Выстрел по Солнцу

Александр Тихорецкий

Читатель, перед тобой – история человека, получившего способность перекраивать чужие судьбы, но так и не сумевшего как следует распорядится своей. Вместе с героем тебе предстоит пройти нелегкий путь побед и разочарований, ответить на вопросы, волнующие человечество с незапамятных времен. Что такое любовь, дружба, справедливость? Что делает нас счастливыми? Что же такое, в конце концов, наша жизнь?

Глава 3

Когда Ленский снова открыл глаза, ни гостей, ни Павла рядом с ним уже не было. Насколько можно было судить, он находился на втором этаже особняка, в одной из комнат бывшего номера «люкс» гостиницы, когда-то здесь располагавшейся. Приставкой «люкс» номер был обязан капризу архитектора, соединившего обе его смежные комнаты миниатюрным, украшенным изящной решеткой, балкончиком, выходящим в старый московский дворик.

Память мягко поплыла, качнулась зеленью виноградной лозы, прихотливыми узорами чугунных кружев, и Ленский вспомнил все, вспомнил и мгновенная тревога сжала сердце. Если он здесь, значит, все-таки, что-то произошло, и это что-то явно не относится к разряду хорошего.

Он поочередно пошевелил пальцами рук и ног. Боли не было, легкие дышали свободно, без свиста и хрипов, кровь циркулировала, сердце билось в нормальном ритме. Значит, жив? Мыслю, значит, существую…

Черт! Он тут же поймал себя на том, что было бы неплохо, если бы он помнил не все. Или, лучше бы некоторых вещей с ним, вообще, не случалось. Произошедшее нависало неизвестностью, казалось темным, непроходимым лесом, зловещей тенью маячившим на горизонте. Что теперь делать со всем этим? Что, с теми, «гостями»? И что с ним самим, наконец?

Он приподнял голову, осмотрелся. Никого. Комната была пуста, только на балконе угадывалось какое-то смутное, неразличимое движение.

Ленский сел на кровати, осторожно, будто чужое и незнакомое, напрягая тело, все еще прислушиваясь к каждому своему движению. Голова не закружилась, как можно было ожидать, тошноты не было. Он вытянул вперед руки, закрыл глаза и поочередно дотронулся указательными пальцами до кончика носа. И с координацией все в порядке.

Он уже хотел встать и окликнуть кого-нибудь, как штора отодвинулась в сторону, и с балкона в комнату вошел Силич. Точнее сказать, влез. Именно так — сначала в проеме возникла голова, за ней — плечи, торс, а затем и весь он появился перед Ленским.

— Ого! — Силич обрадовано засмеялся. — Наконец-то ты, брат, оклемался!

— А что, долго я здесь лежу? — Ленский не смог скрыть тревоги в голосе.

— Ну, это как сказать, — Силич шумно уселся в кресле, — часа два уже валяешься. Так ты весь мой день рождения проспишь! Ты, хоть, помнишь про день рождения мой? — на мгновение его лицо стало серьезным и обиженным, однако, тут же снова расплылось в широкой улыбке. — Помнишь, ведь, бродяга! Просто подарок зажилить решил, признайся! — и он опять рассмеялся.

— Что со мной было? — Ленский невольно понизил голос до полушепота. Радость друга была приятна, но неясная тревога камнем лежала на душе.

Вопрос, ни смутил, ни удивил Силича.

— А что с тобой было? Это ты у себя должен спросить. Врач сказал: ничего страшного, опасности для жизни нет, — он в который раз смачно хохотнул, — простое переутомление. Со всеми случается. Двадцать первый век, говорит, стрессы, скорости, ну и все такое, разное… Вообще то, предлагал в клинику к нему завтра заехать, медосмотр пройти, но это — так, необязательно. Просто рекомендация.

— А с теми что? — Ленский с тревогой глядел на Силича.

— С гостями что ли? — Силич небрежно отмахнулся. — А что с ними должно было случиться? Домой их отправили.

— Подожди… Как домой? — Ленский даже привстал на кровати. — Он же стрелял в меня! — внезапно он запнулся, бросил на собеседника несмелый взгляд. — Или… не стрелял?

— Да стрелял, стрелял! — поморщился Силич. — Ну, так что с того? Получил от нас волшебного пендаля и был благополучно отправлен восвояси. И друг его тоже. И вообще, к нам у них какие претензии могут быть? Они играть пришли? Так игра была! Правила нарушались? Нет, не нарушались! А то, что этот клоун вдруг напоследок подурачиться захотел, так это их трудности! Не наигрался, сучонок! — раздражаясь, Силич ударил себя кулаком по колену. — Пусть, вообще, спасибо скажут, что живыми ушли. Я этого, коренастого у Павла насилу отбил. Кстати, а что у него с кофе было? Я проверял — на пальцах действительно ожоги!

Ленский молчал, оглушенный услышанным, и, приняв его молчание за одобрение, Силич воодушевился.

— Ну, вот и я говорю — поделом! Спровоцировали тебя, а этот уголовник палить давай, будто у себя на сходке какой-нибудь. Хорошо еще, что патрон в ствол не полез. Ну, ничего, им сегодня расскажут, как вести себя в приличных домах! Надолго запомнят.

— Слава, ты серьезно? — Ленский в немом отчаянии сжал лицо в ладонях.

