Три шага к вечности

Александр Валерьевич Тихорецкий

Герой романа Александр Тарновский – самый обыкновенный, средней руки бизнесмен. Но в один прекрасный день он обнаруживает за собой слежку, кто-то убивает его бухгалтера. Чем и чье внимание могла привлечь его скромная персона, что послужило мотивом преступления? Понемногу, шаг за шагом, цепь последующих событий поднимает завесу тайны, обнажает подлинную суть происходящего. Погружает читателя в сложный духовный мир героя, в атмосферу уникального научного эксперимента, эксперимента длиною в жизнь.

ГЛАВА VIII

— Еще чаю, Валерьевич? — Тамара Михайловна дородная и моложавая женщина лет шестидесяти, одетая дорого и вызывающе, с унизанными перстнями пальцами рук, предупредительно склонилась пышным бюстом, и Тарновский поспешил изобразить выражение лояльности, благонадежной и почтительной вежливости.

Тамара Михайловна была крупным чиновником в областной администрации и по совместительству его коррупционной связью (от ее расположения зависело многое), и давнее знакомство и вполне приятельские отношения не отменяли необходимости быть душкой и начеку, бдительно и чутко флуктуировать в рамках хороших манер и чиновничье-бюрократического этикета.

Встреча проходила в приватном кабинетике, находящемся за стеной кабинета официального и предназначенном исключительно для «своих». Хотя, кабинетик этот ничем не отличался от сотен таких же, в казенной и лицемерной непритязательности запечатлевших симбиоз тщеславия и келейности — традиционную изнанку власти, рука хозяйки все же смогла привнести теплые тона, некое подобие уюта. И типовая мебель, и репродукции на стенах, и драцена в углу казались по-домашнему чистенькими и ухоженными; комнатка оставляла впечатление гибрида красного уголка и будуара.

— Тебе бы коньячку сейчас, — игривость и заботливость в голосе хозяйки неуловимо переплелись с директивностью, и Тарновский невольно вытянулся, пробежал лесенку оправданий — за рулем, антибиотики, завязал. И тут же усмехнулся в душе — старые, знакомые мотивы. Тамара Михайловна виртуозно пользовалась привилегиями возраста и положения, жонглируя ими, при необходимости легко трансформируя в довольно правдоподобный сорт обаяния и вызывая в людях — при соблюдении все же известной дистанции — чувство раскованности, откровенность и снисходительность к чужой фамильярности.

Впрочем, о каких-либо недопониманиях между ней и Тарновским не могло быть и речи — уж кто-кто, а они понимали друг друга с полуслова — сильные, властные, самоуверенные, окруженные магнетическим ореолом доминирования. Впрочем, на этом сходство заканчивалось — разница в возрасте, культурный, социальный и образовательный ценз довольно широко разнесли их по шкале приоритетов, но определяющим здесь было все же другое. Тот самый, упомянутый выше, коррупционный фактор, клещами взаимозависимости зажавший обоих в тисках уродливой каторжной коллаборации, в матрице рабской и унизительной необходимости. Ходить по краю, пряча стыд и страх за масками беспечности и фатализма, циничного и высокопарного философствования — да, да, вот именно так, такие тоже бывают, попадаются в этой системе, хотя и крайне редко, — белые вороны, паршивые овцы, достаточно умны, чтобы видеть и понимать, и недостаточно толстокожи, чтобы не мучаться. И слишком изворотливы и опытны, чтобы попасться. Впрочем, как ни странно, весь этот background не привел ни к ненависти, ни даже просто к неприязни, хотя и не исчез бесследно, отозвался, вылез побочными эффектами и осложнениями. Отношения их, внешне довольно приязненные и доверительные, с высокой довольно степенью открытости и терпимости, мутировали чем-то вроде ролевой игры с элементами моралистического и назидательного буллинга, в которой Тамара Михайловна была матрона и наставник, а Тарновский — неофит и парвеню. Внимающий и мотающий на ус — вполне себе вегетариански и безобидно, учитывая криминальность базового профиля, назначения скорее спортивного и профилактического (лазейка и отдушина), ровно до «первой крови».

Однако, сегодня Тарновскому было не до игр — не давал покоя какой-то важный разговор, о необходимости которого пару дней назад намекнула Тамара Михайловна, и ожидание которого растянулось одной бесконечной и томительной нотой. Несколько раз он порывался перейти к сути, но неизменно наталкивался на ледяной взгляд своей vis-à-vis. Зачем-то превратившей абсолютно проходную (оперативно-тактическую, раз в месяц) встречу в дипломатическую церемонию и скрупулезно и последовательно выполнявшую все пункты протокола.

