Три шага к вечности

Александр Валерьевич Тихорецкий

Герой романа Александр Тарновский – самый обыкновенный, средней руки бизнесмен. Но в один прекрасный день он обнаруживает за собой слежку, кто-то убивает его бухгалтера. Чем и чье внимание могла привлечь его скромная персона, что послужило мотивом преступления? Понемногу, шаг за шагом, цепь последующих событий поднимает завесу тайны, обнажает подлинную суть происходящего. Погружает читателя в сложный духовный мир героя, в атмосферу уникального научного эксперимента, эксперимента длиною в жизнь.

ГЛАВА VI

Старость — прежде всего страх смерти, ее главный симптом и символ; алогичный и беспристрастный, он может придти к любому и в любой момент, независимо от возраста, состояния здоровья, социальной принадлежности и вероисповедания.

Вообще, мысли о смерти живут в нас постоянно. Скрытно, исподволь; по сути, они не оставляют нас никогда, впервые посетив в детстве и покидая только с уходом, на самой границе сознания. Но в детстве они интуитивны и безобидны, вполне соответствуют и коррелируют с общей концепцией познания, а сущностную, осязательную весомость приобретают лишь спустя много лет, когда активируется и начинает свой отсчет старость.

Когда вспоминаешь детство, обязательно наткнешься на вопрос, который рано или поздно задаешь взрослым. Вопрос этот выглядит трогательно и наивно, тем не менее, он спровоцирован именно смертью, он — ее звоночек и атрибут. Звучит он примерно так: «Мама, а когда я умру?», или: «Мама, а я тоже умру?». И ты заглядываешь в мамины глаза, неожиданно делающиеся растерянными и фальшивыми, ты пытаешься увидеть в них нежность и уверенность, но их там нет, и страх впервые проникает в твое сердце, впервые обжигает отчаянием бессилия.

Все дело, конечно, в твоей гипертрофированной чувствительности, словно сеть, собравшей воедино планктон неосознанных ощущений, наблюдений, предчувствий, и простенький, тщедушный твой вопросик — фабула жизни, ее смысл и анамнез, тайна и ключ к разгадке.

Вспомни, как умирал ты голой веткой за окном, и какой прилив сил ощущал, когда эта же ветвь набухала почками, вспомни, как радовался вместе с солнцем и грустил под завывание вьюги. И сознание твое, еще не отравленное лицемерным двуличием мира, ваяет формулу, простую и очевидную: зима — это смерть, это — плохо, весна — жизнь, а жизнь — хорошо.

Но взрослые опять качают головами. Они объясняют, что зима нужна для обновления природы, что так положено, так уж заведено на белом свете, и сквозь смущенные взгляды и растерянные улыбки, наконец-то, брезжат убедительность и правота. Кроме того, взрослые обещают, что умрешь ты совсем еще не скоро, и, вообще — может, и вовсе не умрешь; может быть, к тому времени люди уже научатся жить вечно. И в их словах слышится грусть, какая-то горькая и щемящая недоговоренность, и тебе становится жаль их, жаль себя, и жаль зиму, и весну, и хочется верить, и хочется, чтобы все было хорошо, и ты соглашаешься, и принимаешь, и веришь. И все — ты на крючке. Ты попался на эту вечную уловку, на рабское «так надо», призрачное «может быть». Ты впустил в себя этот яд, этот наркотик, и теперь только дистанция порога, метаболизм надежды отделяют тебя от старости. И страха. И смерти…

Тарновский старел. Он получил свою черную метку совсем молодым и полным сил, и, если бы не признаки высшего вмешательства (тогда еще спорные, неоднозначные), все, что с ним случилось, вполне могло сойти за кризис среднего возраста. Однако, стремительность событий, беспощадность, точность, прицельная последовательность ударов, превратили стандартные вполне себе по человеческим меркам неприятности в самый настоящий коллапс. И не оставили никаких сомнений в искусственной (заказной?) природе происходящего. В персонифицированном и пристрастном характере приговора — в течение сравнительно короткого промежутка времени он лишился всего — любви, работы, надежды; он потерял даже больше, чем все, — если бы величину тогдашнего его жизненного потенциала можно было изобразить в цифрах, наверняка, они были бы отрицательными.

Кстати говоря, надо отметить (характеристика личности), что на всем протяжении экзекуции (ну, а как еще все это назвать-то?) Тарновский испытывал довольно противоречивые ощущения. С одной стороны, он был шокирован кровожадностью своей хозяйки (увы, увы, хозяйки), с другой — чувствовал что-то отдаленно напоминающее удовлетворенное тщеславие, — значит, все-таки, избран, уникален, не игры воображения, не плод загулявшей фантазии. Впрочем, все было предельно ясно, читалось с ходу и на раз. Старая история — глупый и строптивый, захотел жить как все. Предал-обманул, а какие надежды возлагались, сколько души вложено! — глядя на себя тогдашнего, Тарновский не мог удержаться от сарказма, от злой и язвительной иронии, граничащей с самоуничижением. И в то же время с теплотой, с сочувствием, даже с нежностью — эстетика боли, благородная бронза, патина ностальгии. Но это — сейчас, а тогда…

Хотя, надо признаться, судьба (а вот и имечко хозяйки) была не так уж и изобретательна. Ничего нового, оригинального — ну, подумаешь, изгнание с работы, подсидели, разменяли, скормили, раздрай в личной жизни — банальная, в общем-то, история, гримасы внутривидовой конкуренции. Но обостренная впечатлительность (на это и был расчет), склонность к аффектации и фатализму, соединившись вместе, дали эффект разорвавшейся бомбы. Да и момент выбран был как нельзя более подходящий — на растяжке, износе, на перепутье, когда вообще уже совсем расслабился, думал — забыто, поросло-пронесло. Не пронесло.

