Три шага к вечности

Александр Валерьевич Тихорецкий

Герой романа Александр Тарновский – самый обыкновенный, средней руки бизнесмен. Но в один прекрасный день он обнаруживает за собой слежку, кто-то убивает его бухгалтера. Чем и чье внимание могла привлечь его скромная персона, что послужило мотивом преступления? Понемногу, шаг за шагом, цепь последующих событий поднимает завесу тайны, обнажает подлинную суть происходящего. Погружает читателя в сложный духовный мир героя, в атмосферу уникального научного эксперимента, эксперимента длиною в жизнь.

Редактор Ольга Владимировна Дофф

© Александр Валерьевич Тихорецкий, 2022

ISBN 978-5-4490-7799-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА I

В тот самый миг, когда стрелки всех часов в мире замерли прощальной терцией, и время выгнулось петлей нового витка, Тарновский снова вернулся назад, в начало отсчета, в то самое весеннее, солнечное, последнее безмятежное свое утро. В бездумное невесомое скольжение по глади яви, сладкую блаженную истому, будто метрономом, размеренную пунктиром гудков в трубке. Обрывки телефонного разговора все еще вьются, кружат в сознании, — неприятности, проблемы? — какая ерунда, чушь! все — мелочь, несущественно, преходяще. Разве может случиться что-то плохое здесь, сейчас, в этой уютной светлой комнатке, залитой ароматами сирени и акации, увязшей в паутине сквозных ажурных неторопливых теней. Разве может что-то случиться, когда весна, май, и впереди все лето, и вообще все впереди, и все получится, и все будет хорошо, потому, что так должно быть, потому, что ну разве может быть иначе…

Но кнопка уже нажата, курок уже спущен. Подчиняясь сопряжениям невидимого механизма, дверь отворяется, впуская в комнату девушку, и скольжение останавливается, застывает реальностью. И персонифицируются и идентифицируются имена, роли, даты, и Тарновский вспоминает, что девушку зовут Оля, что она — бухгалтер в ООО «МегаЛинк», и что он — Тарновский Александр Валерьевич, вот уже десять лет, как его бессменный руководитель.

Как и всегда, в руках Оли — ежедневник и большая белая папка «Банк», как и всегда она пришла на ежедневную пятиминутку, вот уже который год неукоснительно повторяющуюся в одно и то же время и давно и прочно занявшую краеугольный паз в утреннем конкистадорском ритуале. Глоток свежего времени, самого крепкого, самого густого и концентрированного — дежурная жертва золотому тельцу, — увы и ах! — но, как бы то ни было, поставленному здесь во главу угла; в конце концов, «время — деньги», зачем строить невинность и изобретать велосипед?

— Доброе утро.

Оля улыбалась церемонно и строго, как и было предписано протоколом, и Тарновский с облегчением окунулся в знакомую атмосферу. Он просматривал выписки, слушал Олины комментарии, и сухие символы цифр наполнялись метафизической сутью, проецируясь на экран воображения, выстраиваясь ситуационными конструкциями, комбинациями, — тоже часть ритуала, своего рода управленческий импрессионизм, конфирмация образного мышления.

День начинался совсем недурно, цифры складывались в радужные картинки прибыли и успеха, и Тарновский позволил себе немного расслабиться. Вообще, к бизнесу он относился снисходительно и даже с некоторой долей презрения, считая его бледной и скучной копией жизни, ее усеченной и выхолощенной версией. Своего рода прикладной утилитой, позволяющей поддерживать атрибуты статуса и удовлетворять потребности, — ум и интуиция в данном случае служили предусловием и инструментом. Попахивало все это, конечно, конформизмом и лицемерием — их пришлось выкрасить под фатализм и практичность; труднее было отказаться от номинации на мудрость, но он справился и с этим. Девальвировав и дискредитировав иронией, определив в категорию полезных навыков. Хотя — мудрость? а почему бы и нет? на пятом-то десятке?

«С вашими аналитическими способностями, вам надо работать в бюро прогноза погоды» — сценка старого советского фильма мелькнула в сознании теплым вкраплением, растаяла на пестром полотне действительности.

