Выстрел по солнцу. Часть первая

Александр Тихорецкий

Читатель, перед тобой – история человека, получившего способность перекраивать чужие судьбы, но так и не сумевшего как следует распорядится своей. Вместе с героем тебе предстоит пройти нелегкий путь побед и разочарований, ответить на вопросы, волнующие человечество с незапамятных времен. Что такое любовь, дружба, справедливость? Что делает нас счастливыми? Что же такое, в конце концов, наша жизнь?

Глава 4

Ленский смотрел на его побледневшее красивое лицо, сильные плечи, представлял себе все, что тот рассказывал, и картины прошлого, яркие, живые, словно кадры кино, проносились перед ним.

— Мы стали встречаться, — заговорил, наконец, Силич. — Очень быстро Света излечила меня от душевной и умственной лени, заставила видеть мир таким, какой он есть, без прикрас, но и без пачкотни, не обособляясь, но и не расплескав ни капли индивидуальности. Я утратил свою тяжеловесность, избавился от провинциальных суждений, стал раскованнее и легче на подъем.

Она будто заново сформировала меня. Взгляды, вкусы, манеры, даже привычки — все, что нужно для жизни, подарила мне эта женщина. Подарила легко и щедро, словно стряхнув драгоценный палантин с плеч. Именно у нее приобрел я шарм столичной легкости, именно она научила меня непринужденности и необязательности в отношениях с людьми.

«Слава, успех, карьера — все в твоих руках», — говорила она мне, — «надо только уметь быть независимым, подняться над повседневностью. Люди чувствуют внутреннюю свободу, тянутся к ней, особенно, если она зиждется на фундаменте чего-то подлинного».

Я впитывал ее речи, словно губка, и меня обуревали противоречивые чувства. С одной стороны жутко хотелось попасть в этот прекрасный мир, стать известным и успешным, с другой — за ее словами, за нежным, вкрадчивым голосом мерещилось мне что-то враждебное, безжалостное, готовое вот-вот ворваться в тихую заводь моего счастья, разрушить его кристальную чистоту.

Она словно в воду смотрела. Какими-то необъяснимыми путями эхо моих спортивных достижений перекликнулось с ее словами, и в один прекрасный день, абсолютно неожиданно для самого себя, я стал знаменит, стал самой настоящей звездой. — Силич грустно усмехнулся, приложился к бокалу. — Вот она, тайная механика успеха, продукт непостижимой метафизики.

И можно сколько угодно говорить, что спорту в СССР уделялось особое внимание, что рано или поздно слава все равно пришла бы ко мне, но я знал, я чувствовал, что всему этому обязан только моей Свете, только ей одной.

И все. Все глупое, немощное прошлое, все страхи и сомнения летели теперь в тартарары, унося с собой того, прежнего Славу Силича, робкого и застенчивого малого, его тихую, старомодную заводь.

Вот такие, брат, перипетии, такое вот прощание с невинностью.

Жизнь завертела меня в радужном калейдоскопе счастья. Куда-то подевались все мои прежние друзья, интересы, на второй план отошло даже мое соперничество с Ильей Зарецким. И, вообще, на все эти глупости я давно махнул рукой и вспоминал о них только для того, чтобы улыбнуться. Да, и кто такой этот Илья? Какой-то мелкий московский мажоришка! Теперь моей дружбы искали самые известные люди, знакомства со мной добивались красивейшие девушки. Впереди была вся жизнь, яркая, чудесная, прекрасная…

И, все-таки, я оставался безнадежным романтиком, при всех атрибутах славы, хранил верность своей Свете. Такой вот парадокс. Мне казалось, измени я ей, нет, даже не измени, а только солги однажды, и нарушится что-то в механизме моего счастья. Я даже ревность свою научился сдерживать, мыслям разным о муже ее, о жизни ее семейной, не позволял в голову залетать. Чувствовал — не имею права, и все! А как там будет, как сложится — все в руках Бога.

Да и Света всячески поддерживала меня в этой моей философии. Не напрямую, конечно, а косвенно, обиняком. Целую систему рефлекторных дуг выстроила. Так, наверно, Павлов собак своих дрессировал — здесь тебе рафинада кусочек, а здесь — и тока разряд получить можно.

С самого начала условие поставила: строжайшая конспирация, никаких записок, нежностей и любезностей на людях, и я его свято выполнял, чтил, как устав воинской службы. Только, это и был как раз тот разряд боли, который весь сахар отравлял. Первая ступень, первое допущение, предваряющее целую серию лицемерий. И понял я это лишь много после, когда поздно было что-то менять, спасать, исправлять.

А тогда верил ей слепо, безоглядно, больше даже верил, чем себе самому. Даже, если не нравилось мне что-то, чувствовал какой-то обман, фальшь, все равно, принимал на веру. Не мог иначе, и все тут! Должно быть, все мы, русские люди, такие — если верим, так до конца, до беспамятства, до самоотречения. И неважно — во что, в Бога, в коммунизм, в женщину. Ну, а если рухнула наша вера — беда, таких дел натворим — вовек не разгребешь. Вера — она как опора для нас, вышиби ее, и как тогда жить? Нельзя нам без веры.

Другой, европеец какой-нибудь, живо смекнет, что к чему. Оглянуться не успеешь, а он уж и повадку переменил, и крестится по-другому, а мы не умеем так, нельзя нам иначе… В этом, и сила наша, и слабость, да таков, видно, наш крест. Поэтому, беречь ее надо, веру эту, не травить щелочью сомнений разных, иногда, кстати, абсолютно беспочвенных.

Вот и эта конспирация. Вроде бы, все совершенно понятно — ни Свете, ни мне, неприятности не нужны. Я студент, она — мой преподаватель, замужняя женщина. Любое подозрение, любой намек на связь обрекал нас на такие передряги, что и подумать страшно. Но, все равно, какая-то неуверенность, червоточинка какая-то тянула холодом, пускала яд в душу, слабый, пока что, безболезненный, но уже брызнувший желтой своей горечью.

Так хотелось иногда развернуться, сгрести в кучу все эти соломенные декорации, все эти ужимки, реверансы, церемонии, и… Но — нельзя. Ведь, я сделаю больно любимой, наврежу себе, а это — не по правилам. И я чувствовал себя, будто в стеклянном доме — взмахни рукой неосторожно, и развалится вмиг все это хилое строение, а вместе с ним — и мое драгоценное счастье. Но, если любовь — лишь вымысел, мираж, зачем же мы вручаем ей ключи от наших душ, доверяем самые сокровенные тайны?

Я доставал заветный томик, вновь и вновь вчитывался в прыгающие строчки: «…любовь слепа, и делает слепыми нас…», с ума сходил от боли и неизвестности.

