Три шага к вечности

Александр Валерьевич Тихорецкий

Герой романа Александр Тарновский – самый обыкновенный, средней руки бизнесмен. Но в один прекрасный день он обнаруживает за собой слежку, кто-то убивает его бухгалтера. Чем и чье внимание могла привлечь его скромная персона, что послужило мотивом преступления? Понемногу, шаг за шагом, цепь последующих событий поднимает завесу тайны, обнажает подлинную суть происходящего. Погружает читателя в сложный духовный мир героя, в атмосферу уникального научного эксперимента, эксперимента длиною в жизнь.

ГЛАВА V

Машина ровно и сильно пожирала ленту дороги, отрабатывая ее назад, под колеса неотступно следующей, будто привязанной, «Волги». За свою жизнь Тарновский сменил много машин, так много, что все они слились для него в некое сюрреалистическое существо, какофонию ассоциативно-аллегорической полигамии. Машины приходили и уходили, отождествляя и сменяя людей, даты, события, оставляя зарубки на косяке памяти, и Тарновский прощался с ними легко и без сожаления, словно с отслужившими свой век прошлогодними календарями. Он не знал, сколько суждено ему ездить на своей теперешней, но знал точно, что запомнит ее навсегда, от первой минуты до самой последней.

Так уж вышло. Краешек сознания, крохотный сквознячок, образовавшийся вследствие душевной лени, легкомысленного попустительства неким туманным и безобидным абстракциям со временем разросся, академический авантюризм, склонность к эпатажу, как способу доказательства (в том числе, и самому себе) собственной исключительности, довершили дело. Ну да, да, если опустить тонкости и подробности, отжать воду и читать по диагонали, вся исключительность свелась, в конце концов, к банальному (гора родила мышь?) антропомофизму. С налетом, впрочем, некого естествоведческого романтизма, можно даже сказать, благородства — он считал все сущее полномочным и полноправным актором бытия, наделенным чувствами и интеллектом. Этакий парафраз Гегельянского «все действительное разумно», и — если смотреть правде в глаза — плоть от плоти экстраполяция веры в Бога. И вот здесь коллизии дуализма накрывали уже категорически и всерьез — как можно, человеку его склада и калибра, какое-то детство, доморощенный оккультизм. Здесь уже игры заканчивались, попахивало глупостью и инфантилизмом, личностным и социальным дезертирством; в спешке, в стремлении оправдаться он прикрывался наспех сколоченными декорациями таких же скороспелых и невнятных теорий. Для пущей важности армированных принципами Канта и подправленными бритвой Оккама, — ну да, да, чем заумней, тем весомей, действенней — критики разума, априорные формы и апостериорное знание, в какой-то степени — переход количества в качество.

И все же. При наличии связной довольно конструкции, убедительной и веской аргументации, он все-таки затруднялся поставить последнюю и все решающую точку, болтался где-то между предвидением и предзнанием. Смущали бескомпромиссность и взаимоисключение, совсем уж кондовый, обывательский канон, собственная нативно-иррациональная к нему предрасположенность; в пытках рефлексии все это казалось снисходительным соизволением саиба, допускающего за чернокожим право на жизнь, дребезжало лицемерием и фальшью. Впрочем, привычка к скрытности (не путать с трусостью), интроверсия взяли верх и здесь — он не особенно-то и афишировал свои убеждения. Даже вполне оправданно и фундировано находясь «выше толпы», обладая солидным запасом житейской прочности. На практике применяя что-то среднее, обтекаемое и универсальное — ирония судьбы, стечение обстоятельств. С досадой и раздражением отклоняя укоры совести и подавляя приступы фрустрации — зачем дразнить гусей, жизнь и так коротка.

Но — к сути. История эта стартовала в небольшом районном городишке, — Тарновский заехал туда по делам, к хорошему знакомому, директору тамошней автоколонны. Тот был занят, и пришлось провести какое-то время, прогуливаясь по территории, минута за минутой пуская по ветру кредит нечаянного ничегонеделания.

