Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование

Александр Жабский

Однажды несколько лет назад мои друзья мне показали растерянно чек продуктового магазина, который не отличался от других ничем, кроме даты покупки: 20 августа 2072 года. Мои друзья были ошеломлены, а меня взяла оторопь: в тот день, что указан на чеке, исполнится ровно 100 лет весьма знаменательного для меня события. Но кому и зачем понадобилось мне об этом напоминать столь зловещим способом?И я начал расследование, которое привело в итоге к совершенно неожиданному результату.

14. ХРЕНОВАЯ ОТ ЗАСРАКА, ИЛИ ЛАДАН ВОСТОКА

Плов — такая институция, что и на секунду нельзя оставлять без внимания. Поэтому Андрюха выставил Лену из кухни, а меня усадил за столик:

— Бир минут!

Он тщательно перемешал правильной — из цельного куска нержавейки, тогда не сломается в шейке — шумовкой начавший побулькивать под морковной соломкой зервак, добавил в казан кипятка из только что свистевшего чайника, бросил щепотку сушёного барбариса, закрыл крышку и убавил огонь. Потом достал из холодильника шкалик, полный неуловимо отдававшей зеленью жидкости, в которой плавали белые хлопья, подсел ко мне, разлил жидкость по стопкам и придвинул уже порядком остывшие курдючные шкварки:

— Не будем нарушать традицию.

А традиция такова, что под горячие шкварки следует пропустить первую рюмочку. Можно её же и последнюю, но полное соблюдение традиции предусматривает и вторую — после достижения зерваком готовности или закладки риса — кому как больше нравится, а также третью — уже под плов. А вот больше пить не стоит — это неуважение к плову.

Под холодные шкварки мне пить покамест не приходилось, но принимая во внимание обстоятельства, привередничать неразумно.

— Прости меня, старик, нашло что-то тогда.., — сказал Андрей, взяв со стола свою стопку и выжидательно посмотрел на меня. Правильно сделал: как же чокаться, если между друзьями повисла обида.

Я ничего не ответил — просто поднял холодный стопарик, протянул руку и звонко с ним чокнулся. Андрей радостно выдохнул и махом опрокинул чарку в горло.

— Ах, хорошо пошла! — и следом бросил туда же жменьку шкварок.

Делать хреновую водку — а в шкалике кедровой «Зелёная марка», которая больше всего, на наш вкус, годится в качестве исходника хреновой, была именно она — Андрей научился у засрака Саши Дроздова, когда я ещё до пенсии работал в «Санкт-Петербургских ведомостях» и их познакомил. Вы не подумайте, я не диффамировал Сашу — это достойнейший человек, один из старейших на Неве фоторепортёров и на шесть лет совместной работы мой друг, заслуженный работник культуры России, а коротко по-питерски — засрак. Он угостил нас своей хреновой водкой по случаю знакомства с Андреем, и тот просто влюбился в неё с первой рюмки и скоро стал делать сам. Меня Саша тоже учил, и не раз, даже корни элитного хрена привозил со своей дачи на Карельском перешейке, но я пью так редко, что когда соберусь её всё же сварганить, уже не могу вспомнить рецепт. Нет, так-то всё просто: кедровая водка «Зелёная марка» в бутылке с завинчивающейся крышкой — так удобнее открывать-закрывать, да и транспортировать, если нужно, да наструганный хрен — вот и все ингредиенты. Но сколько этого хрена строгать и как долго настаивать, я вечно позабываю, поэтому и не затеваюсь, а только теперь угощаюсь раз в год по обещанию у Андрея, ибо как ушёл из редакции, с Сашей мы больше не виделись.

И она хорошо пошла, и холодные курдючные шкварки. Это сама по себе превкуснейшая штука — никакие свиные и прочие не сравнятся! Когда я приехал в Россию, была целая проблема — найти курдючный жир, а теперь его везут из Дагестана в Питер в изобилии, и он, да простят мне мои земляки, кажется мне качеством выше, чем наш, туркестанский. На нём-то и делается подлинный плов! Конечно, от бедности до революции, да и после неё варили на растительном масле — главным образом, самом дешёвом, кунжутном, отчего палава, как называл его папа словом, вошедшем в русский язык лишь старых туркестанцев — как например, у русских переселенцев в Америке и Канаде возникло название легковушки «кара» — сам не раз слышал, была почти чёрного цвета, да и пахла не очень. Потом пришло хлопковое, выжатое из семян «белого золота» Узбекистана, которое калили до белого дыма, и тот пропитал весь Ташкент, а в моё время особенно популярно было дезодорированное «Салатное», и многие приезжие, да и невдумчивые потомки даже старых туркестанцев считают, что так и надо. Нет — только курдючный жир! А вот морковь, как верно учит Сталик Ханкишиев, годится любая, а не только жёлтая, как мы привыкли в Ташкенте — жёлтая тоже ведь от былой скудости: она кормовая и оттого всегда продавалась дешевле оранжевой.