И я метался в лабиринтах этих чертовых правил, словно волка, обложивших меня флажками запретов, условностей, табу, метался, в безжизненном равнодушии коварного лабиринта нащупывая спасительные лазейки. И, кажется, выход — вот он, только протяни руку, ан нет, и здесь обойти надо, и там — стеночка, а за ней — еще одна, и так — до бесконечности. Вроде бы, и близко все, и видно, дай волю — в один момент добрался бы до нужного места, да только везде указатели понатыканы, и велят тебе эти указатели идти совсем в другую сторону. И ты идешь и идешь, а годы твои бегут и бегут. Ты и забыл уже, куда тебе надо было, и указатели все какие-то новые, незнакомые, и конца, и краю им нет, а ты все блуждаешь, блуждаешь, блуждаешь…

Силич задумчиво смотрел на коньяк в своем бокале, в глазах его плескалась тихая грусть. Внезапно, меланхолия исчезла с его лица, он широко улыбнулся.

— Видишь, казалось бы, простая интрижка, приключение, каких сотни и тысячи, а сколько рефлексии. А, впрочем, не слушай старого брюзгу, Женя. Сейчас, издалека, все видится совсем не таким, каким было на самом деле.

В молодости мы наивны, благородны, горячи. Мы счастливы и искренно хотим сделать счастливыми своих любимых, но жизнь вертит нами, как захочет, а счастье так изменчиво, так капризно… И все время ускользает от нас. Мы догоняем его, пробуем уговорить, приручить, но неожиданно замечаем, что, и мы изменились, и счастье теперь нам нужно совсем другое. И все — кризис, бифуркация, беда.

На этом погорели многие, так и не прозревшие, так и не понявшие одной элементарной вещи: весь мир — обман, и выжить в нем можно, лишь обманывая. Всех — друзей, любимых, врагов. Даже самого себя. Просто, важно понять это вовремя, не доводя дело до крайностей, до непоправимости.

По-моему, это Демокрит как-то сказал: «Лишь несчастья учат глупцов благоразумию». Хорошо, правда? И знаешь, дружище, какой вывод из этого я сделал? Очень простой: счастье — всего лишь следствие благоразумия, сиречь обмана. И пусть чистоплюи и лицемеры изображают высокое презрение, пусть ханжи морщат узкие лобики, демонстрируя праведное возмущение, но нам-то, нам, победителям и баловням судьбы, истина эта хорошо знакома.

Более того, с какого-то момента она становится нашим девизом. Конечно, происходит это не сразу, но наступает день, когда количество переходит в качество, и понимаешь: не случится ничего страшного, если ты немного притворишься. Не так, чтобы уж совсем, а чуть-чуть, немножко. Совсем как в детстве, когда делаешь вид, что не узнаешь в деде Морозе соседского дядю Вову. Так и сейчас — притворись, что не замечаешь фальши. А лучше всего, вообще, обрати все это в игру, игру в которой призом для тебя становится заказанное тобою счастье, все тот же пресловутый кусок рафинада.

Настал такой день и в моей жизни, и истина эта открылась мне, сразу связав счастье и ложь одной неопровержимой формулой. И, знаешь, многие вещи стали проще, доступней. Например, необходимость прощаться, засыпать, зная, что твоя любимая сейчас с другим, и, может быть, даже принадлежит ему и говорит те же, что и тебе, слова. Или необходимость притворяться, играя роль везунчика и бонвивана, любимца Фортуны и Венеры.

Все чаще и чаще испытывал я ностальгию по прошлому, извлекая из памяти нежность нашего первого вечера, чистоту и свежесть первых встреч. Впрочем, не будем о грустном…

Так пронеслась весна. В плену розовых грез, я уже строил планы на лето. Стройотряд и романтика тайги обходили меня стороной, как подающая надежды звезда спорта, я отправлялся на сборы в Подмосковье, а значит, никто и ничто не могло помешать нашим встречам со Светой.

Мне уже представлялись летние вечера, полные любовной неги, походы в кино, пломбир в вафельных стаканчиках… Юноша! Мечтатель! — Силич негромко рассмеялся. — Я был наивен и совсем неопытен в науке любви — никогда нельзя отпускать мечту дальше ближайшего вечера.

Все мои планы разрушила Света, просто и буднично сообщив мне, что считает, что наша связь изжила себя. Она сказала мне это на кухне, где мы пили чай после свидания, в тот самый момент, когда обычно решалась судьба следующего. Только вместо даты и времени, вместо обычных в таких случаях милых шуток и уточнений, я услышал свой приговор. Услышал, что она уже давно думала об этом, только не решалась сказать, опасаясь сделать мне слишком больно. Но сейчас, когда она видит, как спокойно я отношусь к ее словам, понимает, что волновалась напрасно.

«Подумай сам, мы обречены…», — говорила она, помешивая чай ложечкой, и этот звук колоколом отзывался в моей голове. Мне казалось, что это не она говорит горькие, безжалостные слова. Я не узнавал в ней ту, прежнюю, Свету, время украло ее у меня. С каждым ударом сердца, с каждым словом она удалялась в безмерную даль, туда, где становилась недоступна для нашей любви, для нашего прошлого. — «Ну, что мы за пара? Я старше, моя жизнь уже наполовину прожита, а ты — молод, красив, талантлив, у тебя впереди прекрасное будущее. Я буду только связывать тебя по рукам и ногам, в последнее время я даже чувствую угрызения совести по этому поводу. Поверь, очень скоро наша связь станет для нас обузой, тяжким бременем, и ничего, кроме боли и мучений нам не принесет. Сейчас между нами нет вражды, мы еще близки, еще влюблены, так давай расстанемся, пока злоба и раздражение не настигли нас. Зачем нам эта призрачная нить, которая вот-вот порвется? У нас разные пути, разные судьбы, отпустим же друг друга. Давай сами порвем эту бестолковую нитку…».

Я молчал, оглушенный ее словами, забыв о времени, о своих планах, обо всем. Неожиданно я заметил, что она, уже одетая, стоит в дверях, что-то говорит мне. Обожженный внезапной надеждой, я вновь вернулся в реальность, и услышал, что моя любимая лишь просит меня не забыть оставить ключи в почтовом ящике. Я все так же молча кивнул, но всплеск надежды в моих глазах не укрылся от Светы, она подошла ко мне, нежно обняв рукой за шею, щекоча ресницами, прошептала: «Ну, что ты, малыш? К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны».

И она ушла. Я остался один в пустой квартире, показавшейся без нее, без ожидания ее, без возможности обнять, целовать, любить ее, безобразно громадной, чужой и отвратительной. Осознав, наконец, что произошло, я заплакал и плакал долго, так долго, что потерял счет времени. Что такое время? Оно остановилось для меня, перестало существовать.

