Три шага к вечности

Александр Валерьевич Тихорецкий

Герой романа Александр Тарновский – самый обыкновенный, средней руки бизнесмен. Но в один прекрасный день он обнаруживает за собой слежку, кто-то убивает его бухгалтера. Чем и чье внимание могла привлечь его скромная персона, что послужило мотивом преступления? Понемногу, шаг за шагом, цепь последующих событий поднимает завесу тайны, обнажает подлинную суть происходящего. Погружает читателя в сложный духовный мир героя, в атмосферу уникального научного эксперимента, эксперимента длиною в жизнь.

ГЛАВА VII

Спасение пришло неожиданно, и совсем не так и не оттуда, как это всегда и бывает. Как-то вечером зазвонил телефон и какой-то, как тогда Тарновскому показалось, несмелый и сумрачный голос, запинаясь, спросил его. Звонивший представился Геннадием Герасимовичем (торжествующе-хулиганским пазлом — аббревиатура ГГ, неожиданное злорадство), будто пароль, назвал имя давнишнего и, как оказалось, общего знакомого, и предложил совместный бизнес.

Тарновский резвился — желчь и остроумие, накопившиеся за недели вынужденного безделья, рвались наружу.

— И выбрал же себе отчество! Хотелось бы посмотреть на его папашу — никогда не встречал живых Герасимов. Судя по всему, какой-нибудь столяр или сантехник. А, может, дворник? Несчастная Муму! А сын, наверное, этакий младо-бизнесмен, за плечами ПТУ или, в лучшем случае, техникум; хорошо, хоть, не глухонемой. Интересно, а отчество поменять можно? Ведь, меняют же имена и фамилии, почему отчество нельзя? — он сыпал остротами, бегал из угла в угол, и Наташа провожала его растерянным взглядом, улыбаясь, не успевая вставить ни слова.

Однако, вскоре поток остроумия иссяк, Тарновский плюхнулся в кресло, уронил голову в ладони — совсем не таким он представлял свое будущее. Что, что сулило ему это предложение? Самое большое — захудалую торговлишку на паях с этим самым ГГ, стол за стеклянной перегородкой, корпоративные вечеринки с польщенными подчиненными и отдых в Турции раз в год. И это в самом лучшем случае, если повезет, и он, что называется, попадет в тренд, «найдет свою нишу» в каверзном шельфе коммерческого счастья. Все это показалось тогда Тарновскому настолько мелким, ничтожным, настолько не стоящим его надежд, что он не смог сдержать стон. Стоило ради этого выживать!

Подошла Наташа, заглянула в лицо, рассмеялась.

— Ну, зато принесешь пару свежих анекдотов, — она смотрела на него кротко, чуть иронично, и от сердца отлегло.

Тогда с ним была Наташа, она умела найти нужные слова.

На встречу Тарновский едва не опоздал. Трясясь на жестком сиденье троллейбуса, он с грустью думал о превратностях судьбы, по привычке наделяя ее вполне земными свойствами и смыслами, встраивая в систему житейской логики. Стоило только освоиться, только обустроиться, как она — раз! и закатила погром, разбив все, разметав по ветру нехитрые пожитки. И чего она хочет теперь? Позволив выжить и вновь, как слепого щенка, бросая на исходную? Все это здорово напоминает месть обманутой (или считающей себя таковой) женщины, и самое время оправдаться, привести алиби, ткнуться влажными губами в плечико, — вот он я, покорный раб, влюбленный вассал. Но он не будет изворачиваться, не будет лгать — ложь здесь бессмысленна. Да, польстился на богатство, счастье, любовь, да, это — предательство, побег, если угодно, адюльтер, и, наверняка, заслуживает самого сурового наказания. Но ведь он — всего лишь человек и не самый лучший, не самый подходящий. Не годится на роль ниспровергателя и героя, намеченная когда-то вершина оказалась слишком высока. Да, что — высока, она — недосягаема!

Мечта, на алтарь которой уже положили жизни миллионы и еще миллионы и миллионы обреченно ожидают своего часа, эта мечта — неисполнима! Немыслима! Неподвластна человеческому разуму! В самом ее смысле, самой концепции уже кроется что-то неправильное, предосудительное, зловеще крамольное, и он, Тарновский, не хочет губить свою бесценную жизнь ради розовых грез, стать еще одним Икаром, сверзившимся на землю комком обугленного мяса и перьев.

Тайна бытия! Формула мира! Предложенное занятие сравнимо с собственноручной аутопсией, разумеется, небыстрой, скрупулезной, разумеется, небезболезненной, и, конечно, без наркоза.