Оля молчала, надев на лицо маску удовлетворения от выполненного долга, но где-то в глубине ее глаз увиделась Тарновскому смутная тень; кольнула-ожгла иголка тревоги. Это еще что такое?

Оля попала к нему случайно, если так можно сказать обо всем, что с нами происходит. Хотя, не лишенному лирической струнки, обожавшему всякого рода драматургию, все эти камбэки и хэппи-энды, Тарновскому больше импонировало сравнение с воронкой, затягивающей в себя всех, по неосторожности оказавшихся рядом, — реверанс собственной скромной персоне и реабилитация той самой случайности, до того имевшей в уравнении сомнительный статус погрешности, а теперь становящейся детерминантой, безусловной и неоспоримой аксиомой.

А началось все десять лет назад, с внеплановой проверки налоговой инспекции. Надо признаться, финансовая отчетность в «МегаЛинке» на тот момент практически не велась. Тарновский и Гена, тогдашний его компаньон, так и не удосужились наладить хоть сколько-нибудь сносный учет, легкомысленно считая бухгалтерию делом наживным и второстепенным, тешась надеждами, что все устроится само собой. Ситуация грозила самыми разнообразными карами, вплоть до ликвидации и уголовного преследования, что стало для новоявленных бизнесменов совершенной неожиданностью, громом среди ясного неба.

Первым опомнился Тарновский. Не дожидаясь осадков из сгустившихся туч, он порылся в записных книжках и выудил спасительный номер. Его знакомая, бухгалтер с солидным стажем вошла в положение, согласилась помочь, и налоговики, уже занесшие было карающий меч, вынуждены были отступить. Сбив первый, самый грозный вал проверки, Екатерина Михайловна (так звали знакомую) вернулась к своим делам, оставив за себя свою племянницу Олю, вчерашнюю студентку, только-только закончившую местный профильный ВУЗ. Компаньоны приняли ее неохотно, но благодарность за оказанную услугу была слишком велика, чтобы позволить недовольству принять радикальные формы.

Проверка, продлившись почти два месяца, закончилась почти ничем, принеся минимальные осложнения, и Оля осталась в «МегаЛинке» полноправной сотрудницей. Для недавней провинциалки, робкой, затюканной Золушки такой кульбит был равносилен полету в космос, и Тарновский, невольно чувствующий ответственность за вверенную душу, автоматически теперь попадавшую в разряд «тех, кого мы приручили», с тревогой, разбавленной, впрочем, изрядной долей скепсиса и иронии, следил за перипетиями ее онтогенеза.

Волнения, однако, оказались напрасными: молодая ядреная поросль шутя пробила хлипкий городской асфальт, и вскоре уже никто не смог бы угадать в броской и уверенной красавице давешнюю замухрышку, зажатую и комплексующую по любому поводу простушку-тихоню.

На этим можно было бы и закончить, перевернуть страницу и шагнуть дальше, но что-то настораживало, не отпускало. Провоцировало приступы беспомощности, болезненной и безадресной раздражительности. И даже разного рода образы-аллегории. Смутные, нехорошие — что-то вроде ружья на стене: выстрелит не выстрелит? чье это ружье? какой сейчас акт? Угли тлели, время от времени кусая ожогами, смутными подозрениями, и сейчас за молчанием, за выражением самоуверенного спокойствия на Олином лице, увиделась вдруг самая настоящая издевка, глумливое, презрительное высокомерие; где-то уж совсем глубоко мелькнула тень злорадства.

Тарновский попытался разобраться в ощущениях, связать все неизвестные в едином спасительном объяснении, но тщетно, в голову ничего не приходило. Будто слепые щенки, мысли толкались, путались, в конце концов, запутавшись окончательно, вызвав ту самую, привычную уже вспышку раздражения.

— Ну что? Что там еще? — пробурчал он.

Оля опомнилась, и Тарновский почувствовал — момент упущен. Еще секунду, дыхание назад все было реально — двумя-тремя ничего не значащими вопросами усыпить бдительность, отвлечь, разговорить, вытянуть все, но… Возможность была потеряна, бездарно брошена в топку вспыльчивости.