Я хотел умереть. Нет, не подумай, я не собирался с духом, не прикидывал способы самоубийства, но, если бы кто-нибудь в тот момент по каким-то причинам захотел меня убить, я не стал бы сопротивляться.

Когда я опомнился, день за окном уже догорал. Неестественно яркий, грандиозный закат охватил полнеба, и неожиданно мне стало легче. Я понял, что не может жизнь закончиться вот так нелепо и безобразно, если в ней существуют такие закаты.

И, все равно, я казался себе несчастнейшим человеком на планете. Все плыло перед глазами, как во сне, и, словно в его продолжение, мысли мои, мои поступки и намерения переносились в действительность.

Я бросил ключи в ящик, как и просила Света, но, отбежав двести метров от подъезда, был настигнут непреодолимым желанием оставить записку с чем-нибудь вроде: «Прощай, не поминай лихом…», и прочим сентиментальным бредом. Я уже метнулся было обратно, но вспомнил, что у меня нет с собой, ни ручки, ни бумаги, и пошел прочь. Не успел я отойти от дома свои положенные двести метров, как меня осенила новая мысль, такая же внезапная и гениальная. Ведь, можно вытащить ключи, вернуться в квартиру и написать письмо там! Как это я раньше не сообразил! И снова я повернул назад, и снова остановился, как вкопанный, осознав, что вновь придется видеть все, все заново переживать. И опять я поплелся к дому, одинокий, отверженный, несчастный…

Наблюдая за мной со стороны, наверно, можно было прийти к выводу, что я ненормальный, настолько необъяснимо и непредсказуемо я вел себя. Впрочем, таким я и был, и любая экспертиза, попадись я ей, немедленно признала бы меня невменяемым.

Ну, не буду утомлять тебя рассказом о бессонных ночах, о днях, сотканных из боли и отчаяния, скажу лишь, что проводил я их в полнейшем одиночестве, валяясь без дела в своей комнате, отупевший, небритый, подавленный. Мир без Светы опустел, стал бесцветным и неинтересным, и никто на свете не смог бы отвлечь меня, вырвать из этого тяжкого, муторного оцепенения. Соседи разъехались по домам, по курортам, по стройотрядам, кто-то бегал на пляж, кто-то встречался с девушками, один лишь я все так же одиноко и безвольно оставался в своем болотце, куда, словно отработанный материал, выбросила меня судьба.

Никакого опыта в амурных делах у меня не было, и совета, как ты понимаешь, спросить я тоже ни у кого не мог. Что делать? Приходилось на собственной шкуре испытывать прелести расставания, капля за каплей, смакуя горечь одиночества и муки раненного самолюбия.

И все это время что-то смутное и тревожное будоражило мою память, не давало покоя. Если я все делал по правилам, за что же я наказан? Что, какую тайную заповедь я преступил, какой запрет нарушил? Может быть, именно поэтому я и наказан?

Этот бесконечный круговорот, наверняка, затянул бы меня без остатка, если бы не тренер, буквально, вырвавший меня из этого гибельного омута.

Я уезжал из Москвы, словно во сне, глядя на залитые солнцем улицы, разомлевших от зноя людей, и неожиданное, судорожное нетерпение охватило вдруг меня. Скорее, быстрее, немедленно отсюда! Туда, где не останется, ни времени, ни сил на терзания, где тренировки, упражнения, кроссы сожрут весь мой световой день, и спасительная темнота будет для меня защитой и отрадой. Только там время затянет мои раны, только там я снова смогу жить.

Так все, в принципе, и было. Я загонял себя до беспамятства, до умопомрачения, не позволяя себе ни минуты отдыха, ни одного мгновения, которое могло бы вновь ввергнуть меня в депрессию, и изнуренный, обессилевший валился спать, словно в бездну, проваливаясь в сон без сновидений.

Конечно, лава ревности все же пробивалась через мою оборону, нет-нет, да и находя в ней тропинки и лазейки, ну так, как же без этого? Где, с кем она сейчас? Картины, одна мучительнее другой вставали передо мной, но, сжав зубы, проклиная все на свете, сквозь боль и отчаяние, как другие — к свету, я карабкался к своей темноте, к своей спасительной ночи.

Одним словом, прошел я, брат, всю эту науку. Без помощи, без подсказок, без поддержки, как говорится, всухую. И ничего, жив остался. Озлобился только. На весь женский пол. — он улыбнулся, покачал головой. — Интересно, у других первая любовь тоже вот так же заканчивались? Вот у тебя, например, Ленский. Можешь вспомнить?

Ленский молча пожал плечами.

— А-а, ты, бессердечный, неуязвимый Ленский, — проворчал Силич, снова наполняя бокалы. — Знаю, ты никогда не ревновал. Потому что не любил. Ты, ведь, у нас пожиратель судеб, зачем тебе любить, кого ревновать? А у меня это было, хоть, и недолго — как и у всех процессов, у ревности тоже вслед за кульминацией следует спад. А, может, так только кажется, может быть, просто привыкаешь к боли? Одним словом, через какое-то время меня попустило, и, жизнь открылась мне с новой, незнакомой доселе стороны.

Центр, где мы тренировались, являл собой нечто среднее между фешенебельной спортбазой и домом отдыха. Со всех сторон — пансионаты, дачи, санатории, кругом — бары, кафе, девушки, мини-бикини, и отшельничество мое стало казаться мне позерством, глупым, неприличным фарсом.

Терпеливым эхом возвращались ко мне слова Светы, сказанные ею напоследок, и только сейчас тайный смысл их стал понятен мне. «…К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны…».

Знаешь, одиночество — интересная штука. Оно напоминает мне барокамеру, в которой время сдирает с нас шелуху глупости, а содравши, вновь выпускает на волю, иногда даже в то самое место, где приняло. Так случилось и со мной.

Тот сложный и непонятный, мир, который был так мне противен, который так долго и упрямо я отвергал, вдруг стал прост и понятен, проклятые указатели исчезли, стены рухнули, и чудесный калейдоскоп мимолетных флиртов, связей без всяких обязательств, без терзаний, без будущего, закружил меня в пестрой карусели.

Это было, как путешествие в сказку, как преодоление земного тяготения, и уже через пару дней я и думать забыл о боли, тоске, Свете. Ко всему этому примешивалась еще и нетерпеливое желание наверстать, успеть, не опоздать, какая-то поистине первобытная жадность жизни. Чего здесь было больше, запоздалого реванша или мести, не знаю.

Жестокость, измена — производные любви, такие же своенравные и капризные, как и их противоположность, и впервые в жизни познал я этот сладкий яд… Впрочем, хватит об этом.