— Повторим? — гостеприимно спросил Андрей. Но я отказался — шкварки мы схряпали, а ничего другого перед пловом на закуску не хотелось.

Андрей убрал хреновую обратно в холодильник, отставил стопки и стал промывать рис. Девзиру мы не замачиваем и моем прямо перед закладкой — так нам кажется вкуснее. Девзира — великий рис, эндемик Ферганской долины, точнее — её восточного предгорного краешка, теперь тоже доступен в Питере. Хотя я несколько раз нарывался на подделки.

Чтобы не мешать ошпазу — ещё вновь, не приведи аллах, окрысится, если скажешь чего-то не то под руку, я тихо вышел из кухни. В открытую дверь спальни было видно, что Лена гладила там постельные принадлежности.

— Можно в святая святых? — спросил я, замерев на пороге. Она махнула рукой приглашая.

Я уселся в кресло у окна.

— Новости есть? — оторвала она взгляд от пододеяльника. — Или просто приехал — мириться с Андреем?

Я хмыкнул.

— Это ему следовало мириться со мной — он же состарился до того, что увидел в зеркале рога, хотя это вовсе не зеркало, а олений вольер. Впрочем, мы помирились — он попросил прощения.

— Это я поняла, — усмехнулась Лена, — по амбрэ хреновой, перебивающему даже пловный дух.

Лена принялась за наволочки, а я рассказал ей о своём визите по дороге к ним в «Пятёрочку», что виднелась из окна на той стороне Будапештской.

Ферганский горком комсомола не успел серьёзно попортить Леночкины мозги, и она после него и до самого отъезда в Ленинград успешно руководила детским садом на массиве Яссави. В Ленинграде ей тоже дали в управление детский сад — в Купчине, неподалёку от дома, коим она до пенсии и рулила. Так что ум у неё был административный, что значит — стратегический. Именно поэтому она, не размениваясь на частности, и предложила нам с Андреем попросту разрубить гордиев узел — выбросить этот чёртов чек и забыть.

— Ну вот, ещё одно подтверждение моей мысли, что с этим надо кончать, — сказала она, выслушав меня не перебивая, только однажды спросила, когда я описывал продавщицу: «Это какая — в кудельках?», — а когда я подтвердил, фыркнула: «Да вообще сто восьмая какая-то…»

Вот вы сейчас опять ничего не поймёте, поэтому снова придётся отвлечься. Сто восьмыми в Узбекистане называют ту самую публику, которую в Питере — бомжами. Бомж — это, как известно, ставшая существительным, от частого употребления, аббревиатура: «без определённого место жительства», а сто восьмой — осуждённый на статье 108 УК Узбекской ССР, причём далеко не в последней редакции, за бродяжничество. Понятное дело, что эти определения в повседневном, а не милицейском обиходе вышли далеко за пределы изначального смысла, и в Петербурге могут презрительно заклеймить в разговоре бомжом просто весьма неопрятного или донельзя испитого, опустившегося человека — в соответствии с его характерным отталкивающим обликом. Так и на моей родине сто восьмыми кого только не обзывали — и забубенных алкашей, и вокзальных потаскух, и всяких неприкаянных и непутёвых, почти сплошь обкуренных анашой людишек с уличными замашками из «шанхаев», коих было немало вдоль опустившегося, как и эти человеческие отбросы, Салара, кто, на взгляд обзывавшего, подпадал бы под 108-ю статью, — словом, отвратных при невольном с ними соприкосновении. Ту продавщицу из «Пятёрочки» моя мама-ленинградка в разговоре назвала б, к примеру, халдой, а Лена вот, как ей привычнее с детства — сто восьмой.

— Мы-то сперва думали, кто-то странно так подшутил, подделав чек на компьютере — вот как ты нынче, — между тем продолжала Лена. — А раз его нельзя подделать в принципе, то не думать же и правда, что к нам пробрался путешественник во времени, — она аж коротко хохотнула при этих словах.

— А что думать? — спросил я.

— Ну не знаю… По мне, так лучше ничего. Выбросить или сжечь и забыть. Мы столкнулись с чем-то необъяснимым — мало ли и другого необъяснимого кругом: человечество только жить начинает.

Нет, за Леночкой нашей — это я не в том смысле, что за нашей с Андреем; треугольника, как вы давно поняли, тут нет и не было — я честно передал вполне невинную Леночку Андрюхе сто лет назад и даже очень тому порадовался, ибо в Ташкенте тогда назревали свои немалые заморочки — не до ферганских, — так вот за Леночкой нашей записывать надо! Оцените, как сказано заведующей детсадом, а не профессором философии: «Человечество только жить начинает»!

Андрей оценил. Он как раз в этот момент вошёл в спальню, принеся на себе сказочный запах готового плова.

— Справедливо, но так можно от всего отмахнуться, — уважительно посмотрел он на супругу, хотя и стал ей возражать. — Мы, мол, младенцы, а вот дорастём — и законы мироздания постигнем, и телепортацию наладим, и телекинез возродим, которым, говорят, пользовались строители пирамид. А уж передача мыслей на расстояние станет рутиной и обрушит эту долбаную «Почту России» вместе с Ростелекомом.