И не нужна ему слава, почести, имя, золотыми буквами высеченное на граните, он пройдет свой путь по земле, маленькими шажочками, наслаждаясь видами, достопримечательностями, красотами флоры и фауны. Да, вот так мелко, низменно, обывательски. И плевать на юношеский пыл и амбиции, плевать на данные когда-то клятвы, тридцать лет — немного поздновато для наивного тщеславия, даже с этой мизерной высоты можно хорошо рассмотреть рельеф будущего.

Что ждет его впереди? Схима! Подвижничество! Годы унылой борьбы с неизвестностью, годы нужды, лишений, аскетизма — да, да! высокие цели не терпят половинчатости! И никакой надежды — наоборот, пессимизм, безысходность, прогрессирующая год от года, болезни, преждевременная старость, и, в конце концов, смерть, справка врача, безвкусная эпитафия, что-нибудь вроде: «Еще один из нас сгорел в испепеляющем горниле науки…». И ведь не факт, далеко не факт, что весь этот подвиг чем-то закончится, и даже почти наверняка — ничем, и тогда уж, вообще, становится как-то непонятно и невесело. А почему должно быть по-другому? Те несколько экспериментов в заводской лаборатории, нечаянные открытия, будто впотьмах, будто ткнули щенка носом, призрачные догадки, еще более призрачные перспективы — разве они что-то значат? Может быть, вообще все это приснилось ему?

Но, почему же так скверно на душе, так, будто нагрубил хорошему человеку или обидел животное? Обманутые надежды? Просроченные клятвы? Да и черт с ними! И, вообще, все это — просто профанация, фантазии, не в меру расшалившееся воображение!

Сейчас, когда хрусталик памяти повернулся под другим углом, все тогдашнее оттаяло, согрелось теплом ностальгии, но в тот день, под тяжелым мартовским небом, пробираясь меж грязных, все никак не тающих сугробов, он казался себе таким жалким, таким ничтожным и никому ненужным, таким несчастным, что чуть было не повернул обратно.

Но он не повернул. Постояв немного под козырьком известной в Городе высотки, в сотый раз прокрутив в голове карусель всех «за» и «против», наконец, решился.

Поднявшись на нужный этаж, Тарновский толкнул подозрительно непрезентабельного вида дверь с искомым номером и попал в узенькую комнатку, битком заполненную столами, тумбами, стеллажами, коробками, увешанную по казенненьким, старушечьей серенькой краски стенам плакатами, вырезками, перекидными календарями; предчувствия и скепсис немедленно трансформировались бессмертным «Это не Рио-де-Жанейро».

Воинственно накрашенная блондинка и юноша в свитере неопределенного цвета скользнули безразличными взглядами, сидящий за дальним, прямо напротив входа, столом, человек встал, шагнул навстречу — за несколько мгновений, предшествующих рукопожатию, Тарновский успел рассмотреть его — лет тридцати, среднего роста, коротко стриженый, светловолосый, простоватое, хотя, и довольно приятное лицо. В следующий момент неуловимые признаки заочного знакомства определили в нем того самого ГГ, вспыхнули категорической формулой: «Ну, как есть — ПТУ»; сразу следом откуда-то свалилась еще одна мысль, совсем уж пессимистическая: «Кина не будет».

Скованность и неуверенность исчезли, уступив место безразличию, развязному высокомерию; Тарновский не сделал и попытки придти на помощь собеседнику, рассыпавшемуся в сложных построениях претенциозно-витиеватого приветствия. «Даже с ПТУ перебор». — думал он, издеваясь над собой, мучительно придумывая повод для побега. Ему стало скучно, дико, нестерпимо скучно, захотелось домой, в уютный торшерный купол, в обволакивающий плен любимого чтива, и он с тоской листал страницы предстоящей встречи, за каждой ожидая увидеть долгожданный финал.

Приняв его молчание за одобрение, ГГ разошелся, вовсю рекламируя перспективы коллаборации. Видимо, он уже видел Тарновского своим компаньоном, совсем разоткровенничался и в порыве энтузиазма довольно подробно описал несколько бизнес-схем, призванных принести баснословные барыши.

Тарновский отхлебывал кофе, приготовленный бесцеремонной блондинкой, со скукой глядел на вдохновенное лицо собеседника.

«Что тут у нас? Ну, как всегда — там купить дешевле, здесь продать дороже. И, ведь, действительно, гордится, считает, что делает великое одолжение! Господи, да что ж так нелепо все!»

— Скажите, а кто ваши родители? — слова вылетели спонтанно, неожиданно, так, словно их произнес кто-то другой.

ГГ осекся, прерванный на самом, как ему казалось, увлекательном месте, взгляд его цепко прошелся по Тарновскому.