Надо сказать, что к концу сезона я был совершенно избалован слабым полом, и трагедия, постигшая меня, казалась мне недоразумением. Такой вот современный любовный роман. Да, и не роман вовсе, а коротенькая, сомнительная повестушка.

Здесь, казалось бы, и сказке конец, да только у любви, брат, свои законы. Стоило мне вернуться в Москву, проснулась она, моя любовь, проснулась и нагнала меня. Оставленная где-то в начале лета, она обрушилась на мою голову внезапно, со всего размаху, в соответствии со всеми законами физики, так мною обожаемой.

Снова и снова вспоминал я недавнее прошлое, возвращался в места, где был счастлив. Снова бродил по улицам и скверам, по нашим со Светой излюбленным аллеям, заходил в кафе, где когда-то пировали мы на мою стипендию. Я покупал билеты на последний ряд кинотеатра, вновь переживал минуты упоительной нежности, внезапный трепет прикосновений, крапивную лихорадку краденных поцелуев, вновь на меня обрушивался самум ее горячего, задыхающегося, шепота: «Сумасшедший…».

В надежде встретить Свету у нашего дома, часами просиживал я на дальней скамейке, спрятанной в тени деревьев, ждал, замирая от желания, хоть, на мгновение, хотя бы, издалека увидеть знакомый силуэт, милое лицо. Умирал от желания и одновременно страшился этого, вцепившись в шаткие качели своих фобий.

И каждый раз, просидев до сумерек, с обманутыми ожиданиями, с тяжелым сердцем, оставлял я свой наблюдательный пункт, ставший для меня чем-то вроде добровольного эшафота.

Пробежали последние дни августа, и начался, наконец, новый, четвертый курс в институте. Не скрою, я ожидал от него чего-то большего, чем просто очередного учебного года с его бесконечными лекциями, лабораторными работами и курсовыми проектами. Мне казалось, что именно в этом году со мной должно произойти что-то особенное, именно то, что мы называем переломным моментом в жизни.

Я не смог бы тогда и близко сформулировать, чего же конкретно я жду, но все мои устремления, мои ожидания, надежды, все складывалось в одно твердое убеждение — перемены неотвратимы.

Но вернемся к моей любви. Я увидел Свету. Увидел, но не подал виду, что взволнован, встретившись с ней глазами — летние уроки не прошли даром. Что ж, ее можно было поздравить, ей достался хороший ученик, однако, новое знание не помогло мне обрести иное качество, в душе я чувствовал себя все тем же робким, застенчивым увальнем, преданным придуманному когда-то идеалу.

Ничего в мире не хотел я тогда больше, чем повернуть время вспять, вновь пережить восхитительные минуты взаимности, но костыли принятых однажды условностей мешали вальсировать, с болью, с отчаянием, я чувствовал, как своим показным безразличием, своей напускной холодностью я лишь отталкивал, отдалял ее от себя.

Но, как хороша, как убедительна была она в своей отчужденности, как смело и независимо смотрела на меня, легко и свободно разговаривала, смеялась, шутила! И я понял — я проиграл! Кто я такой на этом празднике притворства, на этой ярмарке лицемерия? Всего лишь юнга, подмастерье, жалкий дилетант.

Сжав зубы, со слезами на глазах поспешил я спрятаться от всех, чтобы уже окончательно признать свое поражение. Я потерял любовь, потерял окончательно и навсегда, встреча, которую я так ждал, не принесла мне ничего, кроме горечи. Где же ты, мой пресловутый Рубикон, где же вы, мои долгожданные перемены? Неужели все мои ожидания — напрасны?

Потянулись дни и недели учебы, и я спрятал все свои мечты и надежды подальше. Курс был очень сложным, времени совсем не хватало, но именно это мне и было нужно. Так же, как и летом, я окружил себя людьми, делами, обязательствами, я прекратил свои прогулки по памятным местам, отказался от поездок к «нашему» дому, постарался так распланировать свой день, чтобы ни на минуту не оставаться в одиночестве. Впрочем, опасения мои на это счет были напрасны — неожиданно проклюнулись мои почитатели, разъехавшиеся на летний сезон кто куда, и количество моих друзей превысило все мыслимые и немыслимые пределы. — Силич грустно усмехнулся. — На теперешнем сленге это называется фан-клубом, и мой был ничуть не хуже современного. Прибавь к этому декаданс эпохи, агонию империи, щедро приправленную порочной культурой Запада, прочую гламурную дребедень, кружащую слабые эстетствующие умы. Нельзя сказать, что богемная жизнь захватила меня, просто в этом облаке пустого трепа, ни к чему не обязывающих любезностей, связей на один вечер мне было легче спрятаться от своей тоски, нет-нет, да и подступавшей к сердцу. На одном из таких сейшенов я и познакомился с девушкой Аллой, которой суждено было сыграть в этой истории не последнюю роль.

— Постой-ка, — Ленский привстал в кресле, — а это не жена ли твоя?

— Да, — Силич почему-то смутился, встревожился, — это моя Алла. Потом мы еще несколько раз встречались где-то, в конце концов, она пригласила меня к себе домой. Год назад я и мечтать не мог оказаться в такой семье. Мать — работник ЦК, отец — тоже какая-то шишка, квартира о пяти комнатах, на стенах — какие-то картины в золоченых рамках. Но я тогда и не думал о женитьбе, — Силич вздохнул. — Какая, на фиг, женитьба, когда я Свету свою из головы выбросить не мог! И интрижки все эти, грязь эта богемная мне только для одного нужны были — забыть скорей ее. Представляешь, казалось мне, что если я приду на ее занятие прямо из чужой постели, мне легче на нее смотреть будет.

— И что, легче? — Ленский иронично улыбнулся.

— Нет, конечно, — тихо ответил Силич, — только еще гаже на душе становилось. Лишь одно неоспоримое приобретение осталось у меня от всего этого — на английском разговаривать я стал, как на своем родном.

— И о Цицероне с Талейраном узнал, — добавил Ленский, потягивая коньяк.

— И о них узнал, — кивнул головой рассказчик. — Не торопи меня, Женя, я уже заканчиваю. Близились ноябрьские, я должен был участвовать в спортивной колонне. Представляешь, какая честь для скромного студента! Идти вместе с чемпионами, олимпийцами, легендами! Признаться, волновался я тогда очень.

Ну, а все общежитие готовилось к празднику, делились на компании, закупали спиртное, продукты. Нагнеталась атмосфера чего-то грандиозного.

Личностью я был популярной, и ждали меня везде, где только можно. Я вежливо отказывался, намекая на какое-то особенно важное приглашение. На самом деле, не было никакого особенного приглашения, просто я уже тогда понял, что по-другому назойливость людей не победить. Уже давным-давно я решил, что посижу со своими немного, а потом улизну тихонько, запрусь у себя в комнате и почитаю что-нибудь интересное. Или отосплюсь.