— Не ёрничай — это тебе не идёт! — фыркнула Лена за неимением контраргументов. Типичный женский приём в семейном кругу, когда смотревшая в девушках в рот жениху матрона, прибрав к рукам власть в пещере, решает, что теперь его очередь. Но ведь Андрею-то как раз шло! Я во всяком случае с интересом смотрел, просто ли он положит её на лопатки или перейдёт к действию, логично из этого вытекающему.

Но он даже и на лопатки класть супружницу не стал. Когда Лена, перемолчав, сказала, что всё равно надо заканчивать эту трихомудрию, не то добром наше мозголомство не кончится, он произнёс поистине великую фразу, которую я бы сделал просто слоганом старости:

— Всё будет хорошо! На остальное у нас уже нет времени.

Зримым подтверждением его правоты стал вынесенный им из кухни лазурный ляган с горой плова, курившейся, как Толбачек. Андрей торжественно установил его в гостиной на столе: плов не едят по кухням, точно мюсли. Три головки чеснока сияли на самой вершине горы благородной масляной патиной, словно отлитые из бронзы — по головке на брата. Затем Андрей принёс в одной руке блюдо тончайшим образом наструганного «ферганского сала» — маргиланской зелёной редьки, а в другой — того же сервиза «Пахта» касушку аччик-чучука, салата, которым в раю гурии кормят шахидов, ибо в конце сентября в Туркестане кто-то ещё ест плов с салатом, а кто-то — уже с редькой, как в самые холода. Ещё бы тут очень бы к месту была вазочка с янтарной айвой, которая светится, точно нефрит, но где же в этом краю северных мамонтов взяться нашей айве — а та, что привозят из Краснодарского края, что кошкины слёзы.

Вот вы скажете, мол, и жил бы в своём Туркестане, а то хает и хает… Не хаю ничуть! Разве я сказал что-то против самых божественных пончиков в мире с Большой Конюшенной, подобных которым даже в Питере больше не сыщешь? Или кислой капусты — не той горькой жвачки, что сейчас продаётся в тех же «Пятёрочках», да и у бабок на рынках, а заквашенной при СССР из специальных (!) сортов, культивировавшихся под Ленинградом, нынче уже истреблённых ради многоурожайных скороспелок. А пироги и кулебяки в «Штолле», продолжающего славные традиции петербургских немецких кухмистерских, восхвалениями которых полна русская классическая литература!

Нет, я ничего не хаю, я лишь говорю, что зира для плова должна быть с узбекско-таджикских отрогов Тянь-Шаня, чёрная, как тот Кузбасс-лак, за печкой, окрашенной которым, меня сажали на фаянсовый горшок эпохи Царя-миротворца, а не эта иранская бледная немочь почти что без запаха, что только и торгуется в Петербурге. Понятно, зира не для всякого, спрос невелик, тем более для людей, наслаждающихся урюком, который в Туркестане не стали б лопать и хрюшки — а они понимают толк в урюке, сойдёт и иранская, чтобы сварить в эмалированной латке мясную кашу с морковью, засыпанную куркумой — плов же должен быть жёлтым, и хвастануть на работе, что, мол, вчера приготовила настоящий, как меня научили в Саратове.

С зирой, даже нашенской, чёрной, и в Ташкенте можно здорово обломаться, если не вырос там в четвёртым колене, а имея бабушкой раскулаченную где-нибудь на Рязанщине. Помню в последний ташкентский приезд иду по Алайскому, зачем-то так перетряхнутому изнасваенными хакимами, что по старому знанию ничего не найдёшь, в том числе и зиру — только по запаху.

— Бери давай, жуда яхши зира! — приглашает любезно старец вполне современного облика.

Как же, ещё как «яхши» — весь день, как и сотню других, этот мешочек открыт всем ветрам и носимой ими пыли! Подхожу, улыбаюсь, гляжу ему прямо в его плутовские глаза, качая укоризненно головой. Он выжидает минуту — вдруг не так понял, потом ныряет под прилавок, достаёт небольшой хурджум и пиалкой зачерпывает там божественное семя. Вот это зира — не то что та выветренная, с прилавка! Не зря аксакал, годящийся мне в племянники, поспешно снова затягивает удавку ремешка на хурджуме — чтобы не выдохлась. А я положу дома в старинную папину склянку с притёртой пробкой, чтобы когда зира окажется в старой папиной фарфоровой ступке, чтобы слегка порушенная готова была облагородить зервак, она всё ещё могла терпким своим ароматом поднять даже мёртвого.

Зира это ладан Востока!

— Мархамат сизга, джаним, — протягивает мне, взвесив, покупку и, пряча в складках кийикчи полученную плату, хитро улыбается аксакал: как же, мол, это свой своя не познаша, ай-яй-яй…

Ош мы съели со всем к нему уважением — молча и без выпивки. А когда Лена принесла чай, снова вернулись к анализу ситуации, которая даже за благословенным пловом не выходила ни у кого из нас из головы.