— Костик звонил. Вас спрашивал. — Оля смотрела в сторону, всем своим видом выказывая безразличие.

— Костик? Зачем? Что хотел-то? — он постарался, чтобы голос звучал как можно мягче, — определенно, корни многозначительного Олиного молчания — в этой новости.

— Вас, — коротко ответила она, и Тарновский понял — ей известно что-то большее, что-то важное, и она сознательно не говорит об этом. Предпочтя беспечной искренности бремя лжи. Почему?

Если бы он знал тогда, чем все это обернется уже через несколько часов, то с чистым сердцем плюнул бы на этику и гордость, пустил бы в ход все обаяние, хитрость, красноречие, коварство, но вытащил, вытащил бы у нее тайну!

— Так он что, просто типа «как дела», или подъедет? — Тарновский скорее размышлял вслух, чем спрашивал. Он уже не надеялся ни устыдить, ни разговорить Олю, — инерция мысли тащила лабиринтами рассуждений. — А почему мне не позвонил напрямую? Да нет, вряд ли что-то серьезное, скорее, просто поболтать хочет. Скучно ему, как всегда.

— Это ваши дела.

Оля улыбнулась, встала, и Тарновский, будто впервые, увидел ее, молодую, уверенную в себе, красивую. Луч солнца упал на заколку в волосах, отразился, выплеснув на стену миниатюрную радугу.

— О себе рассказал что-нибудь? Где он? Что с ним? Как он? — с каждым словом, все больше и больше Оля закрывалась, укутывалась отрешенностью.

— Так, — подчеркнуто равнодушно протянула она, — веселый…

— Ясно, — подытожил Тарновский.

Ясно. Ничего, блин, не ясно! Внезапно он почувствовал себя неуверенно, будто ребенок, среди чужих и незнакомых людей. Оля повернулась, шагнула к двери, и Тарновский ощутил непреодолимое желание что-то сказать, оставить за собой хотя бы видимость доминирования.

— Пусть Володя заходит! — крикнул он вслед, понимая, как жалок, как беспомощен сейчас. Что? Молодость победила?

Визит Костика, или Константина Ордовского (как значилось у того в паспорте) по шкале сейсмологической активности приравнивался как минимум к стихийному бедствию, и никакие страховки и иммунитет не гарантировали принимающей стороне ментальной безопасности и душевного равновесия. Даже во времена относительно вегетарианские, на заре становления он выделялся тем нервным, магнетическим типом экспрессии, вызывающей у окружающих тревожность и неуверенность, вгоняющей в тоску и апатию. При этом оставляющей счастливого правообладателя трезвым и холодным, во всеоружии рациональности, убедительности и настойчивости. При всем внешней безалаберности и пофигизме всюду и всегда успевающим, всегда и ко всему готовым, — ни разу Тарновский не видел, чтобы Костик сдался, спасовал даже перед самыми каверзными, самыми непреодолимыми, казалось бы, трудностями. Создавалось ощущение, что он не нуждался ни во сне, ни в отдыхе; даже настигнутый однажды каким-то особенно забористым вирусом, от которого любой другой свалился бы напрочь и навсегда, все так же выходил на работу, уже с утра хрипел что-то в телефоны, назначал встречи, кого-то ожидал и куда-то торопился.

Он и сложением был под стать своему темпераменту — высокий, осанистый; широкие плечи, сильная шея. Впрочем, все великолепие скрадывалось небольшими бегающими глазками, словно по ошибке, посаженными по сторонам правильного скандинавского носа. Очевидно, коррелируя с той самой, обязательной порцией дихотомического черного, никак пока не проявленной и остававшейся неразъясненной; природа не могла не смазать перечисленные выше достоинства каким-нибудь изъяном.

Люди, прячущие взгляд, всегда вызывают настороженность, но Костик ни разу не был пойман за чем-нибудь неблаговидным и хоть сколько-нибудь предосудительным, ни разу невнятные опасения не облеклись неопровержимой фактурой фактов. Тарновский корил себя за излишнюю мнительность, корил, однако, так и не нашел сил перебороть, поэтому, когда Костик однажды объявил, что открывает собственное дело, вздохнул с облегчением. Испытав при этом что-то вроде жиденькой ностальгии и любопытства вперемежку с тревогой — что-то хранится там, на дне этих многосложных и многослойных глаз.