В одном из ангаров, в дальнем углу, внимание привлекло нечто объемное и бесформенное, словно нарочно, укрытое тентом так, чтобы понуждать и провоцировать фантазию. Прикинув так и этак, перебрав все возможные варианты, и так ни на чем и не остановившись, Тарновский поинтересовался и был вознагражден захватывающей и поучительной историей. Немного грустной, немного злорадной, о некоем немецком бизнесмене, несколько месяцев (кто сейчас вспомнит) назад пытавшемся наладить здесь какой-то бизнес, переработку чего-то во что-то. И потерпевшего полное и безоговорочное (Сталинград) фиаско. При этом ухитрившегося оставить по себе неплохую, добрую, в общем-то, память, что-то вроде снисходительного и досадливого сожаления. Раскаяния, чувства вины — по мере рассказа злорадство понемногу смягчалось, улетучивалось, наскоро миновав фазу самоуничижения («гладко было на бумаге», «ничего в этой стране не будет»), сменилось нотками сочувствия, горечи, надежды, грусти. Чего-то еще, неуловимого, неловкого, опущенного за неуместностью и потому оставшегося за скобками; будто перчатка, натянутый поверх собственного, плоский бесцветный образ стал наполняться объемом, чувствами, светотенью черт и свойств. Итак, «немец». Чудак, не от мира сего. Душка со слабым полом, этакий великовозрастный ребенок, искатель приключений, прожектер и сумасброд. Немного энтузиаст, немного рехнутый, подвинувшийся на идее покаяния и искупления дедовских грехов. В силу тевтонской врожденной порядочности и практицизма ударившийся в такую вот предпринимательскую аферу, чистейшей воды авантюру-филантропию, — последнее вписывало и объясняло все. И не по возрасту и статусу романтизм, и наивность, и безалаберность, и альтруизм, и прожектерство. И даже некоторые совсем уж аномалии-странности, в частности — отношение (ау, Тарновский!) к своей машине. По свидетельству очевидцев — трепетное, нежное (родственная душа, собрат по ереси), будто к живому и близкому человеку. Самому близкому (близкой), единственно близкой среди чужаков, в порыве экстатической экзальтации вынесенной за скобки рационального и вознесенной в заоблачную и недосягаемую высь. Да! да! Именно так и никак не меньше! Ангел-хранитель, путеводная звезда в далеком и чужом краю! Будто бы даже (по свидетельству очевидцев) он разговаривал с ней, шутил, спорил, советовался, ссорился-мирился — в условиях тотального лингвистического невежества факт, безусловно, сомнительный и труднопроверяемый, но в контексте всего вышеизложенного — абсолютно закономерный, так сказать, подчеркивающий и характеризующий, как минимум — имеющий право на существование.

Так что ж такое случилось? И что пылится там, в крысином углу под куском грязной прорезиненной материи?

Ну да, да, та самая машина, та самая путеводная звезда. И ничего особенного — обыкновенная авария. Если говорить языком милицейского протокола — такого-то числа, во столько-то времени, находясь за рулем автомобиля марки BMW, госномер такой-то, гражданин ФРГ Уве Дитрих Зальцманн не справился с управлением и совершил столкновение с двигавшимся во встречном направлении автомобилем ГАЗ-51. ГАЗ-51, бравое дитя отечественного автопрома, отделался легким испугом и несколькими царапинами, тогда как для BMW последствия встречи оказались гораздо менее утешительными: бампер, фары, капот — прекрасное лицо юной фрейлейн было безнадежно обезображено.

Судя по всему, удар был очень силен; несложно догадаться, что творилось на душе у нашего эзотерика-авантюриста. Итак, попытка подвижничества, наивные мечты компенсировать нематериальное материальным потерпели крах, покаяние обернулось воздаянием, принесено в жертву единственное близкое и родное существо — так или приблизительно так думал, наверно, он, глотая местный самогон и подписывая милицейские протоколы, — Тарновский слушал рассказ, варьируя вероятностями, угадывая развязку.