— Что? Ты-то чем недоволен? — Силич с вызовом смотрел на него. — Тем, что жив остался?

Не в силах сдержаться, Ленский застонал.

— Ты что, не понимаешь? Их же надо было допросить! Ведь, это же черт знает что! — он увидел на лице Силича презрение, почти брезгливость, и, сам не зная почему, поторопился добавить: — И потом, как они ствол пронесли? И зачем? — мысли рассыпались беспомощной трухой, окончательно растерявшийся, понимая, что говорит совсем не то, он сник, продолжал бормотать уже вполголоса: — Нет, ну надо же разобраться… Ведь, надо же разобраться. Первый раз такое…

— И я о том же, — в голосе Силича появились нотки снисходительности, — отдохнуть тебе надо. А ствол они пронесли — так это, действительно, в первый раз. Лопухнулись мы, с кем не бывает! Я предлагаю в рапорте это не указывать, а виноватым я сам задницы нарумяню. Так, я думаю, будет правильно! И с жуликами я договорюсь, будь спокоен! Им самим неинтересно, чтобы все наружу выплыло.

Ленский смотрел на сильное лицо друга, уверенно роняющего круглые, законченные фразы и вспоминал… Вихрь, чудовищный, гибельный ураган, обрывки каких-то видений, смутно колышущие далекую рябь горизонта… Может, все-таки, почудилось ему все это? Может быть, и в самом деле — переутомление?

Он, словно балансировал над пропастью, связавшей сон с явью, в сквозном пространстве всклокоченного сознания собирал растрепанные мысли.

— А Юра — что?

Силич меланхолично пожал плечами.

— Молчит пока. А что? Разве что-то не так? — он внимательно посмотрел на Ленского. — Ну, хорошо, давай разберемся до конца. Все было, как всегда, пока этот оглашенный не стал метать новую игру. Тебя, конечно, это задело за живое, и ты полез ему в морду. Здесь, кстати, я с тобой полностью солидарен. Проигрался, так будь человеком. Потом второй негодяй вытащил пистолет и попытался выстрелить в тебя. Но на этом — всё, инцидент исчерпан. Почему у Юры что-то должно быть не так? Из-за этого позорного окончания?

Ленский молча кивнул в ответ.

— Ну, так мы же решили это забыть. Так ведь? — Силич всматривался в его лицо.

Неожиданное раздражение ожгло крапивным стеблем, не в силах сохранять спокойствие, Ленский тряхнул головой, встал.

— Да так, так!

Теперь Силич смотрел на него снизу-вверх и ему была хорошо заметна тень беспокойства в его глазах. Ах, Слава, Слава. Хороший друг ты и редкий профессионал, но иногда хочется убить тебя.

— Я не о рапорте сейчас говорю, — Ленский и не пытался скрывать досаду, — пойми ты меня! Мне раобраться надо! Человек этот мне нужен! А ты его отпустил! Ну вот, где, где его теперь искать?

Он рывком отдернул штору, вышел на балкон. Морозный воздух колко сжал лицо, шершаво пробежал по легким. Влажный ветер качал кружева теней в куполе света у подъезда напротив, пожухлой косой чернела на серой стене дома виноградная лоза. Сразу стало грустно и зябко, как в детстве, и мягкое очарование старого дворика, хрупкое и невесомо прозрачное, задержало его. Все случившееся отодвинулось, растаяло в грустной агонии зимы, тихо, как кошка, уходящей в темноту, и он молчал, боясь движением или словом нарушить эту усталую печаль угасающей последними мгновениями пасмурной элегии.

Чье-то присутствие вывело его из забытья. Рядом стоял Силич, сильной и уверенной глыбой возвышаясь в темноте, и неожиданно Ленский почувствовал, как рука друга легла на плечо.

— Жень, да чего ты психуешь? Перепугался, что ли? — Силич легко повернул Ленского к себе, заглянул в глаза. — Или стоящее что-то было?

— Было Слава, было, — почти физический Ленский чувствовал, как его слова тихим эхом разлетаются, тают в зябком пространстве вечера, словно зерна, проваливаясь в его невесомую почву.

— Ну, значит, так и надо говорить, — в голосе Силича послышалась улыбка. — Я тебе этих юродивых из-под земли достану. Завтра же будут в твоем распоряжении, увидишь. Но это завтра, Женя. А сегодня — у меня праздник, мой юбилей. Помнишь? Мы в кафе собирались пойти, столик заказали… Там уже все наши собрались, пьют давно, жена раз двадцать звонила. Ну, да и черт с ней! Черт с ними со всеми! Не хочу я туда сейчас, Жека. Родственники, жена, поздравлять начнут, здоровья желать, бр-р-р! Шеф тост закатит на полчаса. Пить с ними со всеми, улыбаться, глупости выслушивать… Не хочу! Почему свой праздник я должен другим дарить? Давай, раз такая ситуация у нас образовалась, махнем сейчас к нам на квартиру, стол организуем, поговорим, как в старые добрые, а? Не поверишь, как этого не хватает! Давай, Женька, ностальгия меня заела, просто жуть! Помогай! Кто еще, если не ты? А то я уже беспокоюсь, не повредился ли умом мой друг? Знаешь, чего я не передумал только, пока ты отдыхал? Ну! Соглашайся!

— А Юрка? — Ленский понемногу возвращался в реальность, мысли уже не скакали бешеными молниями, текли размеренно и плавно.