Костик не пропал, время от времени, не реже раза в квартал, наведывался, эксплуатируя ностальгию, выведывая новости, напропалую сплетничая, и вскоре загадка открылась. Как ни странно, не было там ничего сверхъестественного и оригинального, все ограничилось банальным и непритязательным авантюризмом, генерацией мелких, почти безобидных афер. Которые Костик всячески рекламировал и продвигал, с присущей ему экспрессивностью убеждая всех (в том числе и в первую очередь Тарновского) принять участие, гарантируя невероятные бонусы и преференции.

Поначалу Тарновский даже обрадовался, посчитав такой исход меньшим из зол, однако, от встречи к встрече предложения становились все более и более настойчивыми, рискованными, элемент безобидности понемногу испарялся, отдавая душком криминала, разверзая бездны и пропасти; каждый следующий визит Тарновский ждал с обреченностью, с мрачным и бессильным нетерпением, будто жертва — палача.

Разговаривая со своим замом Володей, невысоким, немногословным мужчиной лет 50-ти, со смуглым невыразительным лицом и арбузным животиком, Тарновский мучительно пытался определить источник неожиданной тревоги. Ложь Оли? Да, но не только. Очередной хипес Костика? Наверно, даже наверняка, но и это еще не все. Так что ж тогда? Откуда, чего ждать?

Догадки множились, роились, выстраиваясь самыми невероятными комбинациями, поднимая волны тяжелого раздражения. Нет, надо быстрее уезжать отсюда. Только дорога, только скорость смогут помочь, сгладить, отвлечь. А пока — отключиться, отрешиться, нырнуть за ширму машинальности, отстраненности. Купируя вспышки отчаяния и — да! да! представьте себе! — страха! неопознанного, безосновательного и потому тем более позорного, унизительного! — подгоняя буксующее, будто уснувшее время. Вот сейчас, сейчас он подпишет документы, отдаст распоряжения, разберет почту, и все! все! Будут, будут потом еще брызги согласований, утрясаний, просьб, но это — уже ошметки, уже ерунда, мелочи, главное — продержаться, преодолеть эту дистанцию, вот это «прямо сейчас и здесь»! отрезок пути по пересеченной, простреливаемой насквозь местности!

Продержаться, преодолеть, сейчас, здесь — приходили и уходили люди, мельтешили сквозь мутненький зазеркальный плексиглас; кто-то другой за него отвечал, убеждал, приказывал, спорил, соглашался. А потом кто-то выключил бег, дверь закрылась и больше не открывалась; сиреневая сквозная ажурность подернулась патиной тишины. Кажется, все. Все? — на аллегорической плоскости аллегорического экрана утлая, груженая доверху повозка перевалила хребет, запылила по дороге. Что ж, и снова он прошел этот путь; день начат, день идет и с этим уже никто ничего поделать не сможет. Никто, ничего, не сможет…

Тарновский взял со стола фотографию в золотистой рамке, заглянул в умные усталые глаза.

«Что грустишь, Солнышко? Я расстроил тебя чем-нибудь? Что-то сделал не так, где-то сфальшивил? А, может быть, ты грустишь просто так? Просто потому, что сегодня тебе грустится? Тогда я сделаю вид, что ничего не замечаю… Ну что, я пошел?».

Тарновский еще раз улыбнулся, задвигал мышью, расчищая путь в компьютере; снова шевельнулось что-то тяжелое, недоброе. Скорее, скорее закончить со всем этим, и — в путь!

Как порой невнимательны мы к подсказкам интуиции, как легкомысленны и неосторожны в поступках. А ведь иногда достаточно одного движения, одного клика, чтобы обрушить и без того хлипкое равновесие, отправить маятник в роковой отсчет. Сделать непоправимое неизбежным.

Но ничто не дрогнуло, не отозвалось. Тарновский вошел в Scype, остановившись на имени Сергей Дзюба, сделал свой клик.