Опыты литературной инженерии. Книга 2

А. И. Гофштейн, 2021

«Весь мир – это вечные качели… Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру его таким, каков он передо мной в то мгновение, когда занимает меня». Мишель Де Монтень, «Опыты», 1580 год Повторить «Опыты» Монтеня было бы величайшей нескромностью. Но спустя 431 год можно отчетливо услышать эхо его правоты, наблюдая сегодняшнюю жизнь не очень пристрастно, но с определенной долей юмора. Таким образом, эту книгу и нужно рассматривать, как эхо – часто смешное и отчетливо звонкое.

Клыч-Гирей

Эпизод 1 — охотничий

Во второй раз я попался тому же самому егерю — Фесичу. Попался в пойме реки Малый Зеленчук, где я браконьерствовал по фазанам. Фазан на охотничьем жаргоне называется «курочкой». Фесич поймал меня с уликами в виде двух «курочек». Отпираться не имело смысла. Я сдался егерю в плен, отдал ружье и охотничий билет. Впереди светил суд, штраф и так далее.

От неминуемой кары меня спас начальник хозцеха — Клыч-Гирей Шхаев. Шхаев был известным охотником, самым положительным и уважаемым охотником среди охотников. Фесич его хорошо знал, и он хорошо знал Фесича. В этот же злополучный для меня день Шхаев съездил в аул Хабез, где находилось орлиное гнездо Фесича. По-людски поговорил с егерем, привез из аула мое ружье и документ. Шхаев не считал меня неисправимым убийцей — жил на той же земле, что и я. У него дома, в ауле Эльбурган, было домашнее хозяйство, которое худо-бедно могло поддержать семью. Корова там, барашки… А я жил в городе, в окружении магазинов с пустыми полками, а кормить семью чем-то было нужно. Кстати, «курочек» я Фесичу не отдал: на них семья могла продержаться дня четыре, не меньше.

С нетерпением я ждал осени. Открывался сезон охоты, и можно было смотреть в завтрашний день с большей уверенностью. Сначала пошли утки, риск для семьи всерьез оголодать отодвинулся. Но утки — это такая морока! Во-первых, правильно вынуть потроха, чтобы исключить запах птичьего помета, во-вторых, правильно снять шкурку с перьями. В-третьих, найти в тушке дробинки, чтобы потом нечаянно не сломать зуб. В-четвертых, что там есть, в той утке? Фазан — тот куда упитаннее, и в нем меньше бесполезного жира!

После работы я хватаю ружье, сажусь на велосипед и кручу педали в сторону поймы Кубани или на камышовые берега небольших речушек на водоразделе Кубани и Кумы. Таких охотников, как я, везде достаточно, но уток так много, что всем хватает и до перестрелок дело не доходит.

В середине ноября открылся охотничий сезон на кабана. Шхаев пополам со мной купил лицензию и пригласил на охоту в окрестности своего аула. Приглашение я принял с большой признательностью, потому что охота со Шхаевым означала верную добычу. Нам нужно было мясо — до спорта ли тут!

Вверх от аула Эльбурган на восток тянется балка ручья Бабук. Где-то в верховьях балки располагается олений питомник. Там балку перегораживает металлическая сетка. Вдоль сетки, по ее внешней стороне на водопой постоянно ходит большое стадо кабанов. Тут самое место устроить засаду. Вечерком мы пошли со Шхаевым к месту промысла, запасшись смертоносной картечью.

Сначала мы прошли высокие и красивые скальные обрывы с двумя огромными орлиными гнездами, потом ущелье сузилось, и нас обступили крутые склоны, заросшие «ленивыми» дубками. Этот дуб не растет в высоту более трех-четырех метров и мало опадает зимой. Но разбрасывает по земле жесткие, как жесть, сухие листья цвета кофе с молоком. На ветру дубы не шелестят — звенят, а листья под ногами легкомысленно гремят, как пустые консервные банки. Крутые склоны ручья Бабук сплошь усыпаны остроугольной белой известняковой щебенкой, которая под ногами тоже звенит, но уже по-своему, солидно и отрывисто.