— И Юрка, конечно! — оживляясь, подхватил Силич. — Куда мы без него?

Словно опрастываясь от хлопьев липкого сна, Ленский прислушивался к себе, прикидывал варианты. И в самом деле, спрятаться от всех — единственно возможное окончание дня. Оказаться сейчас в шумной компании, среди суматошного веселья — смерти подобно, душа требовала, просила, умоляла о тишине. Задушевная дружеская беседа, откровения, признания и прочая ностальгическая дребедень — тоже не самая лучшая ей альтернатива, но, все ж таки, лучше, чем пьяная сутолока.

Но главное — разговор с Юркой, главное — данные, снятые им с суперсовременных девайсов, иллюминаторами мониторов затаившихся в стерильной прохладе далеких лабораторий. И можно игнорировать тревогу, до поры, до времени топить ее в болоте наигранного безразличия, но себя не обманешь. Углы ее, острые, колкие, все лезут и лезут наружу, так и норовят ударить побольнее, оцарапать своими жестокими краями.

Каждой клеточкой организма, обострившимся невероятно даром предвидения Ленский чувствовал впереди катастрофу. Она скрывалась в неизвестности, в сухой монотонности цифр, мигающих на панелях бесстрастных дисплеев, в томительных мгновениях вынужденного ожидания, складывающихся во что-то зловещее, непонятное, неотвратимое.

Нужна передышка, пусть коротенькая, пусть и не полноценная, но, хоть, какая-нибудь, что-нибудь, хотя бы, отдаленно ее напоминающее, не связанное с необходимостью лгать, притворяться, контролировать себя.

Сознание встряхнулось, извернулось шуткой.

— Что, и водку пить будем?

— Ну, вот! — Силич крепко сжал его плечи. — Давно бы так! А то, «понимаешь», «не понимаешь»! Нудеж один! Вот, кстати, и машинка этого фраера, полюбуйся! — в его руках мелькнул темный хищный силуэт. — На экспертизу сдам завтра, неизвестно еще, что там на нем. Люгер завел себе, а чистить не научился, — пряча пистолет в карман, он перехватил взгляд друга, спохватился: — За это ему, конечно, отдельное спасибо, а то бы… — он снова запнулся, явно не зная, что говорить дальше. — А вот и патрон этот, — он разжал ладонь, тускло блеснул аккуратным желтым цилиндриком. — Может, хочешь себе оставить?

Ленский молча взял патрон, покрутил его в пальцах.

— Поехали, Слава, — он спрятал цилиндрик в карман, шагнул с балкона.

Через полчаса Ленский стоял у окна гостиной, в квартире, купленной когда-то вскладчину из первых денег от игры. С тех пор минуло уже десять лет, и за это время квартира успела примерить на себя весь набор холостяцких ипостасей, превращаясь, то в любовное гнездышко, то в приют одинокого страдальца, а то и в ночлежку. В последнее время она пустовала, и друзья раскошелились на капитальный ремонт, окончательно стерший пласты всех ее индивидуальностей и превративший ее просто в квартиру, образцовый современный кондоминиум для такого же классического мегаполиса.

Ленский так и не нашел времени побывать здесь после ремонта, и сейчас, обходя безукоризненные, стерильно-обезличенные комнаты, ощутил легкую грусть по временам, исчезнувшим под слоями патентованных материалов.

Он смотрел на дрожащее море огней за стеклом, в суете немых отражений пытался рассмотреть движения друга, обустраивающего праздничный стол, но мысль терялась в оптической путанице, будто заблудившийся луч, мечясь в обманчивых плоскостях зеркальных преломлений.

Словно соринку из глаза, пространство вдруг отторгло досадную помеху стекла, в одной громадной голограмме смешав иллюзию и явь, внезапным вихрем головокружения качнув под ногами пол, и Ленский задохнулся, вцепился в подоконник обеими руками. Окно поплыло мимо черным квадратом, гирляндами невесомой позолоты, и, чтобы не упасть, он обернулся, будто в колодец, проваливаясь в жесткую статичность стен, в их холодную, надменную идеальность.

Силич суетился вокруг стола, словно маститый художник — картину, штрихами последних приготовлений завершая свой маленький шедевр. Делал он всё быстро и умело — за каких-нибудь полчаса яства из вакуумных упаковок перекочевали в тарелки, живописно расположившись на белоснежной скатерти, несколько породистых бутылок изящными рифами украсили гастрономический гламур, и, сквозь зыбкое марево воображения, ясно и отчетливо стала вдруг видна несостоятельность мира, человека, которому на роду написано быть гостеприимным хозяином и ресторатором, определившего в ландскнехты удачи, в служители кровавого идола, подвергающего риску себя, калечащему судьбы других.

Тем временем, Силич открыл одну из бутылок, плеснул в бокалы янтарной жидкости.

— Давай сюда! — позвал он Ленского, все еще стоявшего у окна, протянул ему бокал. — Юрку не ждем. Он в пробке сейчас, наверно. Я его телефон попросил отключить для конспирации, звонить бесполезно. Так что, ты отдувайся сейчас за него! — он довольно хохотнул, усаживаясь в кресло. — Давай, рассказывай мне, какой я славный. Надо же, с детства врезалось в память. Имя Слава, значит, и должен быть славным. Так мне взрослые втолковывали, когда я лениться начинал. Дома, в школе, на тренировках. Я имя свое возненавидел, честное слово, — неожиданная грусть мелькнула в его признании, и перепад в настроении этого большого сильного человека будто убавил яркость в комнате.