Тарновский сатанел. Ритуальный обмен приветствиями плавно перетек в мини-совещание, якобы срочное и безотлагательное, на котором он зачем-то (знакомьтесь, наш контрагент) должен был присутствовать, потом они отправились в инспекционную поездку по подотчетным владениям, потом еще куда-то — он и оглянуться не успел, как убежали скорым поездом два с лишним часа, и вышло все время, отведенное на встречу. А впереди — еще обед, чаепитие со светской беседой и только потом — если, конечно, повезет и не случится ничего экстраординарного! — тот самый разговор. Если, вообще, все это — не блеф, не часть их этой чертовой высокосмысленной игры!

Но все проходит. Пункты протокола, один за другим, были выполнены, дежурные фразы сказаны, по-деревенски сытный обед съеден. Они, наконец, вернулись обратно, в резиденцию, и там, в комнатке «для своих» Тарновский и исполнил последнюю часть ритуала — передал Тамаре Михайловне обычный в таких сакральный конвертик (старый добрый кэш). В папке, полной документов (попятный для него и фактура для адвоката в случае чего), — он выждал несколько секунд, наблюдая за ее реакцией (как всегда — ледяное спокойствие, сквозь и вскользь — элементы легкой рассеянности, впрочем, довольно естественные и органичные), запинаясь (чертов интеллигент!), проговорил:

— Получилось немного больше, Тамара Михайловна. Образовался неожиданный ресурс, и я не стал жадничать.

Несмотря на громадный житейский опыт, всякие тренинги и практики, каждый раз давая взятку, Тарновский переживал сильнейший дискомфорт, сжимался, как перед прыжком (никогда не пробовал, но так наверно оно и есть) с трамплина. Не то, чтобы он как-то уж сильно опасался карающих органов (всегда можно договориться, опять же — попятный, адвокат), хотя, конечно, элемент опаски присутствовал всегда, — нет, его мучило другое. Сознание участия в чем-то скверном, предосудительном и порочном раздирало на части, на двух разных людей, один из которых боялся оскорбить честного человека, другой — цепко отслеживал все стадии рефлексии. Первый страшился услышать в ответ что-нибудь горькое и обидное, испытать стыд и унижение, второй, веселый и вальяжный, с дружелюбным и садистским интересом наблюдал за его муками.

И каждый раз, Тарновский словно рвал в себе что-то тонкое, нестерпимо болезненное, будто сгорал, проваливался в бездну виртуального самоубийства. Потом, разумеется, все срасталось (как на собаке; какие твои годы), затягивалось, возвращая привычные краски, притупляя боль, но частые повторения так и не смогли снять ее совсем, превратив в автономный придаток совести, что-то вроде апофиза-аппендикса, функционально — барометра зла. Который, как ни странно, сейчас молчал.

Ладно, он — что? его роль пассивна и вторична, он здесь — ведомый; послушаем, что скажут старшие.

— Жадность — нехорошее качество для людей твоей профессии, — Тамара Михайловна улыбнулась, обнажив (Надя?) золотые коронки, — будешь жадничать — прогоришь.

Тарновский пристальнее (насколько позволяло комильфо) взглянул на нее, подавил раздражение. Ничего-ничего, так всегда в начале, сейчас пройдет. Тот, второй, темный и злорадный, как ребенок запрыгал на месте, захлопал в ладоши — да, да, да!

— Странно слышать это от вас, Тамара Михайловна, — да, вот так, в проброс, в затравку, — ведь я должен быть бережливым, я же бизнесмен. Если начну деньгами швыряться, недолго им пробуду.

— Молодежь, молодежь, — Тамара Михайловна все так же улыбалась, серьезно, веско. — Беречь деньги и скопидомничать — разные вещи. Ну, ты-то, ты-то уж наверняка это понимаешь, иначе здесь бы не сидел, — она цепко взглянула на него (ага, вот! начинается). — Или ты, может быть, про меня плохо думаешь? Думаешь, взяточница я, хапуга? Как это по-новому, по-западному?.. Вот! — коррупционер? коррупционерша! Бог с тобой, Саша! вся система наша так построена! Не возьму я — другой возьмет, а меня — взашей, скормят собакам и имени не спросят…

Тарновский слушал, не перебивая, постепенно успокаиваясь. По привычке собирая в живую мозаику все фрагменты действия — слова, альтерацию интонаций, жесты, мимику — тайную жизнь души, выхваченную на бегу, моментальными кадрами кинохроники. Внезапная мысль заставила улыбнуться — а что, если бы они могли слышать мысли друг друга?