Ну да, ну да. А дальше, и вообще, все было очень грустно, хотя и вполне предсказуемо. Осень года и жизни, одиночество и неутешительные итоги. Вдалеке от дома, от родины. А тут еще припустили дожди, замаячила зима, и все сделалось так сложно, так трудно, так запутано и безотрадно, все навалилось вдруг и сразу; в один прекрасный день несчастный немец попросту сбежал. Бросив проект на конкурсного управляющего, а несчастную свою любимицу — на произвол судьбы. В качестве доверенного лица назначив приятеля Тарновского, благословив и наделив самыми широкими полномочиями. Тот отнесся к поручению со всей ответственностью, немедленно выставив изуродованную сироту на продажу, со знанием дела и энтузиазмом (он надеялся на процент со сделки) представляя интересы поручителя. Но всякий раз, как только переговоры вступали в заключительную фазу, ту самую, которая знаменуется подписями и передачей дензнаков, приходилось констатировать неудачу, причем из-за ерунды, по самым, казалось бы, нелепым и неправдоподобно абсурдным причинам. Не хватало финального аккорда, последнего хозяйского «ja» — то ли номера, оставленные Уве, успели измениться, то ли они с самого начала были неверными (форма мести? надежда? стыд?), но связаться с последним не представлялось никакой возможности. И раз за разом сделка срывалась, вызывая досаду (мягко говоря) и раздражение покупателей и продавца. Причем, последний к тому же еще и оказывался в абсолютно идиотском положении, в роли то ли мошенника, то ли собаки на сене, — стоит ли говорить, что очень скоро вся эта тягомотина ему надоела, и он попросту перестал размещать объявления. Заточив несчастного подранка в недра ангара и вручив его судьбу в руки Господа.

Тарновский дослушивал, уже стаскивая чехол с замершего в пыльном сумраке существа. Резонанс с чужим сознанием, ни с чем не сравнимое ощущение края и сопричастности рвали воображение, выбрасывали в кровь лошадиные дозы адреналина. Машина оказалась годовалым BMW 328icoupe, шикарного темно-синего, фиолетовой подмеси цвета, с шестицилиндровым двигателем и непривычно дорогим кожаным салоном. «Моей будет», — решил он, и, не слушая брюзжания приятеля, тут же стал воплощать свое решение в жизнь.

Он таки разыскал (кто ищет, тот всегда найдет) неуловимого Уве Дитриха, сумел с ним договориться (очень деликатно, виртуозно; в какой-то момент показалось, что тот плачет), и уже через пару недель оформил все документы. Еще через какое-то время закончился и ремонт — безобразные следы ужасной катастрофы были устранены, облик несчастной жертвы вновь обрел первозданное совершенство, и вот здесь-то Тарновского ждало горькое разочарование. Он так и не «почувствовал» свою машину. Не было, напрочь отсутствовало чувство локтя, то самое долгожданное и в таких случаях просто обязательное весомое внесознательного ощущения близости, густая и упругая сопричастность единения. Он радовался богатству приборной панели, комфорту салона, безупречности форм, ему льстили завистливые взгляды зевак и знатоков. Но всякий раз тянуло по душе холодком неприязни, стылой сыростью отчужденности. Он представлял, как раздраженно брюзжит двигатель, вырванный искрой зажигания из утренней дремы, как в надменной гримасе щурятся фары глаз, как брезгливо фыркает отработанным топливом выхлопная труба. И — самое главное — трудно было понять, что это: банальное привыкание-притирание или обида на прежнего хозяина, презрение ко всему неблагодарному человеческому племени.

Тарновский уже совсем было отчаялся, но тут в ход событий вмешалась судьба. Действующая жестко и решительно, разрешившая все довольно эффективным, хотя и несколько экстравагантным способом.

Однажды пришлось очень спешно ехать на западную границу области, где в открытом заседании тендерной комиссии решалась судьба крупного контракта — предмета давней и безуспешной охоты. Личное присутствие было обязательно — таким образом подчеркивалась серьезность намерений и приобретались дополнительные возможности. Надо ли говорить, что на этот раз было не до сантиментов, и Тарновский выжал из несчастной своей пленницы все возможное, только чудом избежав катастрофы, по сравнению с которой инцидент с ГАЗ-51 показался бы размолвкой в детском саду. И таки успел. Это, как, впрочем, и многое другое, решило вопрос в пользу «МегаЛинка» — домой он возвращался триумфатором, с подписанным контрактом и приятной усталостью от хорошо выполненной работы. В мыслях уже роились сладостные картины праздничного ужина и бутылки шампанского в ведерке со льдом, однако, у урагана, пришедшего откуда-то со Средиземноморья (какова преамбула!), были на этот счет свои соображения. Еще пару минут назад чистое и солнечное небо вдруг налилось свинцом, раскололось кардиограммами молний, ветер задул с такой силой, будто задался целью смести с земли все живое. Нечего было и думать — куда-то ехать, пришлось сбросить скорость до минимума, а потом, и вовсе остановиться на обочине.