Почти физически Ленский почувствовал, как потускнел, съежился праздник. Жалость, грусть сдавили сердце.

— Ты чего расклеился, брат? — он подпустил бодрости в голос. — К имени вдруг прицепился. Или поменять решил на старости лет?

— Да ты не обращай внимания! — Силич сконфужено поежился. — Просто, понимаешь, погода сегодня такая, грустится с самого утра… Навалилось что-то, воспоминания разные ненужные в голову лезут. Не поверишь — весь день выпить хочется!

— Так и выпил бы! — Ленский улыбнулся.

— Не могу, на службе — не могу, хоть убей! И потом, кто б тебя спасал, если б я захмелел? — он шутливо погрозил пальцем. — Ну, так что? За меня?

— За тебя, дорогой! — Ленский привстал с кресла, протянул навстречу бокал.

Коньяк слегка отдавал орехом, приятно обволакивал нёбо. Один за другим, Ленский сделал несколько глотков, и ласковое тепло побежало по телу, стало спокойно и уютно.

— Ну, как? — Силич замер, ожидая похвалы. — Нравится? Ты же знаешь, хороший коньяк — моя слабость.

— Да-а, — Ленский хитро сощурил глаза, — а в клубе сегодня коньячок классом пониже был.

— Ну, скажешь тоже, — моментально возмутился его собеседник, — с какой это стати мне столетние коньяки разным проходимцам выставлять?

— Спасибо тебе, дружище, — Ленский смиренно склонил голову, и Силич рассмеялся.

— Ленский, ты неисправим! Я ж не тебя в виду имел! А ну тебя к черту, иезуит чертов! Все-то у тебя с вывертом, вечно ты меня на слове ловишь! Ну, не оратор я, не Цицерон! Кстати, может, оно и к лучшему. Знаешь, как Цицерон жизнь закончил? Ему, брат, голову отрубили. Так то! А все почему? Потому что на язык невоздержан был!

— Какая ужасная, но поучительная судьба!

— Многоречивость увлекает за пределы осторожности, — выговорил Силич, подняв вверх указательный палец. — А это Талейран сказал когда-то, а, ведь, у кого, у кого, а у него с языком все в порядке было. Может быть, поэтому и голову сохранил. А вот патрон его, Наполеон, не послушал мудреца и лишился империи, что, надо признаться, даже похуже, чем просто головы. И снова тот же Талейран отличился. «Избыток ума равен его недостатку» — его приговор. Хорошо сказано, а? Бессмертные слова, ей-богу, бессмертные.

Ленский слушал его, кивая в такт словам, думая о том, насколько, все-таки, они похожи. И погода действует на них одинаково. Только Слава немного старше его, эмоционально проще, грубее. Иногда ему трудно выразить словами то, что у него на сердце, но чувствует происходящее вокруг он также тонко, как и Ленский. Специалисты утверждают, что происходит это от слияния биологических полей и последующей за этим симплификации. Да, кажется, таким мудреным словом обозвал профессор то, что происходит в результате постоянного общения. Что ж, знакомы они с Славой уже лет десять, не меньше, им сам Бог велел.

— Бессмертные, — согласился он. — Слушай, всё спросить тебя хотел. Ты откуда так точно цитаты помнишь? И Талейран, и Цицерон, и Бог весть кто… — он покачал головой. — Ты же вроде не на филолога учился?

— Шутишь! — Силич невесело засмеялся, доливая в бокалы. — Да ты закусывай, Жень. Вот сыр возьми, попробуй, ветчину, я специально заказывал. Ничего удивительного, дорогой. И Цицерона, и Талейрана, и многих других, о ком и филологи не слышали, помню я с институтской скамьи.

— Это с Бауманки что ли? — удивился Ленский.

— Именно, — Силич вздохнул и замолчал, приоткрывая дверь в темную громаду невысказанного.

— Про этот период твоей биографии я мало слышал, — Ленский внимательно посмотрел на друга. Хочет что-то рассказать? — Мне кажется, недоговариваешь ты что-то.

Силич молчал, утопив подбородок в ладонь, меланхолично покачивая ногой, а Ленский выжидающе смотрел на него. Мелкие, как воробьи, назойливые мысли крутились в голове, выстраиваясь заключениями, складываясь моментальными мозаиками ощущений. Точно, сейчас монологом разразится. Только этого не хватало!

— Да, понимаешь, любовь у меня случилась в эти годы, — начал Силич с видимым трудом, и Ленскому показалось, что над ним нависла огромная скала, грозящая вот-вот рухнуть на голову. — Никому не рассказывал, и вам с Юркой тоже. Ты не обижайся, Женя. Не то, что от вас, от себя прятал. Забыть хотел. А сегодня весной в воздухе повеяло, и снова все закрутилось перед глазами.

— Это ж сколько времени прошло? — осторожно, будто канатоходец над пропастью, Ленский балансировал словами, ежесекундно ожидая обрушения нависшей громадины. — С женой, ведь, ты, кажется, в институте и познакомился?

Силич кивнул и сделал большой глоток. Поставил бокал на стол, потом передумал, снова взял его и осушил весь. Ленский замер.