Впрочем, постстрессовый релакс, послеобеденная истома делали свое дело, понемногу, но брали верх. Сглаживали резкости, скрадывали углы; мысли потекли плавно, неторопливо, будто мед по стеклу — ну, разговор и разговор, рефлексия, вынесенная во вне. Мало ли их было, этих разговоров, этих рефлексий. Вот сына он давно не видел, вот это — да. Уже и соскучиться успел. Как там его Женька, Женечка, круглые глазки? Хорошо бы заехать, провести вместе пару дней — там, на Днепре сейчас клево. Кстати, надо бы связаться с Серегой, узнать, почему он гений. А еще неплохо бы…

— Ну, что задумался, Валерьевич? — голос Тамары Михайловны звякнул инородно, вырвал из забытья. — Или что-то не так я говорю?

Тарновский стряхнул оторопь, подобрался.

— Да нет, Тамара Михайловна, все так, — он постарался, чтобы голос звучал как можно тверже, убедительнее, и, сам не понимая как (моторика или подсознание? да, какая разница! идиот! шляпа!), посмотрел на часы. И это, разумеется, не ускользнуло (да уж не ускользнуло!) от собеседницы.

— Что, наскучила своими проповедями, старая баба? — она моментально перегруппировалась (старая школа, та еще закалка), тут же перешла в наступление. — Думаешь, небось — как бы свинтить поскорее?

Тарновский прижал руку к груди, кое-как нацепил выражение истовости.

— Что вы, Тамара Михайловна! Как могли подумать! Тороплюсь просто. Мне еще в одно место сегодня…

— Правильно, — Тамара Михайловна одобрительно (ох, лиса! лисище!) кивнула, — волка ноги кормят. А время почему смотришь? Опаздываешь?

— Да не то, чтобы, — он изобразил смущение (лучшее успокоительное). — Привычка просто такая.

— А я заметила, давно заметила, — в голосе Тамары Михайловны неожиданно зазвучало торжество (что еще такое?). — И что часики свои любишь, тоже заметила. Ты где такие красивые берешь? Я вот специально мужику своему на юбилей хотела купить, так не нашла. Искала, а таких, как у тебя, и близко не встретила.

Тарновский улыбнулся; что-то похожее на злорадство мелькнуло на заднем плане.

— Такие в простых магазинах не продаются.

— Так и я не в простых смотрела. В дорогих смотрела, в ювелирных.

Злорадство съежилось, демпфированное необходимостью любезности; Тарновский принялся объяснять.

— Нет, Тамара Михайловна, это должен быть специализированный магазин, а лучше магазин дилера или торгового представителя. Такие в столице есть. И все равно, — зачем-то добавил он (грубо, грубо и глупо, и ни к чему, черт побери!), — есть такие часы, которые здесь купить невозможно. А есть и такие, которые вам, вообще, не продадут.

— Мне не продадут?!

Тарновский поторопился себе на помощь.

— Не лично Вам, конечно, — маска школяра трещала по швам, он наспех латал дыры, — а, вообще, всем. Такие часы стоят очень дорого, иногда целое состояние. Собирают их вручную и только самые лучшие мастера, которые — наперечет. Не всем, конечно, они по карману, но и это не главное.

— А что? — условности и церемонии были отброшены, стало заметно — Тамара Михайловна заинтересовалась всерьез.

— Пожалуй, то, что продают их только людям… заслуженным, что ли, — Тарновский с облегчением нашел подходящее слово, — политикам, артистам, бизнесменам. Ну, вообще, селебрити разным, понимаете?

Женщина слушала внимательно, жадно, слово селебрити — Тарновский почувствовал это — зашло точно и убедительно, будто ключ — в замочную скважину.

— Селебрити. Выходит, мы с тобой рылом не вышли, так, что ли?

— Ну, наверно, так, — неожиданно для самого себя Тарновский услышал в своем голосе нотки оправдания. Вот же черт! будто виноват в чем-то!

— Вон оно что! — на лице Тамары Михайловны появилась презрительная гримаска. — Хорошо, а, все-таки, такие, как у тебя, купить можно?

Тарновский развел руками.