Все бы так и случилось, если бы не перехватил меня сразу после демонстрации отец Аллы. Увидел меня, обрадовался, рукой замахал — я сразу понял, что дежурной улыбкой отделаться не получится. Разговорились, он предложил подвезти. Узнав, что в общагу еду, засмеялся. Нет, говорит, теперь точно тебя не отпущу, пока нормальным обедом не накормлю. Вообще, настойчивым таким мужиком оказался, а по виду не скажешь. Это я потом уже узнал, насколько далеко он свои ходы просчитывать умеет.

— Совсем как ты теперь, — прищурился на него Ленский. — Или я не прав?

Силич повел плечом.

— Прав, прав. Ты всегда прав, — проворчал он. — Слушай лучше, не перебивай. Так вот, приехали мы домой к нему, а там стол, гости, шампанское. Он меня представил. Знакомьтесь, говорит, звезда советского спорта и будущий академик. Аплодисменты, взрыв интереса. Смотрю, Алла подходит ко мне. Я о ней как-то и забыл за суматохой за всей, а она — вот она. Красивая, уверенная, меня увидела — глаза дрогнули. Ну, для меня тогда это почти ничего не значило, привык я к женскому вниманию. А она шепчет: давай уедем отсюда. Куда, спрашиваю. А я к тому времени совсем голову потерял от праздника. Кругом — веселье, лица, как в хороводе, чужие, незнакомые, хохочущие. Папашка ее, нет-нет, да и стрельнет глазом на нас. Ну, говорю себе, пора сваливать. Я и уехал с ней, думал, соскочу немного позже, да не тут-то было. Вцепилась в меня, моя Алла, люблю, говорит, и никому не отдам, даже англичанке твоей. Я тогда еще удивился: откуда знает? Но, сначала поостерегся спрашивать — может, показалось, а потом уже и не до того было.

Короче, проснулся я утром с ней в одной кровати. Не могу сказать, что сильно переживал. В числе тех свобод, к которым я так быстро привык, была и свобода в отношениях. И поэтому расстались мы с моей будущей женой нежно, словно и сходиться никогда не собирались. Ведь, нежность — лишь продолжение свободы, разве не так? Поправь меня, если это не так, знаток душ человеческих.

Ленский молча улыбался.

— Жизнь всегда возвращает нас на прежнюю орбиту, как бы далеко мы не залетели, — медленно проговорил Силич, опустив взгляд. — И, если родился ты провинциалом, им и умрешь. Только благородство придает независимости силу высоты, без этого вся конструкция рассыпается. А вот благородства-то во всей моей истории и не было.

В следующий раз я увидел Аллу через пару дней, когда выходил из института. Она ждала меня возле машины, наверно, отцовской, служебной, с невозмутимым и молчаливым водителем. Я не смог отделаться от нее дежурными фразами и пригласил в кафе. Мы мило побеседовали, выпили по чашке кофе, и она уехала. Но с этого раза стала приезжать почти каждый день.

— Алла Валерьевна — целеустремленная женщина, — позволил себе реплику Ленский, но Силич, не обращая на него внимания, продолжал:

— Она выходила из машины и стояла рядом, непринужденно покуривая, то и дело, поглядывая на часы. Высокая, изящная, в длинном светлом пальто. Чаще всего мы уезжали к ней и занимались там любовью. Если мешали родители, и квартиры приятелей тоже были несвободны, мы коротали время в очередном кафе, за чашкой кофе, иногда вина.

Я стал привыкать к Алле, к ее любви, к маленьким изящным безделушкам, которые она дарила мне на память. А, вообще, эти свидания позволяли мне не опускать глаз, встречая Свету.

О, эти встречи! Они были для меня отдушиной, глотком воздуха, который спасает ныряльщика. Я готов был часами простаивать в коридоре ради этого долгожданного, спасительного взгляда, чувствуя, как рушится мир притворства, как облазит сусальная позолота с его лживых куполов.

Однако, так больше не могло продолжаться. Критическая масса перемен уже скопилась где-то в невидимых кладовых времени, и стены его трещали по швам под их беспокойной тяжестью. Что поделаешь, иногда время медлит, и жизни приходится подталкивать его, чтобы не плестись в хвосте событий.

Однажды, проходя вечером мимо той самой аудитории, когда-то «повенчавшей» нас со Светой, я обратил внимание на полоску света под дверью. Занятия уже кончились, рядом никого не было, и, поддавшись необъяснимому порыву, я машинально толкнул дверь, вошел. За столом, в профиль ко мне, сидела Света, что-то писала. Услышав меня, даже не посмотрев в мою сторону, она вздрогнула, замерла.

Я осмотрелся — в комнате были мы одни. Сердце дрогнуло полуистлевшими, нежными воспоминаниями. По всем правилам драматургии я должен был повернуться и уйти, тщательно прикрыв за собой дверь, должен был, но не смог. Не нашел сил заставить себя. Помню только — вопрос в голове: что, что скажут мне ее глаза теперь? Теперь, когда нет никого вокруг, и некого, и нечего опасаться? Теперь, когда нам обоим все ясно, когда не осталось больше ничего такого, что может заставить нас притворяться и лгать. Неужели, и сейчас они останутся двумя красивыми льдинками?

Я поставил стул напротив и сел, всматриваясь в лицо той, которую любил больше жизни, и которая отвергла меня. Она спрятала свой взгляд, закрылась от меня ладонями, так прошла минута, другая… Вдруг я увидел, что плечи ее подрагивают, и сквозь пальцы медленно покатилась слеза. Нежность, как когда-то, вновь пронзила мое сердце, и я сам едва не заплакал.

Я обнял ее, плачущую, страдающую, влюбленную, прижал к себе. Она то и дело повторяла: «Милый, любимый мой, прости… Как же я соскучилась! Разве могла я знать, что так полюблю тебя!» Не стесняясь слез, она смотрела на меня, гладила мое лицо, шептала что-то неразборчивое, потом пряталась у меня на груди. Я целовал ее, такую любимую, такую родную, снова вдыхал ее волшебный аромат и сходил с ума от ее близости. Мы опять были вместе, и разлука, и все, все, что было с нами в ней, все ошибки, боль, отчаяние — все летело ко всем чертям.

В тот вечер мы уехали в нашу квартиру и впервые остались там до утра. Я боялся спрашивать у нее что-либо, да и все теперь было неважно. Словно злая волшебница сняла свое заклятье, и весь мир лицемерия и фальши рухнул в одночасье, возвращая нас в прежнюю, уже забытую жизнь, жизнь, полную любви, свободы, счастья.