— Вот так-то… — тихо произнес Силич и замолчал надолго.

Ленский ждал, время от времени отпивая из бокала. Тоска, тревога, стыдливость перед чужой откровенностью как-то незаметно отступили, сердце наполнилось щемящей грустью и томительным ожиданием чего-то необыкновенного, трогательного.

Силич неожиданно нарушил молчание.

— Так и есть, и с женой я там познакомился, и с любовью. — он исподлобья посмотрел на Ленского. — Правильно делаешь, что не перебиваешь. А то, ей-богу, Женя, не посмотрел бы, что друг, дал бы раз, а там… — он взмахнул рукой, словно расписываясь в бессилии.

Ленский молчал, с любопытством глядя на друга — никогда еще он не представал его в роли несчастного влюбленного. Прошло еще несколько минут, прежде чем Силич произнес, все так же тихо, не поднимая глаз:

— Выслушай меня, Ленский, прошу тебя. Знаю, что сейчас думаешь, но горит во мне все. Что со мной сегодня — не понимаю, а только, если не расскажу свою историю, помру. Будешь слушать, иезуит?

— Рассказывай, — Ленский подлил себе коньяка, уселся поудобнее, — в конце концов, сегодня твой день.

— Ну, вот, — начал Силич, и голос его чуть заметно дрогнул, — биографию мою ты знаешь, родился, учился и все такое. Но учился хорошо, хотел имени своему соответствовать. Вот в Москве и оказался. Понимал, что деньги, успех, будущее — все здесь. Поступил в Бауманское, конкурс выдержал — Бог ты мой, какой! Инженером хотел стать. Служба, погоны — это все следующая жизнь, а тогда — вот так все начиналось.

Жил в общежитии, в комнате нас четверо, первый опыт взрослой жизни, копейки до стипендии, общая кухня, один холодильник на этаж. На посылках больно не забалуешь, родители и сами небогато жили, им еще сестер моих поднимать надо было. Так что, очень быстро я узнал, что такое настоящая жизнь. Эти университеты, брат, до сих пор снятся.

Конечно, подрабатывал, на втором курсе уже и совсем пообтерся, освоился. Под москвича даже стал подкашивать. Таких, как я, ушлых — целая общага. А кругом — Москва! Жизнь кипит!

Только местные, исконные, так сказать, москвичи не больно-то охотно нас к себе подпускали, вот мы и кучковались своей компанией. Нет, учились вместе, конечно, лабораторные, практика, курсовые. Списывали, помогали друг другу, кто, в чем поднаторел. Здесь — полное взаимопонимание и взаимовыручка. Но вот, прогуливали порознь.

У москвичей другие интересы были. И не то, чтобы они подчеркивали это, но на расстоянии нас держали. Умели они это, ничего не скажешь! Мы, приезжие, сначала обижались, конечно, а потом — ничего, пообвыкли. И с другой стороны, ну, что они в мавзолее не видели? Или в оружейной палате?

Ну, мы, со своей стороны, тоже рогатки выставили. Договорились одеваться попроще, чтобы единство наше показать и презрение к этим всем московским щеголям, стриглись подчеркнуто коротко, но, самое главное, решили мы успеваемостью своей всех поразить. Дескать, подумаешь, аристократия хренова! Видали мы вас!

Ну, что до одежды и стрижек, как ты понимаешь, стараться нам особенно не приходилось, но вот, что касается последнего пункта, тут пришлось напрячься нам, конечно… Это же тебе не филфак какой-нибудь, а Бауманка! Там случайных людей отродясь не бывало, там мозги нужны были.

Но, трудности только закаляют. К концу второго курса мы и здесь москвичей превзошли. — Силич немного помолчал, задумавшись. — Ты меня прости, что я так подробно. Хочется просто, чтоб ты понял все, а без предыстории нельзя. Понимаешь меня?

Ленский молча кивнул, раздумывая об особенностях сегодняшнего дня. Чем он отличается от других таких же, со свинцовым небом по утрам, с чужим, неуютным миром за дверью, с бесконечным одиночеством в нем? Но вот случается что-то, какое-то колесико соскакивает со своей дорожки, и происходят непостижимые вещи. Шулер средней руки, для которого потолком карьеры было бы место штатного «исполнителя» в какой-нибудь провинциальной гостинице, едва не обыгрывает его, «маэстро». Человек, пришедший в качестве секунданта, стреляет ему в голову. И напоследок, жесткий и волевой Силич, которого просто невозможно заподозрить в сентиментальности, рассказывает ему историю своей первой любви. Что же за день такой сегодня?

— Ну, так вот, — продолжал Силич, — таким образом, мы и утерли им нос. Вернее, почти утерли. Понимаешь, был среди них один парень, Илья Зарецкий, видный такой, заметный. Главарь не главарь, а что-то вроде знамени их, что ли. Он и среди москвичей ухитрялся выделяться, все они у него на побегушках состояли. Властный был, надменный. Но, к слову сказать, не на пустом месте бахвалился. Умный, начитанный, талантливый — это все о нем. Как заспорит на семинаре — любо-дорого послушать, его даже преподаватели побаивались за ученость. Языки знал, свободно по-английски объясниться мог, а это в те годы — ого-го! Одним словом, гордость потока.