Радио молчало, интернет — тоже, не оставалось ничего, кроме как погрузиться в раздумья. Поблуждав немного по ленте недавних событий, в очередной раз вызвав к жизни сладкое эхо победы, Тарновский привычно съехал на будничное, заговорил с машиной. Для него это так же было легко и просто, как и для прежнего ее владельца. Будто оттолкнуться от берега или настроиться на нужную частоту; психи всех стран, соединяйтесь!

Он говорил, грустно, негромко, отпускал слова в необъятное, зыбкое, настороженно внимательное; говорил и говорил, будто сбрасывая тяжесть, лепесток за лепестком обрывая цветок. Да, досталось тебе здесь, бедняжке. Сначала изуродовали, потом предали, бросили. Потом вот заставили дороги эти осваивать — а к ним даже наши, местные, привыкнуть не могут. А тут еще и приключения такие вот, непогода, мягко говоря. Ну, ничего, ты уж потерпи, моя хорошая, не буду я тебя больше напрягать. Последняя гастроль, как говорится. Не получилось у нас дружбы, будем, наверно, с тобой прощаться… Любовь без радости, разлука без печали…

Слова вылетели неожиданно, спонтанно, и горечь потери мутировала грустью, фиксировалась осознанием правоты. И в самом деле, зачем мучить друг друга? Прощаться надо красиво…

Где-то в глубине еще плавал мутненький осадочек, теплилась надежда, но слова были сказаны, сказаны и услышаны; решение было принято. «Куплю себе что-нибудь попроще, и новое, чтоб без всяких сюрпризов…», — подвел он черту, и тема сама собой иссякла. Снаружи продолжала бушевать стихия, и мысли растеклись, поплыли в других направлениях.

Прошел час, другой, фронт циклона переместился восточнее; стало спокойнее, ветер почти стих. Быстро темнело. Из леса вдоль дороги то и дело выползали машины, карабкались на дорогу, раздраженно отшвыривая комья грязи, торопились уехать.

Тарновский решил, что пора трогаться и ему, и повернул ключ зажигания. Машина не заводилась. Отказываясь верить самому себе, принять и смириться с реальностью, он еще и еще, снова и снова поворачивал ключ, но результат был таким же — машина молчала. Он вылез из салона, открыл капот, с тоской уставился в компактную монолитную изощренность. Агрегаты, узлы, модули, секции, разноцветные жгуты кабелей — он ровным счетом ничего не понимал в этом средоточии инженерно-логистической энтропии. Слабая надежда устранить неисправность, поставив на место контакт или поджав гайку иссякла быстро, быстрее, чем успела родиться, — он пробовал и то, и это, но все было тщетно, машина не подавала признаков жизни. Не помогли также ни уговоры, ни заклинания, щедро приправленные ненормативной лексикой, — в сотый раз глубокомысленно заглянув под капот, проверив давление в колесах, уровень масла и клеммы аккумулятора, он сдался.

Последние «если», «вдруг» и «может быть» осыпались мишурой, обнажая беспристрастную данность, а вместе с ней — малорадостную перспективу. Вызвать эвакуатор можно будет только завтра, бросать машину — верх неблагоразумия; оставалось одно — ждать. Либо нечаянной помощи, либо утра.

После мечтаний об ужине и сопутствующих удовольствиях, такая перспектива представлялась совсем не радужной, но делать было нечего; кроме того, подписанный контракт перевешивал все неприятности. Он вспомнил, что в салоне есть бутылка минералки и пакетик с орешками — неважная, конечно, замена праздничному застолью, но, все же — лучше, чем ничего.