Об Алле я вспомнил лишь на следующий день, когда увидел ее у института. Она, конечно, сразу все поняла. Даже не дослушав меня, отбросила недокуренную сигарету, села в машину и, уехала, ничего не сказав на прощание.

А еще через день уехали мы со Светой. Уже давно мне предлагали путевку в подмосковный санаторий, я отказывался, но теперь это оказалось невероятно своевременным. Сама мысль о том, что можно будет провести со Светой все выходные, никуда не торопясь, ни от кого не прячась, наполняла душу неизъяснимой сладостью. Я думал, что Свету придется долго уламывать и, если честно, даже не надеялся, но неожиданно она согласилась.

Она, вообще, стала какой-то новой, неузнаваемой. Тихой, молчаливой, много раз я ловил на себе ее спокойный и пристальный взгляд. Как будто что-то спросить хотела, но не решалась. Думала все время о чем-то.

Два дня провели мы с ней в этом подмосковном лесу. Жили в отдельном коттедже, покидая его лишь для вылазок в столовую или прогулок, и не было до нас никому никакого дела. Мы были предоставлены только самим себе и благодарили судьбу за такое невиданное счастье.

Вечерами бродили мы по асфальтовым дорожкам, еле заметным на обнажившейся земле, я прижимал любимую к себе, чуть озябшую, желанную, подолгу всматривался в любимые глаза, шептал всякие милые глупости…

Совершенно неожиданно в середине декабря нагрянула оттепель, стало совсем тепло, все выглядело так, словно природа вместе с нами растаяла от любви. А может быть, она плакала, выведав у судьбы продолжение нашей истории?

Клянусь тебе, никогда я не был счастливее, чем в те два дня. Наконец-то, между нами не было никаких преград, никаких условностей, никакой лжи, и я простил судьбе все прежние обиды.

Наши два дня пролетели, как две минуты. Я находился в твердой уверенности, что уже никогда не отпущу Свету, заранее простился с учебой, с планами на будущее, со всем тем, что окружало меня последние три с половиной года.

Наверняка придется работать, но я был готов к этому, ведь, учиться можно и на заочном. К тому же, нельзя сбрасывать со счетов мою спортивную карьеру. Конечно, официально в СССР спорт — любительский, но это же — только официально. Если Свете, все-таки, придется уволиться — тоже не беда, такие преподаватели везде нужны. А может, все и останется по-старому, кто знает? Она получит развод, мы сойдемся, с жильем тоже все как-нибудь образуется. Я не знал еще как, но был абсолютно уверен, что образуется.

Все это я рассказывал Свете, пока мы тряслись в электричке. Она слушала, гладила мою руку, улыбалась, когда я горячился.

Москва встретила нас слякотью и мокрым снегом, было зябко и неуютно. Мы долго прощались, стоя под расписанием рейсов, нас толкали, ругались, но, ни до кого и ни до чего не было нам дела.

Я хотел ехать со Светой, признаться, я очень боялся ревности ее мужа, но она спокойно сказала: «Не нужно». Сказала так, поцеловала меня и ушла. Я долго стоял, глядя ей вслед, будто грязная лестница метро могла вернуть мне ее, наши эти два дня. Потом отправился к себе.

Всю дорогу, в вагоне метро и потом, я представлял, что происходит сейчас у нее дома, клял себя за то, что согласился отпустить Свету одну, и даже не заметил Аллиного папашу, прохаживающегося у здания общежития. Только когда он окликнул меня, я увидел его.

«Ну, что ж, — подумал я, — может, так будет лучше. Объяснюсь сразу, чтобы потом к этому никогда не возвращаться».

Но, против моего ожидания, он приветливо улыбнулся, пожал мне руку — так не приветствуют врагов. Спросил, куда я пропал, почему не захожу. Я промямлил что-то, сбитый с толку. Да и что мне ему рассказывать? Что только что вернулся из романтического путешествия?

У губ Силича залегли резкие складки, он заговорил коротко, рублено:

— А он мне вдруг серьезно так говорит, есть разговор очень важный, может, прокатимся до дома? Тут кольнуло у меня в груди, не то, чтобы заподозрил я что-то, а просто неспокойно мне как-то стало. Нет, отвечаю, если хотите поговорить, приглашаю вас к себе. Не отдельная квартира, но поговорить тоже можно. Он согласился, не раздумывая. Пошли. Я весь напряженный, Света из головы не идет, этот еще увязался. А он — ничего, добродушный такой, насвистывает что-то даже.

Как мимо вахтера стали проходить, тот в моего знакомца и вцепился: «Документ!» Папашка ему показал что-то бегло, так вахтер и обомлел. Поднялись ко мне на третий этаж, я своих выйти попросил. Те поворчали, конечно, но послушались. Ну, вот. Уселся я на кровать, папашке стул дал, а сам все гадаю, что за ксиву он на вахте предъявил? Ведь, вахтеры-то наши — народ ушлый, пуганый, липу в два счета разоблачат. Ну, думаю, сначала надо послушать человека, а уж потом и ясно станет, кто же он такой. А он раскрывает свой кейс, достает оттуда бутылку конька, шоколад, лимоны, будто знал заранее, как мы с ним встретимся.

— Наверняка знал, — вставил Ленский.

Силич бросил на него тяжелый взгляд.

— Это и я потом сообразил, — он невесело усмехнулся, — ну, а тогда плеснул он в стаканы и говорит:

«Выпей, Слава, потому что судьба твоя сейчас решаться будет. Хороший коньяк мыслительной деятельности способствует, а подумать тебе сейчас, ой, как надо будет». Выпили мы, конечно, в голове у меня зашумело, но я — ничего, держусь. Думаю, выбросить тебя, старый хрен, отсюда всегда успею. А он спрашивает у меня: «Знаешь ли ты, Слава, кто сейчас сидит перед тобой?» Я отвечаю, дескать, так и так, папа Аллы, моей хорошей подруги. Все так, говорит, да только я — генерал КГБ, вот мои документы, а ты, Слава, у меня в разработке…

— Так это твой тесть тебя же и завербовал? — Ленский даже подался вперед. — Лихо!

— Лихо, — эхом отозвался Силич. — В десять минут, скотина, сделал. Как орех щелкнул. Что ты здесь забыл, спрашивает. У тебя же аналитический ум, физподготовка, способности к языкам. Говорит, переведем тебя в другой ВУЗ, с моими связями это — раз плюнуть, а там — заграница, разведка, приключения.

