Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование

Александр Жабский

Однажды несколько лет назад мои друзья мне показали растерянно чек продуктового магазина, который не отличался от других ничем, кроме даты покупки: 20 августа 2072 года. Мои друзья были ошеломлены, а меня взяла оторопь: в тот день, что указан на чеке, исполнится ровно 100 лет весьма знаменательного для меня события. Но кому и зачем понадобилось мне об этом напоминать столь зловещим способом?И я начал расследование, которое привело в итоге к совершенно неожиданному результату.

13. УЗНАВАНИЕ СЛОВ

И вот этот наш Гёргельсанч, покуривая однажды майским вечером папиросы «Казбек» на своём мраморном крылечке, сказал своему подсевшему к нему сыну Витьке:

— А что мы с тобой всё торчим и торчим тут, как бельмо на глазу? А давай-ка, сынок, съездим к твоей тётке в Ленинград!

Тут он немного попутал, ибо там жила тётка вовсе не Витькина, а его мамы, блокадница, присылавшая любимой племяннице с детками в слишком сытый в 50-х Ташкент каждый месяц большую посылку, полную пакетов «Геркулеса» — а что б не голодали. Я скажу вам, что, прожив в Ташкенте больше 30 лет, не только не видел сам, но даже и тех не видел, кто лично видел, как кто-то в нашем городе ест овсяные хлопья. Плов — это, да, это многие, а именно все. А вот «Геркулес»… Но дорог ведь, как говорится, не подарок — дорога твоя любовь. Тётушки Нины Викторовны, то есть. И решил Гёргельсанч её отблагодарить.

Купив билеты для себя и Витьки — почему только им, история умалчивает — вероятно, Нина Викторовна опаздывала со сдачей в издательство «Укитувчи» плакатика с крокодилами, а у Ксанки завёлся очередной ухажёр, который мог ведь, в её отсутствие, и переметнуться на сторону, Гёргельсанч натащил с Алайского чуть не возы всяких фруктов, верно рассудив, что блокадница даже и через 15 лет после войны нуждается в основных витаминах. В урочный день к воротам, которые пока были, мягко говоря, плоше, чем у генерала, подъехала ярко-зелёная «Победа» с жёлтыми шашечками от буфера до буфера, как тогда называли бамперы. В неё погрузились Гёргельсанч с Витькой, едва запихав в багажник гостинцы, и отправились на тогда ещё не снесённый вокзал, построенный архитектором Сваричевским — зятем Александра Фёдоровича Керенского — будущего правителя России.

Прошло не больше недели, как я, уже засыпавший, услышал на террасе сперва звонок от калитки, а потом нестройный шум возбуждённых голосов. Мне показалось, что вроде как и голос Витьки, но он же уехал, значит, ошибся, подумал я и провалился в сон. А утром родители, продолжая это с хохотом обсуждать, рассказали, что то был и правда Витька — они с Гёргельсанчем вернулись!

Оказывается, сойдя с поезда на Московском вокзале и загрузив до критического прогиба тележку носильщика, они взяли на площади такси, всё привезённое в него перегрузили и на вопрос таксиста: «Куда едем?» — солидно ответили: «Сейчас». Водитель включил таксометр, тот начал щёлкать, а адреса пассажиры не называли. Гёргельсанч перерыл все свои многочисленные карманы, планшетку, с которой отставной капитан инженерных войск не расставался с войны, потом попросил открыть багажник и стал потрошить чемоданы.

Когда таксометр накрутил им уже чуть не полсотни рублей — старыми, разумеется, но тогда это были вовсе не малые деньги, Гергельсанч был вынужден признать своё фиаско: он забыл взять тёткин адрес.

— А ты его вообще-то у матери спрашивал? — проницательно спросил Витька, и тут выяснилось, что и этого сделано не было.