И дальше новизной его тоже не баловали, все шло по накатанной. Вдоволь потрепав воронками турбулентности, сполна насладившись его беспомощностью и собственным всемогуществом, выбросили на берег, отвернувшись надменно, всем видом показывая презрение, брезгливость, и он, несчастный осколок кораблекрушения, жалкий, растоптанный, обреченный на мучительный процесс саморазрушения, стал саморазрушаться. Здесь будет уместным отметить, что и ему тоже не удалось соригинальничать, впрочем, этот отрезок не изобилует разнообразием вариантов, — как и многие, он нашел забвение в алкоголе, справедливо найдя этот путь самым быстрым и эффективным.

Дни потянулись в слепом, вязком, липком тумане, сбились в один огромный бесформенный ком из слов, мыслей, движений. Коротких просветлений хватало только на поход в магазин и ведение хоть какого-то календаря. Изредка в пространство вторгались звонки, какие-то люди говорили что-то, он что-то им отвечал, но это было словно не с ним, словно в другой и чужой реальности. Тарновский твердо знал, что она существует и так же твердо знал, что ему туда нельзя, он обречен жить здесь, в этом своем мире, мире холодных, скользких, отвратительных гадов. Пришедших неизвестно откуда, направляющихся неизвестно куда, днем притворяющихся людьми, а по ночам — он это видел! видел своими собственными глазами! — выползающих из человеческих тел, обнажающих мерзкие чешуйчатые тела, обвивающих друг друга в страшных и бесстыдных игрищах. И он принял, свыкся с мыслью, что когда-нибудь будет поглощен этими тварями, станет жертвой их гнусной, противоестественной страсти, и никто не защитит, не поможет, не вспомнит о нем. И в самом деле, ну, кому, кому он такой нужен теперь? Слабый, больной, никчемный? Кому? В такие минуты приходило что-то вроде просветления, реденького дождика посреди кромешного ненастья, и он тихо плакал, отвернувшись к продранной спинке дивана, закрыв лицо ладонями.

А потом случился день, когда к нему вернулась жена. Он знал, помнил, что у него есть жена, его Наташа, помнил, что любит ее, но все это было уже несущественно, все это осталось в прошлом. Потому, что он ее чем-то обидел, и она ушла. Тарновский не удержал в памяти, как и почему обидел, но знал, что Наташа не вернется. Он понимал, что не должен был так поступать, чувство вины давило, угнетало, и смерть в зубах ужасных рептилий уже не казалась ужасной и незаслуженной, это было воздаянием справедливости, искуплением грехов.

И вдруг Наташа пришла. Она пришла, и ее глаза оказались близко-близко, так близко, что он смог разглядеть в них страдание, а за страданием еще что-то, неуловимое, неясное, что было доступно ему раньше, и что теперь он утратил. И неожиданно на лицо упали капли, теплые и быстрые, и он сразу понял, что это слезы. Наташины слезы. Они были его спасением, эти слезы, они были живой водой из сказок, которые он читал в детстве. Детство… Весна… Жизнь…

Тарновский озирался вокруг, будто сквозь ахроматический фильтр, смотрел на изувеченную комнату, на пустые бутылки, объедки, хлопья газет; Наташа говорила, и он слушал ее, не понимая, не разбирая слов. Он не мог еще понимать их, даже самых простых, но ее голос, чистый, спокойный, без отупляющей монотонности, без фальши завораживал, покорял, он вцепился в него из последних сил, как тонущий — в спасательный круг. Голос был маяком в душном и сером пространстве, он звал, он манил, он обещал. Гавань, спасение, прощение. А рядом с голосом были Наташины руки, заботливые, нежные, и губы, и глаза, и день за днем, ночь за ночью, просыпаясь и стряхивая затхлую кошмарную муть, он судорожно искал эти руки, губы, глаза, панически страшась не найти, потерять, вновь окунуться в беспроглядный смрадный угар…

Заканчивалось все в полном соответствии с законами жанра — тяжко и страшно; безумие медленно уходило из акватории организма, обнажая рифы тоски, отмели неустроенности и безнадежности. Тарновский днями бродил по городу. Заново привыкая к улицам и людям, подолгу наблюдая за птицами. Вслушиваясь в разговоры, вглядываясь в лица, вчитываясь в криптограммы афиш. Нащупывая забытый ритм, чувствуя себя нагим, чужим, беспомощным, отверженным. Жизнь скользила мимо, царапая диссонансами, несовпадениями, несостоятельностью, — неприветливое хмурое пространство. И надо было возвращаться, входить, вползать, просачиваться, искать и находить свое, с нуля, заново, встраивать, встраиваться, выстраивать, привыкать. Вспоминать, забывать, прощать, прощаться, терпеливо и бережно, цепляясь за каждую секунду, минуту, час, — муторный, кропотливый пасьянс, — дни напролет Тарновский раскладывал его, а ночами трясся от страха — смерть близкая, безжалостная, неотвратимая нависала немой угрозой, ужасной паучьей тенью.

Но начинался новый день, и снова и снова жизнь требовала его к себе.