Помнишь, как в песне Высоцкого: «И такое рассказал, ну до того красиво…». Через полчаса я совсем размяк, он вторую бутылку достал. Только с личной жизнью, говорит, тебе, Слава, разобраться нужно, непорядок там у тебя. Я кинулся про Аллу ему объяснять, что так, мол, и так, назад теперь не воротишь, а он мне строго: с Аллой, говорит, дело десятое, сами разбирайтесь. Хоть, я и отец, а только это — ваше личное дело. Я чуть не прослезился на этих словах, но он мне опять сурово так пальцем грозит. Я, говорит, о другом. Роман у тебя, Слава, с замужней женщиной, а это в разведке не приветствуется. Я давай ему объяснять, что разведется она скоро, будет свободной, и что отношения наши мы официально оформим, станем законными мужем и женой. А он головой качает и печально так на меня смотрит. Что еще, спрашиваю, что опять не так? А он, змей, ласково ко мне так подкатывает: «Такая жена чекисту не нужна, Слава. Ведь гулящая она у тебя». Я чуть было в морду ему не заехал, вовремя удержался. А сведения, спрашиваю, такие, откуда? Так и так, отвечает будущий мой тесть, попала твоя Светлана в поле зрения, когда ты был в разработке. Что, спрашиваю, гуляла и тогда, когда со мной встречалась? А у самого костяшки на кулаках побелели, так ударить мне его хотелось. Нет, отвечает, но вот летом, после вашей разлуки, была замечена с посторонними у той самой квартиры. Едва я совладал с собою. Ну что ж, говорю, она свободна была, вот и делала, что хотела. Но он ехидно, с подковыркой так улыбается, зараза. Ты, говорит, Слава, не понимаешь, о чем я говорю. А, может, считаешь себя уникальным каким-то. Ведь, она не только с министерскими крутила, она и вашим братом, студентом, не брезговала. Илюша Зарецкий знаком тебе? Наверняка, знаком. А вот снимки, говорит, если не веришь. И достает из кейса фотографии…

Все помутилось в глазах моих… Веришь, стакан лопнул в руке! Так и рассыпался в осколки! Закрою глаза, и вижу мою Свету и мажорика этого на нашей кровати в обнимку… Застонал я даже в голос, Жека, так плохо сделалось мне тогда! Растоптала она во мне святое, разорвала все по живому. Будто перед всем миром предала.

А тесть посмотрел на меня с сожалением, похлопал по плечу и говорит: «Времени тебе, Слава, неделя. Если в этот срок проблемы свои не уладишь, предложение мое, считай, аннулировано. Если помощь нужна, говорит, обращайся. Найти меня можно, сам знаешь, где».

Собрался — и был таков. А я остался сидеть один среди разбросанных фотографий. Смотрел я на них, смотрел и, помню, стало казаться мне, что это мечты мои лежат на полу. Такие же грязные, жалкие, черно-белые… Ну, я и давай их топтать, потом до мебели дело дошло. Друзья прибежали, остановить хотели, да где там. Разве меня остановишь? Прогнал я всех.

Долго сидел я так, один в пустой комнате. Пил коньяк и с ума сходил. И сошел бы, Женя, если бы не надежда. Как и тогда, весной, не верил я, что все может закончиться так глупо. Помогла надежда, спасла меня. Видишь, живой до сих пор, только помяло малость…

— А дальше что было? — тихо спросил Ленский.

— А дальше, дружище, поехал я к Свете моей, — Силич улыбнулся, и улыбка его показалась Ленскому тяжкой, вымученной судорогой, — прямо с утра поехал, назавтра. Пьяный еще, не проспавшийся, небритый. Свидание у нас назначено было, в квартире нашей. Приехал, захожу. Кинулась было она ко мне обниматься, а взглянула на меня, в лице переменилась. Что случилось, спрашивает, а сама потихонечку за стол усаживается. А на столе — шампанское, торт, апельсины. Я и забыл, что сегодня ее день рождения. Она, видно, праздновать готовилась, а тут я такой…

Всю дорогу речь готовил, и так, и этак выстраивал, а только на порог ступил, и все слова из головы вылетели. Стою, молчу, как когда-то, с ноги на ногу переминаюсь. Она тоже молчит, только на меня смотрит, спокойно так, выжидающе. Расставаться, говорю, с тобой Светлана Ивановна, пришел. Захотел в глаза напоследок посмотреть.

А она все так же спокойно мне: «А почему?». Ну вот, и что мне сказать ей в ответ? Правду? Слабаком я никогда не был, но только, как объяснишь ей все? Понес я чепуху какую-то про измены, еще что-то, а она подошла близко-близко и смотрит в глаза мне, бегает взглядом по лицу, словно ищет что-то. В последний раз тогда я лицо ее так близко видел. Все запомнил, все до последней черточки в себя вобрал.

Остановила она меня, рот рукой зажала. Потом снова на место села и вновь спросила: «Что случилось?». Если бы скандал устроила, бросилась на меня с кулаками, посуду побила, мне легче стало, ей-богу. А так, стою перед ней, весь — как на ладони, чувствую себя негодяем последним. Понимаю, лучше промолчать, уйти, а внутри что-то гаденькое, паскудное, словно привет из прошлого, так и елозит, так и подзуживает: «Спроси! Спроси ее! Пусть скажет!»

И надежда еще тлеет во мне, и обида, и ревность бушуют. Только теперь они еще и в злость перетекли. Вспоминать стыдно. Сейчас понимаю: вел себя, как самый настоящий палач, как сволочь последняя.

Не удержался я, спросил-таки об Илье Зарецком. Спросил, и из души моментально все вон вылетело, и злость моя, и обида, и ревность. Ничего не осталось, пустота одна. И тишина. И в этой тишине слова ее. Какой-то новый голос, незнакомый, надтреснутый. «Да, я была с ним».

Больше ничего можно было не говорить. Слишком хорошо она знала и понимала все. А вот того, что сделал потом, я себе не прощу никогда. Умирать буду, и вспомню. Перед тем, как уйти, я перед ней фотографии положил. И ушел…

— Но на этом история не закончилась? — Ленский смотрел на застывшее болью лицо друга.

Силич покачал головой.

— Нет, не закончилась. Отравилась она в тот же день, таблеток наглоталась. Не помню, не знаю как, но нашли ее, откачали. Кто мне это рассказал, тоже не помню. Пьян я был все время, словно из тумана люди ко мне выплывали.

Приехал я в клинику, с кем-то приехал, а с кем — опять-таки не помню. Все незнакомое, холодное, чужое. И ее лицо, неестественно какое-то, серое, пепельное, почти одного цвета с подушкой.

Я подойти хотел, поцеловать, но вдруг глаза, черные, безумные мелькнули передо мной, я почувствовал удар, потом еще удар… Я плакал, не от боли плакал, я просил, чтобы меня к ней пропустили, но кто-то оттолкнул меня, вытащил из палаты, и дверь, как ледяная плоскость, отрезала мне вход в ее мир. Больше ничего не помню, память — как стерли…

— А бил тебя кто? — спросил Ленский.