Силич вздохнул и потянулся за другой бутылкой. Ленский меланхолично смотрел, как он открывает ее, так же машинально протянул опустевший бокал.

— И представляешь, стал я втайне завидовать ему. Раньше тоже, конечно, завидовал, но издалека, не персонально. А тут, когда совсем близко подобрался, не смог с собой справиться, дал волю чувствам. И решил я его превзойти, дурак. Вбил себе в голову, что должен — и все тут!

Я часто потом думал — а, может, и не было в нем ничего такого? Наверняка, ведь, был обыкновенным московским хлыщом, таких сейчас десяток на рубль предлагают, но тогда казался он мне суперменом, почти божеством. Аристократ, красавец, одет всегда с иголочки, с головы до пят одеколоном облит. В противоположность мне общителен, раскован, остроумен, вокруг — всегда стайка ребят, вроде, как свита.

Девчонки все поголовно по нему вздыхали, а он это знал, подлец, знал и пользовался. Менял их, как перчатки. Да и как ему откажешь, когда он на «Жигулях» в институт приезжал? И с другими девицами его встречали, постарше и посолиднее институтских подружек. Что тут скажешь? Пользовался он успехом у прекрасной половины, и принимал это как должное.

И, вообще, горд, заносчив, самолюбив был крайне, соперников на дух не переносил. Лишь только забрезжит где-то на горизонте лучик конкуренции, стоит только заикнуться какому-нибудь непосвященному парвеню поперек — все, пиши — пропало. Непременно сломает такого, и не только сломает, еще и на посмешище выставит. Извернется, исхитрится, придумает что-нибудь, какую-нибудь каверзу, ловушку, но оппонента своего обязательно подловит, изобразит дурачком, и в грязь того лицом, в грязь. С чувством, с толком, с расстановкой, дескать, знай своё место. Вроде показательной казни, чтоб другим неповадно было.

И вот такого вот перца назначил я себе в соперники.

А кто такой был я тогда? — Силич ядовито, даже злорадно рассмеялся, словно речь шла о ком-то другом. — Здоровенный молчун, недоверчивый, скрытный, тяжелый во всем. С людьми сходился туго, с девушкой заговорить для меня было тогда все равно, что к инопланетянину обратиться. Закомплексован жутко! В двадцать лет — безнадежный девственник! Вот такой вот образчик советско-комсомольской пропаганды, извлеченный на свет божий из провинциальной дыры.

Понятно, не было у меня против Ильи этого никаких шансов, но, ведь, мечты на то и существуют, чтобы сбываться, да? — он коротко вздохнул. — Ну, вот мы и подошли к самому главному. Оставалось у меня целых три года, чтобы одолеть моего соперника. Шмотки, «Жигули», и девчонок я отложил на потом, а пока решил заняться тем, что для меня действительно было важно.

Например, английский язык. Нет, говорить я и тогда уже говорил довольно сносно, в рамках институтской программы, но мне в совершенстве изучить язык хотелось. И для общего развития, и, опять же, на окружающих впечатление произвести. Так и виделось мне, как я в вагоне поезда или в салоне самолета разворачиваю свежую «Moscow News» и углубляюсь в нее, углубляюсь… — Силич снова засмеялся, потер лоб. — Видишь, каким на самом деле я был понтярщиком?

И вот, на третьем незабвенном курсе решил я перейти от слов к делу. Я уже изучал расписание, соображая, как выкрутить время для халтур и записаться на факультатив по английскому, как вдруг случилось страшное, и понял я, что пропал, пропал безвозвратно. — он кивнул Ленскому, вздрогнувшему при его последних словах. — Ну, что ты молчишь? Дальше и сам можешь продолжать.

Да, появилась она, та самая, единственная и неповторимая, появилась, и жизнь моя, Женя, покатилась камушком под гору.

Она. Она была преподавательницей, нашей новой преподавательницей по английскому языку, и звали ее Светлана Ивановна Баскакова.

Расхожий сюжет, скажешь? Учитель и ученик, зрелость и неопытность? Может быть. Я не думал об этом тогда, я тогда, вообще, ни о чем не мог думать. Самой главной моей задачей при встрече с ней, было не разрыдаться от чувств или не выкинуть какого-нибудь другого фортеля.

Наверно, это и есть та самая любовь с первого взгляда. Встреча с ней была равносильна удару молнии, мгновенной и ослепительной. Через минуту она уже унесена ветром, она уже где-то далеко, а ты — несчастный обломок, парализованный, лишенный сил и воли, только и способен таращится ей вслед и беззвучно, как рыба, разевать рот.

Силич замолчал, и Ленскому показалось, что он забыл о его присутствии, однако, через минуту тот продолжил:

— Она и была похожа на молнию. Стройная, стремительная в движениях, белокурые волосы крупными локонами, огромные синие глаза, лицо, свежее, как у ребенка. Все это выразительно, ярко, живо, ежесекундная смена чувств, радость, интерес, озабоченность, надежда, и все это без конца. Экспрессия непередаваемая! Рядом с ней невозможно было оставаться спокойным, казалось, она способна оживить и камень.

