Записка на чеке. Газетно-сетевой сериал-расследование

Александр Жабский

Однажды несколько лет назад мои друзья мне показали растерянно чек продуктового магазина, который не отличался от других ничем, кроме даты покупки: 20 августа 2072 года. Мои друзья были ошеломлены, а меня взяла оторопь: в тот день, что указан на чеке, исполнится ровно 100 лет весьма знаменательного для меня события. Но кому и зачем понадобилось мне об этом напоминать столь зловещим способом?И я начал расследование, которое привело в итоге к совершенно неожиданному результату.

16. БЛЮЗ АЧЧИК-ЧУЧУК

— Старуха, ты по миру-то ходи, да хреновину не городи, — отозвался я знаменитым савельевским присловьем, когда вновь обрёл способность говорить.

Лена продолжала смотреть на меня всё так же порочно-загадочно. Господи, я и её, оказывается, толком не знал, как и Андрея, открывшегося мне нынче с неожиданной стороны — и это меня поразило. Вот живёшь так, жизнь идёт по накатанной, и кажется, что все таковы, какими видятся год за годом за дружеским пловом. А случись на этой дороге колдобина, так подбросит, что не только зад отобьёшь, но и в жизненном калейдоскопе вместо пасторальных лютиков возьмёт, да и сложится что-нибудь монструозное.

Мы знакомы, конечно, давно, что там — очень давно — как их выжданный Коля говорит, люди столько не живут. Но что я о них знал? Общались мы в сущности мало — и в молодости, и теперь только по праздникам или совсем на бегу. Ни толком поговорить, ни хоть чайную ложку соли поваренной вместе съесть, ладно уж пуд, было всё недосуг. Андрей? Ха, да вот он весь, как предметное стекло с препаратом на просветку! Леночка? Тоже вся, как под рентгеном, жаль лишь, он до самых костей пронимает, а не только до кожи. Что в них такого таинственного, загадочного или неизвестного? Ну, интимные тайны их трогать не будем, они же у всякого есть, но на отношения с окружающими почти не влияют, если только не ПМС. Но так ведь это было давно и неправда — нам всем уже столько годков, что о тех «отягчающих обстоятельствах» и вспоминать нынче смешно и неловко. Гормоны, конечно, по старой привычке временами поигрывают — вон как Лена отреагировала на мою хохму по поводу Андреева собственноручного оскопления, не случайно ведь, но всё это, как говорила моя мама, остатки былой уже роскоши.

Что ж вы, старичьё моё этакое, не утыркаетесь всё никак, не поймёте, что дорога у нас остаётся одна, магистральная — на кабристон, вон он виднеется в дымке у горизонта? Мчаться по ней, разумеется, незачем — опоздать невозможно, но и мышковать, ныркать в проулки по-пацанячьи тоже ведь несолидно. Шествовали б себе с достоинством по широкой панели и желательно за ручку, как давно ли ходили по жасминно-сиреневой Фергане очень многим на зависть. Так нет…

— А чего вы сидите такие загадочные? — послышался голос Андрея в дверях. — Опять у меня за спиной замутили?

Теперь он говорил без былого сопения и без деланной лёгкости, а в самом деле шутливо, как тот лохматый парень после армии в ферганском типографском цехе. Он подошёл ко мне, сел на стул сбоку, лицом мне в щёку, хлопнул рукой по ноге и сказал:

— Ещё раз прости, дружище. Опять сплоховал…

— Бог любит троицу, — покосился я на товарища. — Стало быть мы ещё до первой звезды можем снова увидеть небо в алмазах.

— Гарантирую — нет, — глянул он на меня проникновенно. — Это всё этот чек — и надо ж ему было попасться мне под руку.

— Кстати, а где он? — вспомнил я, что хотел его рассмотреть не на фото, а наяву.

— Да вот.

Андрей открыл стеклянную дверцу «Хельги» — знаменитой гэдээровской горки времён нашей молодости. Её купила ещё его тёща, пользуясь своими возможностями председателя городского общества «Знание» — горкомовской номенклатуры, по спецталону в главном ферганском мебельном магазине на Ленина, недалеко от базара. Многое бросив на родине, она всё же заставила Андрея с Леной втиснуть её в контейнер с самым необходимым и дорогим и припереть в Петербург, когда они её перевозили туда в самом конце 90-х. А с тех пор, как Марина Игнатьевна так и осталась на Южном после совместной поездки с детьми с Будапештской, где они вчетвером — ведь и Коля родился — ютились лет восемь, «Хельга» осталась как память — и о Лениной маме, а Колиной бабушке, и о былом советском скромном номенклатурном благополучии.