— Смотри кругом, — говорил Шхаев, — большой дерево — нету. Кабан совсем стрелять надо. Ранишь — к тебе побежит, тебя убьет. От кабана, если побежит, на дерево надо. Ищи такой дерево, чтобы был вот так, как рогатка. Сам заскочил — кабан дальше побежал. Шхаев растопырил большой и указательный палец пистолетом, чтобы наглядно показать, «какой нужно дерево».

Не доходя до забора питомника, мы со Шхаевым свернули влево и начали потихоньку подниматься по желобу высохшего ручейка под разнообразные перезвоны листьев и щебня. Метрах в тридцати выше дна долины мы остановились передохнуть, и Шхаев подробно проинструктировал меня, где стоять, куда смотреть, когда и в каком направлении стрелять. А так как Шхаев говорил с сильным абазинским акцентом, выбрасывая из речи слова, которые он считал несущественными, то я не был уверен, что понял все как следует. Главное, что дошло до меня, это то, что кабаны должны пройти вниз по этому желобу мимо наших позиций. И что стрелять нужно, когда они будут проходить и, не дай бог, в ту сторону, где должен был располагаться огневой рубеж Шхаева, а только поперек желоба или вверх от него.

Шхаев ступил на скальный мысок, который в сторону долины обрывался уступом метра в три, разбросал сапогом листья и щебень и сказал мне:

— Тут буду. Иди еще наверх минуты две. Место себе сделай, чтоб стрелять было удобно. Тихо стой, а то мяса у нас не будет.

Дикий кабан, в отличие от домашней свиньи, не занесен мусульманами в черный список. Дикий зверь — благородный зверь. Не ест всякую гадость. Поэтому у нас со Шхаевым было полное единение по части дальнейшего использования добычи.

Как мне и предписывалось, я поднялся по неудобному склону еще выше, продираясь сквозь низкорослые дубки и оступаясь на щебне. Небольшое выполаживание показалось мне подходящим местом для засады. Рядом рос дубок с приличной развилкой, на которую, по рекомендации Шхаева, стоило бы запрыгнуть, чтобы не быть убитым кабаном, если я его ненароком подраню. Петушиными движениями ног, по примеру Шхаева, я разгреб листья и щебень, оборудовав для себя некоторое углубление, в котором можно было даже присесть на склон без риска съехать на пятой точке вниз.

На Кавказе осенью темнота будто бы выпрыгивает из-за угла. Вот только еще можно было любоваться закатом, а через пять минут не видно вытянутой руки! Ветерок почти стих. Успокоились назойливо дребезжащие дубки, стали слышны звуки снизу, по долине Бабук, из аула Эльбурган и недалекого шоссе. С перерывами протявкала собачка, глухо прожужжала машина, долго и недовольно мычала корова. Шхаев незримо присутствовал метрах в тридцати ниже. Кабаны все не шли.

Скучное это дело — засада. Не азартное. Ни кашлянуть, ни чихнуть, ни почесаться! От безделья я потихоньку вытоптал дно своей ямки до полной устойчивости, несколько раз вскидывал ружье и прицеливался в темноту, воображая кабана на мушке. А кабаны, мерзавцы, плевать хотели на нас со Шхаевым!

Совсем неожиданно слева и выше от меня раздался сильный нарастающий шум. Беспорядочно бренчали дубы, цокал щебень, шуршала земля вперемешку с листьями. Тяжелый запах кабаньего стада налетел со склона, хотя до кабанов, как я понимал, было еще достаточно далеко. Я проверил положение предохранителя и изготовился к роковой для живности встрече. Шум нарастал прибойной волной. Слышно было коллективное похрюкивание и шорох шкур, трущихся друг о друга в тесноте желоба. Стадо стремительно приближалось и вроде бы уже должно было находиться в секторе стрельбы. Видимость была нулевой, и я приготовился стрелять на звук. Не успел палец нажать на курок, как ниже меня оглушительно грохнул выстрел, потом раздался нечеловеческий крик:

— А-а! Шайтан!