Поужинав орешками, поразмышляв о том о сем, он мало-помалу успокоился, в очередной раз попытался активировать радио, телефон, дозвониться хоть куда-нибудь, так ничего не активировав и никуда не дозвонившись, тихо уснул, откинув голову на подголовник…

Проснулся Тарновский от мягкого удара по лобовому стеклу. Что-то огромное, черное, темнеющее даже на фоне ночного неба, заслонило все вокруг, и спросонья, на одно долгое, растянувшееся бесконечностью мгновение он умер, и смерть — это была именно она — уносила его в зазеркалье, в зловещую и мутную апокалиптическую тьму. Потом миг лопнул осязанием, глотками тяжелого спертого воздуха; растерзанные мысли очнулись, сложились тяжко и зыбко — зловещей тенью была самая обыкновенная сова, привлеченная, очевидно, огоньком на приборной панели, он все еще жив, и апокалипсис со своими ужасами ему не угрожает.

Еще не вполне доверяя ощущениям, Тарновский открыл дверь, вдохнул ночную свежесть, ароматы леса. Грозу окончательно унесло, на небо высыпали звезды, и неожиданно, будто опомнившись, счастье плеснулось звонким отголоском, прелюдией наступающего дня. Ясного и погожего, яркого и необыкновенного, такого, каким и должен быть день триумфа. Все будет хорошо! С машиной все как-нибудь устроится-образуется, их спасут, оттащат, отремонтируют, скоро они будут дома. И дома тоже все будет хорошо — лужи уже к полудню высохнут, ветки и мусор уберут вездесущие дворники, город заполнится пестрой многоголосой суетой. И ничто не омрачит память и небосвод, и ничто не напомнит об урагане — крошечной помарке в светлой и чистой, в общем-то, повести жизни.

Тарновский опять сел за руль, машинально повернул ключ зажигания — словно ждавшая этого, машина тут же завелась; еще полсекунды понадобилось на то, чтобы поверить в реальность происходящего.

Шепча слова благодарности в адрес всех Богов, на ходу приводя себя в порядок, он бодренько стартовал и успел отъехать уже километров десять от места вынужденной своей стоянки, когда увидел впереди проблесковые маячки ГАИ. Взмахом жезла инспектор приказал объехать какой-то предмет, бесформенной грудой лежащий на дороге, и сердце учащенно забилось: авария! человека сбили?

Проезжая мимо, Тарновский вцепился в предмет взглядом, сантиметр за сантиметром сканируя, пытаясь сложить сумбур линий и светотени в рельеф изувеченного тела; внезапно, будто притянутые магнитом, разрозненные фрагменты соединились в чудовищный пазл, явив оглушенному разуму невероятное — на дороге, в громадной луже крови лежала половина лошади. С неестественно выгнутой, запрокинутой безобразно шеей, жгутами порванных артерий, — воображение дорисовало и хронологизировало картинку — удар, боль, безумие, горячка агонии, последний рывок…

Медленно, бесшумно проплывая мимо жуткого обрубка (обрывка? обрезка? обломка?), Тарновский будто проваливался в продолжение кошмара, перенесенного в явь крыльями совы, в инфернальный натурализм Гойинских офортов, завертевшихся откуда-то вдруг перед глазами. Не в силах остановить, остановиться, освободиться, плавая в густой выморочной прострации. В каком-то внесознательном оцепенении, балансировании на грани рационального и сверхъестественного…

Вернувшись домой, он постарался выбросить из головы эту историю, однако, вскоре она сама напомнила о себе. Через день позвонил представитель фирмы-заказчика, курирующий подписанный контракт, и поинтересовался ходом его исполнения. Поинтересовался, надо сказать, как-то скованно, натужно; Тарновский насторожился. Разговор выходил рваный, полный пауз и недоговоренностей, куратор что-то мямлил, изрекал банальности и неопределенности. В, конце концов, Тарновскому это надоело, и он напрямик поинтересовался, в чем дело. Запинаясь, извиняясь через каждое слово, собеседник посоветовал прочитать номер «Городских ведомостей» за вчерашнее число и поспешил (наконец-то!) откланяться.