— И такие — тоже вряд ли, это — ограниченная серия, их больше не производят и не продают. А, вообще, такой марки — пожалуйста, сколько угодно.

Тамара Михайловна поерзала в кресле.

— И это мне в Минск надо ехать? Или вообще — в Москву? — игра закончилась, сейчас она напоминала ребенка, в каждом слове взрослого собеседника ждущего подвох.

Тарновский сдержал улыбку.

— Не обязательно. Можно заказать по интернету, но это рискованно — слишком много контрафакта. Если хотите, свяжу вас с человеком, он даже и сам к вам может приехать. Привезет образцы, каталоги. У него — с гарантией, можете заказать, что понравится.

Неожиданно лицо Тамара Михайловна стало мягким, по-детски застенчивым

— А можешь свои дать посмотреть, — она стыдливо улыбнулась. — А то издалека на них все любуюсь, любуюсь.

О, скромное обаяние бюрократии!

— Да, конечно, пожалуйста, — Тарновский снял часы, протянул ей.

— Ой, слушай, тяжеленные! — обаяние зарябило, завибрировало, столкнувшись с материальным. — Ой! А что это такое на браслете?

— Где?

— Да вот же, вот. Смотри!

Тарновский посмотрел и опешил. Хваленая швейцарская сталь в нескольких местах будто выкрошилась, показав на сверкающей полировке россыпь темных пятен — случай, и в самом деле, неслыханный. И это при том, что ни с какими агрессивными веществами он не контактировал, под дождь не попадал и даже еще не купался!

Не веря своим глазам, он вглядывался в следы неизвестной аномалии и внезапно, будто оцарапавшись мыслью о что-то, почувствовал мгновенный укол страха. Укол был несильным, комариным, но, все же он был, был, и, делая вид, что внимательно изучает браслет, спрятав лицо, Тарновский погрузился в себя, попытался дифференцировать, понять, настроиться. Показалось? Может быть, просто — отголосок последних каких-нибудь (да мало ли!) тревог или огорчение из-за любимой вещи? Нет, нет, это точно был страх — слишком характерна, специфична боль, боль и осадок после нее, неприятный, липкий — его ни с чем не перепутаешь.

Но откуда? И при чем здесь часы?

Добрая душа Тамара Михайловна попыталась успокоить.

— Ну, и черт с ним, с браслетом! Капнул, наверно, чем-нибудь. Вы, мужики, всю дорогу — неряхи, хоть тракторист, хоть директор!

Она сердито поерзала в кресле.

— Вот мой тоже — заладил как попугай: хочу часы дорогущие, иностранные, и все тут! Ну, что хочешь с ним делай! А куда ему часы такие? Он же у себя в гараже с машинами постоянно, с железом, с соляркой, угробит он их через месяц, а это ж деньги такие! И хочет, чтоб непременно, как у городского все было. Увидел, наверно, где-нибудь, — она покосилась на Тарновского, — позавидовал. Я ему говорю: Петя, Петя, вспомни, как начинали мы с тобой, как жили когда-то — какие часы! У меня приданого всего — чемоданчик, да то, что на мне, а у тебя — и того меньше, белья сменки не было. Я с семьей — только-только из землянки, чуть отстроились, семеро по лавкам, мал мала меньше, ты, вообще, сирота, с тетками жил. Голодуху вспомни, вспомни, как шелуху картофельную варили! А сейчас часы тебе подавай! Куда тебе на старости лет! кому пыль в глаза пускать собрался! — глаза Тамары Михайловны (это еще что!) подернулись влагой. — А он мне знаешь, что? Говорит: что же я — всю жизнь с железом, и на кусок железа не заработал? А что мне ему ответить? Ведь, заработал же? заработал Петя мой? Как думаешь, Валерьевич? — она заглянула Тарновскому в глаза. — Пусть хоть перед смертью поносит, что хочет…

Да, сюжет-поворотец! Шекспир, блин!

— Что-то вы не о том, Тамара Михайловна, — Тарновский хотел было разразиться отповедью, но вдруг понял — пошло, глупо, замолчал. Женщина снова заговорила.

— Знаю, что скажешь, Саша, знаю. А-а, говори, не говори, жизнь прожита. И это все, — она кивнула небрежно на так и не спрятанный конверт, — только пеня нам за страдания наши. Сколько Бог даст — все наше. Ни копейкой больше, ни копейкой меньше.