«Силич! Вы снова сегодня в этом свитере. Это уже третий раз подряд за неделю! Неужели у вас не хватает фантазии, чтобы изменить имидж? А что по этому поводу думает ваша девушка?» И тут же: «Потапов, как вы произносите слово „perfect“? Запомните: первый слог „п“ должен звучать, как хлопок, как выстрел. Вот так: „п“, „п“. Запомнили? Тренируйтесь дома. Как? Приклейте к верхней губе бумажку и добивайтесь, чтобы она взлетала у вас над губой, когда вы произносите этот слог. Что? Да, так и ходите с бумажкой, пока не научитесь!»

В считанные дни и без единого выстрела завоевала она наш институт, популярность ее была колоссальной. Вся мужская половина была поголовно влюблена в нее, женская старалась перенять ее походку, манеры, привычки.

Надо сказать, весь ее образ был окутан ореолом какой-то тайны, тянулся за ней хвост какой-то совершенно невероятной, наполовину шпионской, наполовину романтической истории. Будто бы работала она до этого в одном из наших посольств за рубежом, была как-то связана с разведкой, и, якобы, пришлось ее оттуда срочно эвакуировать в связи с дипломатическим скандалом. Из-за чего скандал, правда это или нет, никто не знал, но, само собой разумеется, шлейф таинственности только усиливал всеобщий интерес.

А какие мужчины за ней приезжали! На иномарках (это в 80-е!), лощеные, европейского вида, даже мой конкурент терялся на их фоне. Хотя, нет, — Силич покачал головой, — это я погорячился. Он-то как раз и не терялся. Ухаживать за ней он стал, насколько я мог судить, с первой же их встречи, и, надо признаться, шансы его были получше, чем у остальных. В числе прочих, тоже не менее ценных преимуществ, у него было еще одно, самое главное и решающее — английский язык.

На занятиях ее он чувствовал себя легко и свободно, и пока мы, убогие, корпели над материалом, они весело болтали о чем-то недоступном нам, обычным смертным, словно Боги, становясь недосягаемыми на своем лингвистическом Олимпе.

Все мои попытки понять что-нибудь были тщетными. Иногда мне казалось, что я слышу интонации нежности в их голосах, и тогда я готов был растерзать их обоих на месте. Да-да, милейший Евгений, перед тобой — самый настоящий ревнивец. А ты что думал? Такие только в Африке водятся?

Силич сделал порядочный глоток.

— До сих пор мне не дает покоя мысль: а, может быть, он, все-таки, любил ее? Может быть, эта болезнь протекала у него именно так, кто знает? Впрочем, тогда я даже и мысли не допускал о том, что этот пижон может, хоть, кого-то любить, просто, дух альфа-самца заставлял его пуститься во все тяжкие. И, вообще, ревность приводила меня в состояние крайнего возбуждения, доводила почти до безумия, и только неимоверными усилиями я держал себя в руках.

Теперь мне уже было не до знаний, соперничество наше с Ильей Зарецким превратилось в самую настоящую дуэль, войну миров, экзистенциальное противостояние. Наверняка, он и раньше чувствовал скрытую угрозу с моей стороны, но внимания этому не придавал, принимая, наверно, за мелкую зависть убогого провинциалишки. За два года он ни разу даже и не взглянул в мою сторону, но стоило мне лишь обозначить себя в делах амурных, и он тут же разглядел мою скромную персону. Разглядел и удила закусил. Теперь уже ничто не могло спасти меня от его мести, даже полное и окончательное фиаско.

Это, собственно, и стало решающим во всей этой истории. Этаким ружьем в первом акте. Но я-то, я-то, откуда мог это знать? Откуда я, вообще, мог что-нибудь знать? Наивнее меня во всем свете человека найти трудно было! А тогда, представляешь, я даже загордился — обратил на себя внимание, наконец-то, достиг чего-то там. Дурачок деревенский! Попал, как кур в ощип…

Ты спросишь, а она? Как она реагировала на все это? Ведь, и она тоже не могла не видеть, не чувствовать, что происходит. Не знаю. Сейчас я думаю, что ее это просто забавляло, а может быть, даже где-то и льстило. Мне казалось, что я для нее просто пустое место, вот и не заморачивался подобными вещами. Не гонит из класса — я и счастлив. Лишь бы быть с ней рядом, видеть, слышать…

Надо ли говорить, что преданней студента у нее не было? Я посещал все занятия, семинары, факультативы, посещал в ущерб остальному, иногда даже голодному приходилось засыпать, потому что, не успел на халтуру. Но, все равно, если бы она объявила какой-нибудь субботник, или воскресник, или еще что-нибудь в этом роде, клянусь, я был бы первым, кто на него записался.

И все время рядом был этот Илья, мой соперник. Что делать? Как держать себя с ним? Конечно же, никакого опыта в подобных делах у меня не было, и быть не могло, но спинным мозгом я чувствовал правила этой игры, будто дуэльный кодекс, предписывающие негласный этикет соперничества. И веришь? За все время ни словом мы не обмолвились с ним, ни разу даже не переглянулись. Просто каждый чувствовал другого, словно звери, на расстоянии угадывая чужое присутствие.

Ну, вот так мы и протанцевали втроем первый семестр. Октябрьские праздники, Новый год прошли как в бреду. Я только и думал о ней, о том, где, с кем она сейчас. Ревновал ее жутко, такие вещи представлялись — врагу не пожелаешь.

На других женщин и смотреть не мог. Друзья все видели, все понимали, вздыхали. Да что толку от их вздохов? Закрою глаза — она передо мной стоит, как живая. Хорошо, хоть, не пил тогда, на тренировки ходил, а то бы и сам не знаю, чем все это закончилось.