На средней полке в хрустальной пепельнице, которая ни единого раза, как помнится, не использовалась по назначению, ибо в доме у них никогда не курили, Лена держала свои кольца, кулоны, цепочки — солидную пригоршню «рыжья», постепенно надаренную Андреем за целую жизнь. Поверх этой семейной сокровищницы и возлежал тот злополучный чек.

Впрочем, отчего злополучный — зла-то он никому пока не принёс? Ну, побухтели немного, поцапались, оголив от нервного напряжения в предчувствии от него только зла прикрытые тональным кремом жизни старые болячки — так ли уж это страшно. И последняя выходка Лены, с её этим прикусом женщины-вамп, тоже из той же серии. Ну вспомнила старая девочка, как прижимаясь ко мне тёплым бедром, шевельнула что-то такое во мне на их свадьбе — так разве подобные шевеления из диковинных. Живому живое, тем более молодому. Ну шевельнулось — но ведь инстинктивно, во-первых, а во-вторых, бесперспективно — прежде всего потому, что ни мне, ни ей этого уже не было надо. Да и сразу-то не было — может быть чуточку только мне, в силу гендерного своеобразия возраста, как я писал в стихотворении того времени — «с присущим нам порхающим прищуром, когда мы служим почитальный чин языческим эротам и амурам».

— Держи, — Андрей подал мне чек.

— Возьму с собой?

— Да ради бога! — позволил он с радостью и видимым облегчением. — Так даже лучше: раз, говоришь, тебя касается, так пусть у тебя и распространяет свою радиацию.

Я рассмеялся.

— Это ещё не третий сеанс твоей мстительности, который я предвидел? Или уже?

— Бери и уноси, — Андрей пропустил или сделал вид, что пропустил, мимо ушей моё язвительное замечание. Он явно демонстрировал, что больше не склонен вступать со мной в контры. — По крайней мере, у тебя хоть точно сохранится, а тут Лена может его и прикончить.

— Пока он нас сам не прикончил, — впервые подала голос Лена с момента своего ошеломившего меня заявления.

— Типун тебе на язык! — дёрнулся Андрей. — Если кого и прикончит, так Сашу.

— А меня что, не жалко? — скривился я вроде как со смешком, но его замечание, честно признаюсь, меня покоробило.

— Своя рубашка ближе к телу, — цинично отбрил он.

Уж больно что-то много цинизма исходит нынче от Андрея, подумалось мне. Неужто я вот уж настолько его не знал? Впрочем, он Овен, и это, возможно, совсем не цинизм, а форма старческого упрямства как рудимента детского каприза. Не зря говорят, что старый, что малый. Я ведь и за собой его изредка замечаю — а окружающие, вероятно, частенько.

Да, изменились мы с тех пор, как сидели в последний раз все вместе под «Нурхоном», чего уж тут говорить. Просто мы трое, к счастью, здоровы, по лечебницам не ошиваемся и скорых к нам не вызывают, продолжаем работать: я редактирую экологический сайт, Андрей два через два сторожит автостоянку поблизости, Лена вяжет прекрасно, и её вязево разлетается через группу ВКонтакте моментально, как горячие пирожки — вот и блазнится, будто прорва времени миновала, а мы всё как прежние, словно прибыли на вокзал статусной старости скорым поездом молодыми, со всеми закидонами молодости. Больным старикам не до душевных переживаний, они, как послушаешь где-то в транспорте, толкуют только о земном, а не надземном и подземном, их печали — сахар в крови, песок в суставах, ухватить номерок или как он теперь называется к семи узким специалистам кряду, да не забыть надеть памперсы, уходя в магазин. Мы им очень сочувствуем, однако не соприкасаемся с ними, это не наш мир — заунывного, словно калмыцкая песня, и мучительного, как затяжные роды, угасания.

