Умолчание

Умолчание (также апосиопе́за, апозиопеза, апозиопезис от др.-греч. ἀποσιώπησις, «умолчание», недомолвка) — намеренный обрыв высказывания, передающий взволнованность речи и предполагающий, что читатель догадается о невысказанном.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Так, с точки зрения риторики, умолчание – «прием, состоящий в таком построении высказывания, когда часть его смысла передается не словами (не вербально), а подтекстом, с помощью намека. …Предмет намека не ограничен тематически и может касаться любого обстоятельства, события, лица и т. д.» [Сковородников 2003: 725].

А. Д. Васильев, Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ, 2015

Рассказ связан с пережитым персонажем, или персональной инстанцией, порождающей точку зрения. Ее реконструкция становится возможной не благодаря заявлению о ней, подобная декларация, скорее, привела бы к постановке задачи о манифесте и латентном содержании. Через отбор событий пролагается смысловая линия, позволяющая судить о критериях их значимости для конкретной истории. Аналогично этому обнаруживаемая смысловая линия рассказа позволяет предполагать и основания неотбора в различных вариациях. Это и опускание незначимого для истории (например, пренебрежение частными сюжетами в рассказе о публичной карьере), и неотбор отрицаемых актуальной идентичностью мотивов для прошлых историй (например, переписывание воцерковленной личностью мотивов прошлых «греховных» деяний и страданий из-за них в смысловом ключе ниспосланного искупления), и неотбор значимых для истории элементов, фактически означающий смысловой разрыв, умолчание (например, пережитая социально-историческая травма, Холокост, репрессии, но и доносы, социально нелегитимные деяния).

Елена Рождественская, Биографический метод в социологии, 2012

Буржуа в XIX веке – класс читателей по умолчанию и определению: новая социальная общность разглядывала, изучала себя в зеркале ежедневной газеты и популярного романа. Кто, как не «буржуазный читатель», был основным покупателем журналов и книг или заказчиком их по подписке – хотя бы потому, что низшим слоям то и другое было недоступно? Именно он (впрочем, все чаще и «она») абонировался в платных библиотеках и обсуждал потом прочитанное в городских кафе или семейных гостиных, восхищаясь авторами или возмущаясь ими, строча им письма и т. д. Поэтому, ставя вопрос о «буржуазности» применительно к европейскому читателю XIX века и литературе в целом, мы упираемся фактически в тавтологичность этих понятий. Очевидно, что основными агентами литературного процесса были люди, которых – по социальному происхождению, образу жизни и деятельности (профессиональной) – можно описать не иначе как «буржуа». Они не только преобладали количественно над иными сегментами читающей публики, но и служили для остальных значимым ориентиром: низы подражали их вкусам в меру социальной амбициозности, элита интриговала с ними же в меру заинтересованности в социальном влиянии. Читатель-буржуа выступал как «идеальный» (при всех явных несовершенствах!) тип читателя – внутренне соответствующий миру, где слова и образы, наравне с деньгами, осознавались как средства обмена. Литература как институт существовала в логике рыночных отношений, и приспособляясь, и сопротивляясь вкусам, предрассудкам, уровню самопредставлений этого коллективного потребителя.

Татьяна Венедиктова, Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой, 2018

• Объективность. Объективным быть трудно, а полностью объективным – невозможно. Однако возможны усилия в этом направлении. Поэтому следует замечать, упоминает ли автор о взглядах оппонентов? Если нет, к чему приводит это умолчание? Если да, сколь точно изображены эти взгляды? Добросовестный автор старается изложить позицию оппонентов максимально точно, показать ее наиболее сильные стороны. И наоборот, автор недобросовестный изображает мнение оппонентов в искаженном и карикатурном виде, а о сильных доводах умалчивает. В английском языке для подобной риторики есть выражение straw man («соломенное чучело»). «Бить чучело» значит «опровергать» оппонента, излагая его доводы в дурацком и искаженном свете. (Имеется в виду, что соломенное чучело при нападении не сопротивляется, в отличие от реального живого противника!)

Г. Г. Ястребов, Работа с научной литературой по Новому завету (новозаветная библеистика), 2017

Анализ отношений звука и изображения во множестве отечественных кинофильмов дал нам аргументы для распределения их по основным типам: рефлексивный, игровой, остраненный[75]. Нетрудно заметить, что эти названия отражают степень и характер вовлеченности автора в отношения звука и изображения. Также необходимо отметить, что в произведении киноискусства, существующем в живом (само)движении и (само)развитии во времени, редко можно увидеть идеальное воплощение какого-либо из предложенных типов аудиовизуального решения (так же, как редко встречается чистое воплощение какого-либо жанра). Однако можно говорить о преобладающем типе такого решения, внутри которого возможны проявления характерных особенностей, соединений, отклонений или «выпадений» в другое аудиовизуальное отношение. В таких случаях мы можем говорить о подтипах (например, рефлексивно-трансцендентальном) или смешанных (например, рефлексивно-игровом) типах аудиовизуальных решений (на первом месте в этих союзных определениях по умолчанию будет подразумеваться преобладающий тип).

Юлия Михеева, Эстетика звука в советском и постсоветском кинематографе, 2016

– Призыв к вниманию. – Празднование внеочередных событий. – Признаки разной степени внимания, оказываемые друг другу. – Произвол судьбы. – Произвол создателя. – Пробуждение инерционных страстей. – Подобающие стечения обстоятельств. – Подобающие случаю единицы поведения каждого из присутствующих, заключающиеся в репликах, умолчаниях, переглядываниях друг с другом, жестах произвольных и непроизвольных и т. п. —

Лев Рубинштейн, Большая картотека, 2015

Описание русского языка советской эпохи в терминах коммуникативного многоязычия представляется лингвистически продуктивным прежде всего при изучении лексики, условно названной Виктором Заславским и Марией Фабрис «лексикой неравенства», использовавшейся для «описания конкретных практик и механизмов социального, политического и экономического неравенства и стратификации в советском обществе»108. Как показывают эти авторы, специфика советского социолекта в значительной степени обусловливалась институтами цензуры, санкционировавшей круг идеологически рекомендованных тем и идеологически рекомендованного словоупотребления. Ряд тем, не подлежащих к публичному обсуждению, годами «вычеркивался» из печатного и официального словоупотребления, закрепляя в социальном общении своеобразные зоны умолчания и такие риторические приемы, которые позволяют говорить о «возникновении в советском русском языке чего-то вроде политической диглоссии»109. Лексикографические особенности советского социолекта, однако, являются результатом не только цензурных, но и более глубоких, и прежде всего социально-психологических, механизмов властного контроля над словом в авторитарных и тоталитарных обществах. Цензура (и автоцензура) как институт такого контроля является не причиной, но следствием тех (далеко не всегда рациональных) предпосылок, которые способствовали общественному убеждению в оправданности самого этого контроля.

Константин Анатольевич Богданов, Vox populi. Фольклорные жанры советской культуры

Положительная оценка, выражение одобрения у любого из нас вызывают позитивные чувства: удовлетворенность, уверенность в себе, прилив энергии. Иногда для предупреждения агрессии бывает достаточно не поругать за плохое, а похвалить за хорошее. Неглупый и рассудительный человек самостоятельно определит возможные претензии по «зоне умолчания».

Ю. В. Щербинина, Речевая защита. Учимся управлять агрессией, 2016