Тогда Гёргельсанч плюнул в сердцах, растёр и подозвал уже другого носильщика, который как раз сдал своих клиентов с рук на руки таксисту и до следующего поезда освободился.

— Давай, грузи!

— А к какому поезду прикажете?

— Давай пока в камеру хранения…

Избавившись от багажа, они пошли с Витькой в кассу и купили обратные билеты. Поезд, пятьсот-весёлый, был только вечером, да и то хорошо — скорого пришлось бы ждать двое суток, кантуясь на Московском вокзале, забитом пассажирами битком.

— Что, Витя, пошли, что ли, хоть в баньке помоемся — а то все пропахли копотью.

Тогда поезда ходили на паровозной тяге, а это, кто ездил на них, как я, помнит, и дым, и искры в окно и во все щели, и гарь на зубах.

— Земляк, — окликнул он прохожего, снова выйдя на площадь Восстания, — у вас тут есть хоть какая-то баня?

На что получил по-питерски язвительный ответ:

— Чай не завшивели, моемся.

Гёргельсанч второй раз на ленинградской земле плюнул в сердцах и пошёл к постовому. Тот и объяснил, как пройти к ближайшим — Ямским — баням: по Лиговскому налево, в первый поворот не сворачивать — упирается в Пушкинскую, а только во второй и вниз по Кузнечному: будет Коломенская, потом — Марата, а следующая — Достоевского, на неё и свернуть.

— Направо, налево? — уточнил Гёргельсанч, не услышав этой детали.

— Там только налево, — сказал постовой и прибавил: — На каком фронте от пули бегал, деревня?

Говорят, с его, правда, слов, Гёргельсанч сдержался. Сказал вежливо: «Спасибо», — и зашагал в Витькой в баню.

Перед поездом они, чтобы обратно не тащить, раздали все свои фрукты маявшимся в зале ожидания, которые их чуть не превратили, от азарта, в оборванцев. Кое-как вырвавшись и стирая с лица плевки тех, которым досталось восточной халявы меньше других, они погрузились в поезд и покатили обратно.

Мама смеялась, отец улыбался, а мне было их жалко. Вечером я подсел к Гёргельсанчу на крылечко из мраморной крошки, нагретое солнышком позднего мая, и учтиво спросил:

— Гёргельсанч, как вам Ленинград? Я в нём не был пока, мы только через месяц поедем.

Он потушил только что зажжённую папиросу и бросил:

— Хороший город. Только жлобский!

И непривычно хмурый ушёл в дом.

Я уже писал где-то, что помню, от кого впервые услышал те или иные слова и выражения. Например, «кинозвезда» — от ташкентского кинорежиссёра, тогда заканчивавшей ВГИК, Камары Камаловой. А прилагательное «жлобский» — вот в тот раз от Гёргельсанча.

…Мягко провернулся ключ в дорогом замке, и дверь Большаковых открылась.

— О, лёгок на помине! — воскликнула Лена. Она несла пакет с мусором в мусоропровод. — Только сейчас собирались тебе позвонить: Андрей там плов направляет.

— И потому трубку не берёт? — спросил я недоверчиво.

Лена выбросила пакет, поднявшись на пол-этажа выше, в жерло мусоропровода и на обратном пути подцепила меня за руку.

— Не может быть — она у него всегда в кармане, когда готовит.

Заложив морковь и густо посыпав её растёртой ладонями зирой, Андрей прикрыл крышку казана — хорошего, наманганского, чугунного — у меня тоже такой, только меньше — на одного, достал из домашних брюк смартфон и открыл журнал звонков. Был он немного сконфужен, что вышла такая накладка после того нашего разговора, когда он бросил трубку.

— Не было звонков от тебя! — радостно воскликнул он. — Проверь свой.

Да, это был мой промах: набирал другого Андрея — питерского коллегу, ткнув по ошибке не туда в списке контактов.

— Что-то мы все с этим чеком ополоумели, — сказала Лена. — А может выбросить его и забыть?