Помолчала, убрала конверт в стол. Небрежно, даже надменно, Тарновский восхитился. И тут же будто очнулся, вспомнил — разговор! Ну, когда же она о деле заговорит?

— Да что часы, не в них дело, — Тамара Михайловна посмотрела в сторону, вздохнула. — Внучка куролесит. Учится в университете, второй год уже учится-мучится! В общежитии жить не захотела, квартиру ей подавай. Сняли ей квартиру, живет там с такой же, как сама. Заехала я к ней как-то, так что я только в той квартире не понаходила!

— А что такое? — Тарновский вежливо улыбнулся; о деле! о деле давай!

— Так, ведь, стыдно признаться, Саша! — Тамара Михайловна (и не играет ведь!) всплеснула ладонями. — Но, говорит: не мое это. Говорит — подружки, а той уже и хвост простыл.

Тарновский закрыл глаза, вздохнул.

— След простыл, — машинально поправил он.

— Да хоть что простыло, — Тамара Михайловна даже пристукнула по подлокотнику. — Я в ее годы про учебу только и думала, а про хлопцев — ни-ни, что ты! Да и какие хлопцы! Дома матка хворая, хозяйство, огород…

У-ух, натерпелись мы. Да все поколение наше натерпелось. Перебивались с хлеба на воду, страну заново строили. Построили, наладили, а рулевые наши тогдашние все это в воровские руки-то и отдали, а то, что осталось — теперешние разбазаривают! И спросить не у кого! И некому! А кому спрашивать? — там, наверху, теперь все такие, а сам не воруешь — так, извини, подвинься. Вот тебе и вся идеология!

А дети видят все, они ж поумней нас с тобой будут, видят, и повторяют, как под копирку. Живут только, чтобы брать. А спроси его, ребенка этого: не боишься, что потом отдавать придется, так еще посмеется над тобой — на мой век хватит. А того не понимают — чтобы брать, так сперва дать что-то нужно. А даром взятое счастья никому еще не принесло, и им не принесет. Нет, не принесет… — последние слова Тамара Михайловна произнесла уже совсем тихо, будто сама с собой. — Как оно все дальше будет, Саша? — она снова заглянула Тарновскому в глаза. — У тебя же у самого сын растет, а?

Тарновский неопределенно пожал плечами, меньше всего хотелось сейчас ударяться в патетику.

— Ему четырнадцать только. — ответил он максимально нейтрально. — Рановато еще думать об этом.

— Вот пока мы так будем рассуждать, страну всю и профукаем! окончательно! — Тамара Михайловна вновь хлопнула ладонью по подлокотнику. — И в запасе у нас года три от силы, не больше. Вот ты уезжаешь, я слышала? В Канаду? В Америку? — она наклонилась к нему, цепко всмотрелась. — Правда?

— Да уж который год уезжаю! (Вспомнился Дзюба, виноватые глаза). Все уезжаю-уезжаю, да не уеду никак! Когда еще уеду! — Тарновский улыбнулся как можно безмятежнее. Ну, наконец-то, решилась! Значит, все-таки — эмиграция (Канада-Америка!), а он-то уж все передумал. — И потом, даже если и уеду — я же только туда обратно, через недельку-другую вернусь, сувениры привезу.

Тамара Михайловна бросила скептический взгляд.

— Ну да, ну да. Гена твой тоже на месячишко, как будто, уезжал, а уже сколько годков с того месячишки? Дай Бог памяти, четвертый пошел. Знаешь, его не жалко, гнилой был человечишка, а вот тебе, тебе зачем это надо? Или где-то нашкодил, что-то скрываешь?

Нашкодил! Спокойствие, только спокойствие! И голос, голос — потверже, поубедительнее. Со слезинкой искренности.

— Друг там у меня, Тамара Михайловна, дела кое-какие. И скрывать от вас мне нечего.

— Дела у тебя здесь, а там — делишки!

Она величественно выпрямилась, поправила кулон на цепочке. Потом наклонилась, придвинулась (дешевые приемчики), словно их могли подслушать:

— Так что, и правда, уезжать не собираешься?

Тарновский не смог сдержать улыбку. Детский сад, ей-богу! Ладно, пора огрызнуться.

— А вы сами, Тамара Михайловна, вы сами от меня ничего не скрываете? — он посмотрел (супернаглость и вразрез всей этике) ей прямо в глаза. — Я с вами абсолютно откровенен, а вот вам, я чувствую, есть, что мне рассказать. Только ходите почему-то вокруг да около…

Конец ознакомительного фрагмента.