Сквозь шум рванувшегося вверх по склону стада я различил звук тяжелого падения, потом ударил второй выстрел, и металлизированные листья дубков отразили тусклый отсвет пламени. Я дважды выстрелил в угон кабаньему стаду, совершенно не надеясь на удачу, и отчаянно закричал, обращаясь к напарнику:

— Как вы там, живы?

С грохотом поезда, катящегося по ржавым рельсам, стадо убегало вверх по склону. Ниже меня что-то шевелилось в гремучей смеси листьев и щебня, отчетливо слышались стоны и причитания Шхаева:

— Я твою маму свинку в гробу видал!

Подсвечивая фонариком, путаясь в жестких ветках, я скатился по склону: уступчик, стрелковая позиция Шхаева, был пустой! Еще ниже, за камнями, задевая стволы дубков, ворочался мой напарник и с абазинским акцентом нескромно и затейливо выражался в адрес кабаньего стада, скалы, щебня и безлунной ночи. Все оказалось проще пареной репы: Шхаев оступился, выстрелил в воздух, упал с камня на склон и выстрелил еще раз, так как не убрал палец с курка. Слава богу, ничего не сломал и не повредил!

Почти без всякой надежды я поднялся по желобу вверх и уже через три минуты, ухватив за заднюю ногу, проволок мимо приятно удивленного Шхаева годовалого поросенка с двумя картечными пробоинами за левой лопаткой.

— Э-э, — прокряхтел Шхаев, вставая и опираясь на ружье, — ты совсем больше охотник, чем я!

Для меня его похвала была больше, чем похвала. Меня похвалил сам Шхаев!

Эпизод 2 — антипартийный

По идее этот эпизод нужно было поставить номером первым, так как описываемые в нем события происходили хронологически задолго до моего знакомства со Шхаевым. Но я его сознательно поставил вторым, чтобы было понятно, с каким человеком мы имеем дело.

Москва по традиции политизированный город. Если что и происходит в стране, то именно в столице находится тот самый пруд, куда брошен камень. Все остальное — круги по воде. Чем дальше на периферию — тем слабее.

Летом 1957 года в столице была «разоблачена» фракционная антипартийная группа, которая «пыталась оказать ожесточённое сопротивление осуществлению ленинского курса, намеченного XX съездом партии». В группу входили Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров и примкнувший к ним Шепилов. Простые москвичи не могли оставить это событие без внимания и не отразить его в повседневной жизни.

Этим же летом Шхаева направили в командировку в Москву с каким-то заданием от завода. Шхаев наполнил портфель непонятными бумагами и приехал в Москву, имея за плечами родной аул Эльбурган и город Черкесск, в ту пору только переставший называться станицей Баталпашинской. Большой город с большой суетой не понравился Шхаеву. Ни поесть, ни попить. Вернее, и попить и поесть, но всюду сплошная давка. Грызут, запивают чуть ли не на бегу, совсем не по-человечески.

Голод не тетка. Командированный Шхаев обнаружил какую-то стекляшку с вывеской не то «Закусочная», не то «Рюмочная». Зашел, встал в длинную очередь. В очереди стал посматривать по сторонам: кто что жует. И стал размышлять, чего бы заказать посъедобнее. Очередь двигалась медленно, нудно. Шхаев поставил портфель на пол и, по мере перемещения очереди, двигал его по полу ногой. У прилавка, где раздают еду, постоянно возникала перебранка. Суровая женщина более чем плотной комплекции в вязаной кофте бесцеремонно размахивала шваброй с неряшливо закрепленной на ней волосатой тряпкой из мешковины. Иногда она проходилась шваброй по ногам посетителей, но те совершенно не обращали на нее внимания. Периодически она наклонялась, чтобы поднять с пола какую-нибудь бумажку и при этом поворачивалась к Шхаеву огромным тугим задом. С оскорбленным чувством горской гордости Шхаев отворачивался и начинал смотреть сквозь грязные стеклянные стены на бессмысленно снующих прохожих. Постепенно тетка добралась до портфеля Шхаева и полоснула по нему шваброй, намочив одну сторону совсем не чистой водой. Шхаев подхватил портфель, который из-за казенных бумаг и светлой окраски имел вид упитанного домашнего поросенка, только без ножек и хвостика. Мусульманское вероисповедание не позволяло Шхаеву благосклонно относиться к домашним поросятам, что, однако, не запрещало плотного знакомства с поросятами дикими, вполне аппетитными и просто симпатичными. Голодный Шхаев сглотнул слюну и плотно прижал портфель сухой стороной к себе. Тут с неизвестной стороны к нему приблизился человек весьма легкомысленной наружности, в бежевом китайском плаще с погонами, многозначительно подмигнул и спросил:

— Шепилов?

Шхаев посмотрел на него с откровенным недоумением и пожал плечами. Человек отошел с неопределенным выражением лица.

Буквально через минуту кто-то тронул Шхаева за локоть. Он обернулся и увидел другого, лучезарно улыбающегося человека, чем-то неуловимо похожего на того, первого, и услышал тот же вопрос:

— Шепилов?

— Нет, — ответил Шхаев твердо и убежденно.

Но на всякий случай еще крепче взял портфель за ручку. Человек подозрительно посмотрел на Шхаева, многозначительно на портфель и отошел, постоянно оглядываясь.

У прилавка наметился очередной скандал. Шхаев услышал истошные женские крики:

— Кому говорят, нельзя! Здесь нельзя, говорю! Пошел, пошел вон, пьянчуга проклятый!

Очередь заворчала и приостановилась, хотя и до того передвигалась ни шатко ни валко. От хвоста очереди к ее голове, в промежуток между очередью и столами, стал протискиваться дядька с грязной красной авоськой, наполненной пустыми водочными бутылками. Дойдя до Шхаева, человек внезапно притормозил, узнавающе взглянул в лицо и задал уже знакомый вопрос:

— Шепилов?

От удивления Шхаев чуть не уронил тяжелый портфель, но по-горски собрался и задал встречный вопрос:

— А что, похож?

Человек в плаще сразу перестал обращать на него внимание и начал проталкиваться дальше под недовольные восклицания из очереди. Тут Шхаева грубо толкнула знакомая тетка с ведром и шваброй. Она брякнула ведро об пол так, что на метр забрызгала все вокруг, и снова принялась свирепо ворочать шваброй чуть ли не по ногам посетителей. Шхаев едва успел увернуться, как откуда-то из-под руки его снова бесцеремонно спросили:

— Шепилов?

До этого уже порядком раздраженный голодом и идиотскими вопросами Шхаев резко наклонился к недомерку в полосатом пиджаке и на весь зал громко произнес с выраженным абазинским акцентом, со всей возможной убедительностью:

— Шхаев я, понимаешь, Шхаев! Клыч-Гирей Хаджимуратович!

Потом сплюнул на только что протертый грязной шваброй пол, подхватил тяжелый портфель с непонятными бумагами и пошел к выходу из забегаловки, голодный и совершенно расстроенный. Если бы последний вопрошающий знал, что «клыч» с тюркского переводится как «кинжал», он вел бы себя осмотрительнее.

Клыч-Гирей Хаджимуратович возвратился в родной Черкесск. Рассказал заводчанам о поездке, о Красной площади, о странных москвичах, совсем таки сумасшедших. Когда с возмущением начал говорить о том, как его в учреждениях общепита постоянно путали с каким-то Шепиловым, коллеги начали валиться на пол от смеха.

— Шхаев, — вытирая слезы, замотал головой заместитель начальника цеха, — «…и примкнувший к ним…», ты понял?

— Нет, — сердито ответил Шхаев, — Ничего совсем не понял!

— Тебе московские алкаши от чистого сердца предлагали выпить «на троих», примкнуть, так сказать. Газеты читать надо, Шепилов!