— Муж ее, — Силич дернул щекой, осклабился. — Увидел меня и давай кулаками махать. Наверно, все-таки, любил он ее. Как думаешь? Потом она в психушке лечилась, дальше — все, как у стандартного советского самоубийцы-неудачника. В конце концов, написала она, говорят, по собственному, и больше я ее не видел.

— Печально, — проговорил Ленский, глядя на гирлянды позолоты за окном.

— Да… Печально, — рассеянно согласился Силич. — Я здорово струсил тогда, Женя, но тесть обещал замять, если что-нибудь выплывет. Но не выплыло ничего, Света моя без записки все сделала.

Хотя, шила в мешке не утаишь. Друзья от меня отвернулись, не то, чтобы не разговаривали, а как будто чужие стали. Разговор обрывали, когда я подходил, встреч избегали. Тренер косо стал посматривать. Постоянно шушукался кто-то за спиной, везде на взгляды изучающие натыкался. Невмоготу мне стало.

Тесть, когда я к нему пришел, удивление разыграл даже, дескать, не ожидал, что я так скоро управлюсь. Скотина. Мы с ним жестко тогда схлестнулись, но я и эту партию проиграл. Конечно, вся эта затея с гордостью моей, с независимостью с самого начало была обречена. Я, ведь, самого себя тогда быстро раскусил. Какой с меня боец? Единожды солгавши…

Я и тестя прессануть хотел, чтобы себя в этой ситуации обелить. Будто бы вся эта история — его рук дело. Да не тут-то было. Крученый он был, волчара, верченый. Старая школа. Нет, говорит, Слава, мне тебя не жаль, а что разговариваю с тобой, вообще, так за это ты Аллу поблагодари. Так и подвел дело к свадьбе. Понимал, что никуда уже не денусь, что мне теперь — одна дорога.

— Времена меняются, разведка остается. Так что ли? — Ленский внимательно смотрел на друга.

— Методы остаются, — поправил Силич. — Но, если честно, Жень, ведь, методы под людей заточены. Были бы люди другие, глядишь, и методы изменились бы.

— Людей не изменишь, — будто со стороны, Ленский слышал свой голос, вялый, негромкий. История друга оседала в душе горькой тяжестью.

— А ты не узнавал, что сейчас с твоей Светланой?

— Узнавал, — Силич коротко вздохнул. — Преподает она, кстати, где-то рядом с твоей родиной. Ее увез туда муж, когда у нее в Москве все дела закончились.

— Ого! — безразлично удивился Ленский. — Променять Москву на периферию, это — поступок, я тебе скажу!

Силич покачал головой.

— Ты так говоришь, потому что ты ее не знаешь совсем. Наоборот, для нее это очень естественно.

Ленский смотрел на его грустное, постаревшее лицо. Нет, так не пойдет. Надо что-то предпринять, или праздник превратится в реквием по молодости, в самый настоящий ностальгический шабаш.

— Зато у тебя все получилось, — он добавил бодрости в голос. — Смотри, и карьера удалась, и дом — полная чаша. Деньги водятся, жена — красавица.

— Ты знаешь сам, не люблю я ее. — Силич встал, отошел к окну. — И никогда не любил. А тогда чего она только не делала, чтобы вернуть меня, вернуть таким, каким я был в самом начале. Но я-то уже был другим. Навсегда другим. Не хочу больше любви, боюсь ее. Искалечила меня эта игра, убила что-то во мне.

Но я не в претензии, сам виноват. Видно, все-таки, слабак я, не гожусь для всех этих аттракционов. Как мог я, жалкий фраер, сесть за стол с шулерами? На что надеялся? — Силич обернулся, бросил на Ленского взгляд, полный иронии. — Да и не один я здесь пострадавший. И Света, и муж ее, да и Алла моя тоже. Хоть, и простить ей ничего не могу. Хорошо они меня тогда с папашей своим уделали, нечего сказать.

Я даже мстить пытался. Ну, папашка-то — ладно, скоро коньки отбросил, с него, как говорится, взятки гладки, а вот Алла… Хоть и мерзко, и недостойно это, но мне тогда уж все едино было — кругом виноват. Ох, и поизмывался же я над своей невестой! То Светой ее назову, то исчезну на несколько дней, то подстрою, что помаду она у меня в пиджаке найдет.

Думаю, пошлет сейчас меня куда подальше, а мне только того и надо. Поначалу все еще мечтал, что поеду, найду свою Свету, упаду на колени, да только мечтами все это и осталось. Да и чепуха все это, пустые хлопоты. И Света не простила бы, и Алла уехать не позволила. Как ты сказал, какая она? Да, целеустремленная.

Он немного помолчал.

— Сто лет, кажется, прошло с тех пор, а как начинается март, да еще оттепель такая, сырость — не могу, терзает меня ностальгия. Подступает к сердцу, берет за горло, и все — сам не свой становлюсь, амеба — амебой. Вот и сегодня так.

Он обернулся от окна, смотрел на Ленского, большой, неловкий.

— Я для чего тебе все это рассказал, Жень. Знаешь, давно хотел сказать тебе, но не решался. А сегодня скажу. Ты для меня — не просто друг. Ведь, до тебя я кем был? Так, офицер, каких много. Опять же время такое подоспело, много грязной работы выполнять приходилось, сам знаешь. А ты появился, и все вокруг завертелось, и жить стало интересно.

А сегодня, брат, испугался я. Признаваться не хотел. Если бы этот гад положил тебя там, я, честное слово, не знаю, как жил бы дальше. Наверно, и сам бы там, рядом с тобой лег. И деньги не нужны, и карьера. Ну, одним словом, виноват я перед тобой, дружище, прости меня…

Горячий комок стал в горле, Ленский поднялся, шагнул другу навстречу.

— Да расслабься ты, старина, ей-богу, — он обнимал товарища, чувствуя, как подрагивают под руками бугры мускулатуры, — как ребенок совсем…

Рассказанная историю еще плескалось в сознании тоскливой мутью, но уже что-то другое, неясное и сумбурное заполняло его необъяснимой тревогой. Какой-то звук, слабый, едва различимый, вонзился в пространство, и Ленский резко обернулся.

На пороге, улыбаясь и театрально аплодируя, стоял Юрка, а вернее, Юрий Леонидович Журов, их друг и технический руководитель проекта.

— Ну вот! — голос его, высокий и насмешливый, звенел сдерживаемым смехом. — Стоит только ненадолго оставить вас без внимания, и европейские ценности уже возобладали.

В мгновение ока тревога сменилась радостью, и оба они, и Ленский, и Силич, не сговариваясь, бросились к нему.

— Юрка! Наконец-то!