— Они умерли, я один остался, — он немного помолчал, видимо, раздумывая, продолжать ли дальше, все-таки, продолжил, проговорил, натянуто, почти с вызовом: — Мама умерла давно уже, отец один меня воспитывал.

Тарновский едва сдержался, чтобы не убежать сию же секунду, раздавленный приступом фрустрации, отвращения к самому себе. Отвратительным было все — он сам, тесная комнатенка, тусклый свет, воздух, ставший неожиданно душным и спертым. И этот человек в нелепом зеленом пиджаке — зачем он рассказывает все это, чего ждет?

Он скомкал разговор, бормоча что-то невразумительное, давясь дежурными фразами, бросился вон из комнатки, минуя лифт, сбежал к выходу, с жадностью глотнул сырой, гаревый воздух улицы. Сейчас он чувствовал себя самым гнусным, самым тупым, самым невезучим снобом на свете. Домой расхотелось — мысль о еще одном вечере пустоты и вины, чтении, телевизоре, ничего не значащих и в то же время перегруженных смыслами фразах, которыми он будет перекидываться с Наташей, была невыносима. Он долго бродил по парку, по пустым мерзлым аллеям, кормил птиц, глядел в неподвижное, неживое небо.

Что-то смутно бродило в голове, раз за разом ускользая, скрываясь за тяжелой портьерой, тревожа интуицию абрисами движений. Мир нависал, громадный, необъятный, очевидный и одновременно недосягаемый, будто колесо рулетки кружащий тысячи слов, надежд, решений, и он стоял перед ним, беспомощный, побежденный, глотая унижение, горькие бессильные слезы. Что делать? На что поставить? Где оно, то самое число, та самая карта? В чем судьба, счастье? Колесо слилось в громадную пеструю круговерть, рвало, драло, распирало мозг миллионами комбинаций, вероятностей, бой курантов на дворцовой башне оборвал кружение. Ножницами стрелок вспоров глупую ткань, обнажив подноготную разгадки — так надо. И крах, и запой, и ГГ — так надо. Все это — туда, в копилку мечты, к клятвам, будущему, надеждам. И впереди у него — красивая, яркая жизнь, и не будет никакой схимы, аскетизма, всего будет вдоволь — и власти, и денег, и любви, всему — свой срок и порядок. И задумываться больше ни о чем не надо — все предусмотрено и учтено. За него и заранее. Сегодня он позвонит ГГ, скажет, что согласен, и уже завтра жизнь примет его, подхватит, понесет. Так надо. Все предусмотрено, все учтено.

Домой Тарновский возвращался пешком. Часто останавливаясь, словно не в силах надышаться, набирая полную грудь воздуха, смакуя призрачные, невесомые капли. Вернулся совсем поздно, долго пил чай на кухне, вглядываясь в сумерки, в созвездия огней в окнах. Этим же вечером набрал номер с визитки, унесенной сегодня из узенькой комнатенки с огромным, во стену окном, сказал заветные слова. «Надо встретиться» — так ведь все и всегда начинается?

Это и было отправной точкой империи, которую пытался захватить сегодня Костик. Наконец-то, конвейер дней, передвигающий даты вхолостую, сбрасывающий их пустым хламом в календарную корзину, заработал в полную силу. Время побежало вперед с удвоенной, утроенной скоростью, жизнь отлилась плотным, насыщенным графиком. Возвращая смыслы и ценности, забытые уже ощущения полноты, целостности, удовлетворения. Но подевались куда-то беспечность, непосредственность, отзывчивость. Доверчивость, сентиментальность — все будто бы и не уходило никуда, осталось с ним, в нем, осталось, но будто бы — негромко, за стеной. Совсем свежей, новосложенной — сквозь незастывшую сырую штукатурку явственно виднелись шрамы пережитого, следы недавнего; казалось, достаточно протянуть руку, толкнуть посильнее, и стена рассыплется, как призрак, как изваяние глупой и нелепой ошибки, но…

Он не сделал этого сразу, а потом было уже поздно. Судьба вновь обхитрила его — теперь ему уже точно было не сорваться с крючка, и он знал это. Знал и избавлялся от воспоминаний, как от чего-то стыдного, обременительного, оставляя за чертой памяти все, и плохое, и хорошее. И только обрывки, осколки, как мотыльки, фантомы анонсированного, но несостоявшегося счастья, смешные, наивные, неуклюжие, кружили в памяти клятвами, поцелуями, расставаниями…

Легкий, заблудившийся в просеке шоссе ветерок ласково трепал молоденькую листву, солнце щурилось сквозь кроны деревьев. Машина Тарновского рвалась вперед, съедая километр за километром, наверстывая так некстати растраченное время.