Тарновский от корки до корки проштудировал газету, ровным счетом ничего в ней не обнаружил, и хотел уже было отбросить ее, машинально вертя мыслишками относительно психического здоровья партнеров по бизнесу, как на глаза попалась заметка, напечатанная мелким шрифтом, в самом подвале последней страницы. В заметке рассказывалось о дорожно-транспортном происшествии в одном из западных районов области. В одном из западных, ага, так-так-так. Привязанная к дереву лошадь каким-то образом освободилась от пут и вышла на трассу. Ну, так. По которой в этот момент проезжал на своей BMW некий бизнесмен, житель Города. Та-ак, ну и? Бизнесмен с управлением не справился, наехал на лошадь, получившую страшные увечья (что за увечья такие, интересно?) и разбился насмерть, врезавшись в придорожное дерево. Так…

Дерево, лошадь… Тут только Тарновский вспомнил зловещую сову, оскал лошадиной морды, глянец крови на асфальте. Вспомнил, и вся невероятная цепь из случайностей, странностей, невероятностей и совпадений вспыхнула гирляндой надсознательной ассоциативной догадки. Выдержка изменила ему, достоверность произошедшего сводила с ума, делала бесполезными сарказм, здравомыслие, рационализм…

Как объяснить? На что отнести? Куда спрятать? А, может, и не прятать? Может, это как раз тот самый случай, последний довод и доказательство, делающие бессмысленными сомнения, все эти «если» и «но», — он изнемогал, взвешивал, искал, нащупывал, скользил, оступался, балансировал. Вновь и вновь возвращаясь в тот день, в те несколько часов, вновь и вновь все переживая, перечувствывая, переосмысливая, вновь и вновь начиная сначала. Что-то необъяснимое, большое и настоящее прошло мимо, близко, совсем рядом, и он чувствовал, осязал свою сопричастность, вовлеченность, органическое эзотерическое родство. И одновременно беспомощность, отдаленность, несостоятельность, — он — статист, манекен, кукла в руках всесильного и всезнающего аниматора.

Сознание очнулось, вернуло в реальность. Сверкающий корпус «Волги» все так же маячил в зеркале заднего вида, слепил глаза. Уже не было злости, гнева — все вобралось, сжалось пружиной, холодной и хищной силой. Далеко не уходи. Сейчас мы сделаем тебя, сволочь…

Тарновский перестроился в левый ряд, начал разгон. Увеличив дистанцию между собой и «Волгой» метров до пятисот, он какое-то время выдерживал ее, с иезуитским наслаждением наблюдая за соперником, за его слабостью, беспомощностью. Забылось все, причины и следствия, люди в салоне, теперь «Волга» тоже была живым и разумным существом, за каким-то чертом увязавшимся за ним, шагнувшим на зыбкую тропу борьбы за выживание — он словно слышал, как захлебывается в агонии ее двигатель, задыхаются в исступлении ее механизмы. Еще несколько минут он продолжал тянуть время, невидимая нить, будто нервом связывающая две машины, натянулась струной; пузырились, лопались волдырями секунды. Оскаленная лошадиная морда мелькнула вдруг перед глазами, и он сам стал машиной, а машина стала им, они сделались единым организмом, единой сущностью, с одним сердцем, одним мозгом, одним телом. Они обгоняли друг друга в самих себе, заполняли собою пространство и время, несли и хранили себя в миллионах собственных проекций и отражений. Стрелка спидометра ползла вверх и вправо, рвались назад деревья, столбы электропередач, облака, все смешалось и переплелось в тончайшей и сложнейшей мозаике, соединившись в упоительно долгом миге, равном своей емкостью сотням и тысячам столетий…

Когда Тарновский опомнился, «Волги» уже не было видно, и ничего не напоминало о ней. Уже на мосту, в самом навершии витка, внахлест уводящего дорогу на юг, он услышал сигнал сообщения, нашарил телефон, поднес к глазам. Строчки прыгали, складывались словами, предложениями, абсолютно фантастическим смыслом. «Посылка у тебя. Скорее, как только сможешь, обнови расчеты, я хочу знать результат. Ты — гений! Звони немедленно, это важно! Сергей».