Но, отзвенели праздники, пролетела сессия, и вновь встретились мы с ней. В институте, где-то в коридоре. Представляешь, увидела меня, заулыбалась, говорит мне: «Хорошо выглядите, Силич! Поздравляю вас с победой!». Это я тогда чемпионом города стал, пояс черный получил. А я стою, дурак дураком, глазами только хлопаю. Нет, чтобы тоже ей комплимент отвесить. Окажись на моем месте Илюша Зарецкий, уж он-то точно все выжал бы из этой ситуации! А я пока придумал что-то, ее уже и след простыл.

Чуть я тогда себя по голове кулаком не хватил! Но, в этот день факультатив был назначен, думаю — там реабилитируюсь. Уже и фразу заготовил, отрепетировал, прихожу, а нет никого. Я один. Да, говорю себе, Славик, как бедному жениться — так и ночь коротка. И так тошно стало мне, Жека, так муторно. На сердце — тоска, в голове — каша какая-то невообразимая. И со всей ясностью, со всей очевидностью, открылась мне истина, простая и непреложная, как Колумбово яйцо. Никогда не стать мне суперменом, никогда Света не будет моей.

И только стоило мне так подумать, как входит она. Я и вовсе обомлел. А она огляделась по сторонам и улыбается так смущенно. Где, спрашивает, Силич, остальные студенты? А я опять мычу что-то нечленораздельное, ничего объяснить не могу. Она подошла к окну, за штору заглянула и говорит игриво так: «Когда же это стемнеть успело? Да там машины-то еще ездят?» И на меня смотрит, ответа ждет. Я и отвечаю, что, наверно, ездят, а сам глаза на нее вытаращил, не могу оторваться.

Она рядом, Женя, понимаешь, рядом! И в первый раз мы наедине с ней, понимаешь? Только я и она, такая близкая, родная, нежная. За стеной шаги чьи-то, каблучки цокают, голоса, но это где-то там, в другом мире, далеко-далеко от нас… Мы с ней будто в сказке какой-то, заколдованные в этой комнате…

Не знаю, что она увидела в моих глазах, а только растерялась как-то, сникла вся. Потом села на стул, уронила голову в ладони и заплакала. Я и не понял сначала, что это с ней. Не приходилось до этого видеть, как женщины плачут. Да и чем-то невероятным, неправдоподобным показались тогда мне ее слезы. Не могла, ну просто не могла она, такая сильная, красивая, независимая, плакать, как ребенок! — Силич покачал головой, словно преодолевая боль. — Даже вспоминать нестерпимо… И день точь-в-точь, как сегодняшний, март, талые капли на ветках, ветер…

Не было у меня никакого опыта с женщинами, да еще в подобной ситуации. Тогда я просто подошел к ней, присел рядом, и, как-то само собой, положил ей руку на плечо. Ясно помню свои ощущения: плечо теплое, нежное под тонкой кофточкой, дрожит… Тело моей любимой женщины…

Силич вздохнул, потер переносицу.

— Я, Ленский, все твои мысли скабрезные на расстоянии чувствую: первое прикосновение и все такое. А только не шути с этим. Нельзя с этим шутить, понимаешь? У каждого из нас должны быть минуты в жизни, над которыми нельзя смеяться, иначе это не жизнь тогда. — глаза его блеснули, он вновь, словно в реку, нырнул в свои воспоминания. — В тот вечер и началась моя настоящая жизнь, та, над которой никогда и никому шутить не позволю.

Перестала дрожать моя Света, и почувствовал я, Женя, в первый раз в жизни почувствовал, как земля уходит из-под ног. Пахнуло на меня ее духами, тонкими, горьковатыми, теплом ее, а она — совсем рядом, несчастная, пьянящая, близкая. В голове у меня совсем помутилось. Я уж и не помню, как начал гладить ее голову, обнял ее, поцеловал. Все плыло у меня перед глазами: ее лицо, волосы, губы. Ничто уже не было важно для нас с ней в тот момент, никто и ничто. Ни люди за дверью, ни завывания ветра за окном.

Потом, также бесповоротно, также неотвратимо, словно договорившись и решив все заранее, мы уехали в квартиру, принадлежавшую, по словам Светы, какой-то ее подруге.

Впрочем, я ничего не понимал из того, что она говорила. Я был, словно пьяный, и ориентировался скорее по интонациям, чем по смыслу. Если бы в тот момент она ласково попросила меня шагнуть на рельсы в метро, я не задумываясь ни на секунду, послушался ее. Настолько был ослеплен ею, настолько верил ей тогда.

А потом она отдалась мне. Самого факта физической близости я не помню, как и многого остального, все расплылось для меня в тот вечер в розовом тумане. Я словно растаял в волнах неземного блаженства… Помню лишь, мы лежали совершенно обнаженными, пили вино, и она была прекрасна, как богиня…

От любви, от первой близости, от вина, я совершенно ошалел. Я смотрел на Свету щенячьими глазами, а она, худенькая, миниатюрная, все заставляла меня сгибать руки, восхищалась моей мускулатурой. Она призналась мне, что плакала от отчаяния, от одиночества, от невыразимой тоски по теплу, любви, мужскому сильному плечу. В ее жизни этого так не хватало… — Силич опустил голову, замолчал.