Но бог не ермошка, видит немножко. Сохранив нам физическое здоровье и вроде бы ясность рассудка, он чем-то же должен был гаденьким уравновесить, для справедливости, эти внешние проявления. И не эта ли дремавшая под спудом компенсация вылезает теперь наружу, когда сработал катализатор в виде в высшей степени странного чека. Что же такое нам ещё предстоит узнать про себя и испытать? Вероятно, Андрей это осознал или, скорее, своим седалищем почувствовал раньше меня — и задёргался, как кролик перед пастью удава, ещё снаружи, но уже чуя на себе змеиный желудочный сок. И у Лены на этой же почве возникало сегодняшнее помутнение — со всей этой её вампукой. Рвать когти они со мной захотела, ты ж понимаешь! Если на то пошло, где ж ты была в 77-м, когда я бы, возможно, на такое и подписался, хотя и не факт. И придёт же такое на ум… На здравый старушечий не придёт, а на вспугнутый — запросто, как оказывается. Не зря она заклинала нас похерить к чёрту этот чек — женщины, как и звери, за версту чувствуют крадущуюся беду, только они не уходят подальше, а начинают дёргаться, как плотва на крючке. Недавно я гулял тёплым вечером по Колпину, и на моих глазах рыбачок выхватил из мутной воды ижорской заводи искорку с мой указательный палец. Как она дёргалась, бедная! И всё же сорвалась с крючка.

А сорвёмся ли мы? Или так вот пересобачимся, как поддатая молодь на танцполе? Так что же, гасить тогда чек и заняться, как прежде, лишь внуками. Да, кстати, о внуках — а где же Вовчик?

— Кстати, где Вовчик? — повторил я последнюю фразу своих размышлений вслух. — Его же вчера привезли.

— А утром забрали, — как-то нервозно отозвалась Лена. — Сказали, ребёнку тоже надо лесным воздухом подышать, пока погода хорошая. Это вообще-то правильно — что ему с нами сидеть в четырёх стенах.

— Ночь им нужна была просто бездетная — чтобы рты друг другу не зажимать, — опять цинично высказался Андрей и взглянул на меня снова чужими незнакомыми глазами. Мне захотелось крикнуть: «Андрей, атас!», — как кричали мы в детстве, сплавляясь на баллонах по Бурджару, если на нас мчался острый сук тала, нависавшего над самым потоком с крутого берега.

— Ну и что тут плохого? — скосила на него глаза Лена. — Ты вон всё ещё любишь плотские радости, а ребята чем хуже?

Он смутился.

— Да нет, ничего. Так это я — для ясности…

— Ладно, пойду я, — поднялся я, пока снова чего-нибудь не случилось. Большаковы, кажется, присмирели, вот бы ещё сами нырнули в постельку для сеанса омоложения. Окинув их взглядом, я понял, что к этому вроде как всё и идёт: они меня не удерживали, я стал уже лишним.

— Чек я беру! — зафиксировал я в их сознании факт и спрятал чек в паспорт, который вместе с пенсионным у меня всегда во внутреннем левом кармане моей любимой спандексной ветровки, в которой демисезонно хожу и сейчас.

Они молча кивнули.

— Плова тебе положить? — спохватилась Лена. — Там осталось порядочно, ты не думай — ещё и ребятам с Вовой на завтра хватит. Приедешь домой разогреешь в микроволновке.

Она говорила быстро и деловито, и в быстроте её речи проявлялись и выпроваживание меня, и благодарность, что понял их и без слов.

Наполнив пловом контейнер, Лена упаковала его ещё и в два полиэтиленовых пакета: «Чтобы жиром всё не перепачкать, если вдруг потечёт». В другой контейнер она наложила аччик-чучука, который настоялся в холодильнике и стал даже лучше свеженарезанного. Я, кстати, начинаю готовить плов с аччик-чучука: тончайше пластаю помидоры и лук, а то и чуточку жирномясого болгарского перца, сыплю щепотку райхона и немного кинзы, солю, стряхиваю с кончика ножа жгучий красный перец, перемешиваю, даю постоять с полчаса, а потом убираю дозревать в холодильник. И лишь затем приступаю к плову. Зато когда уже и он готов, аччик-чучук являет свои наилучшие эликсирные свойства.

— Не провожаю, старик, ничего? — спросил Андрей, глаза которого снова стали «поднурхонными».

У нас в Туркестане всегда было принято, накинув чапан и сунув ноги в ичиги, провожать до остановки или лично сажать в такси у подъезда. Чтобы гость пошёл, а ему лишь махали в окошко с надцатого этажа, как в России, а то и, чего доброго, «на посошок» набили морду с пьяных глаз — у нас этого нет, и в дурном сне не приснится. Так что Андрей ломанул нынче против традиции, как ледокол на торосы, но я его в данный момент понимал: у нас всё сейчас не как у людей, уж какие тут проводы, к чёртовой бабушке…