Литературный критик

Литературный критик — литератор и учёный, занимающийся литературной критикой, то есть истолкованием и оценкой преимущественно современных произведений, новых явлений и тенденций в художественной литературе с точки зрения современности, — в отличие от литературоведов, занимающихся историей и теорией литературы.

По замечанию Добролюбова: «Иногда художник может и вовсе не дойти до смысла того, что он сам же изображает; но критика и существует затем, чтобы разъяснить смысл, скрытый в созданиях художника, и, разбирая представленные поэтом изображения, она вовсе не уполномочена привязываться к теоретическим его воззрениям». Из «особого, исключительного положения в общественной жизни нашей страны» русской литературы в XIX веке вытекало «своеобразное положение литературной критики, которая выполняла функции не только эстетического, но и социально-политического характера».

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Появление все новых работ по проблеме «литература XX – начала XXI века и романтизм» лишний раз подтверждает аксиому о преемственности литературного процесса, формируя одновременно представление о романтизме как об открытой, динамической художественной системе, способной тесно взаимодействовать со многими актуальными феноменами и процессами в истории культуры. При этом сама романтическая эпоха остается локальным явлением, укладывающимся в довольно четкие хронологические рамки. Между тем в филологической науке и литературной критике зачастую оспаривается подобный взгляд на романтизм как на конкретный период в историко-литературном процессе и предлагается более широкое понимание термина. В этой связи необходимо вспомнить, что определение понятия «романтизм» вызывало большие трудности с самого момента его вхождения в литературный и научный обиход. Неудивительно, что число трактовок, данных ему за два столетия писателями (включая самих представителей романтической школы), критиками и литературоведами, поистине огромно, при этом многие из них носят заведомо обобщающий, универсалистский характер. Так, Фридрих Шлегель называл романтическое «неотъемлемым элементом поэзии»[44], считая типичными романтиками Сервантеса и Шекспира, а Шарль Бодлер, вслед за Стендалем, видел в романтизме любое «искусство современности»[45]. Нередко феномен романтизма осмыслялся в нравственно-психологическом и философском ключе – как некое умонастроение, состояние духа, формирующее особый тип творчества. Подобный «психологический» ракурс восприятия романтизма в России был задан еще В. Г. Белинским: «Сфера его [романтизма]… вся внутренняя, задушевная жизнь человека, та таинственная почва души и сердца, откуда подымаются все неопределенные стремления к лучшему и возвышенному, стараясь находить себе удовлетворение в идеалах, творимых фантазиею»[46].

Николай Карпов, Романтические контексты Набокова, 2017

Мы уже упомянули о том, что сюжет «первоначальной жертвы» может развиваться либо в плане трагическом, либо в плане комическом. У О.М. Фрейденберг вся комическая линия трактуется в свете противопоставления «социально высокий – социально низкий» таким образом, что все комическое рассматривается как социально низкий, угнетенный и даже безобразный аналог, смешной дублет высокого, божественного, героического и прекрасного. Это противопоставление интересно в свете работ М.М. Бахтина об официальной и неофициальной культуре. Здесь же отметим, что возникновение этого смыслового момента в работе О.М. Фрейденберг отражает, конечно, один безусловно доминирующий момент в русской литературе и литературной критике, а именно абсолютное ценностное предпочтение «униженных и оскорбленных» (Ф.М. Достоевский). Это обстоятельство, проявляющееся в особом внимании О.М. Фрейденберг к древним, мифологическим корням вполне современных социальных институтов государственного угнетения, было специально отмечено в рецензии Вячеслава Всеволодовича Иванова, одного из основателей и виднейших представителей современной структурной лингвистики и литературоведения, на книгу О.М. Фрейденберг, когда она была опубликована в 1979 году[4].

Димитрий Сегал, Пути и вехи. Русское литературоведение в двадцатом веке, 2011

Тем не менее авторы и составители новейших учебных пособий по теории литературы и истории литературной критики часто игнорируют факт существования в России школы психоаналитического литературоведения. При всём том, что психоаналитические интерпретации произведений русской литературы, созданные в эпоху Серебряного века, часто отличаются односторонностью и тенденциозной категоричностью, они уже стали фактом истории отечественной литературной критики и литературоведения. Современное фундаментальное изучение психоаналитического дискурса отечественной культуры 1920-х годов позволит сделать необходимые концептуальные обобщения и выводы, а также, согласимся с современным учёным Н. И. Прохоровой, «будет способствовать сокращению объема литературоведческих работ, ссылаться на которые можно лишь как на научный курьёз» [175, с. 9].

Д. Л. Шукуров, Русский литературный авангард и психоанализ в контексте интеллектуальной культуры Серебряного века, 2014

В литературной критике и научных исследованиях неоднократно предпринимались попытки изучить особенности филологической прозы и ее жанровую специфику Так, по мнению Вл. Новикова, «проблема “литература как филология и филология как литература” и в наступившем столетии еще долго будет сохранять свою актуальность, задевая за живое литераторов разного творческого склада и разных эстетических взглядов» [16: 169].

Ольга Ладохина, Филологический роман: фантом или реальность русской литературы XX века?, 2010

Настоящая книга формировалась в течение четырех последних десятилетий преимущественно как повременные наблюдения за текущей отечественной поэзией и прозой. Однако мною как литературным критиком руководила непреходящая потребность соотносить эти свои наблюдения с классическими именами XIX и XX столетий (без какового включения в «большое время» анализ текущего потерял бы для меня смысл), а также – с философско-идеологическими мотивами и филологическими идеями, находившимися в обороте заодно с современной мне литературной продукцией. Состав и структура книги, надеюсь, отражают разнонаправленность и единство интересов ее автора.

Ирина Бенционовна Роднянская, Движение литературы. Том I, 2006

БЕНЬЯМИН Вальтер (Walter Benjamin, 1892–1940) – немецкий писатель и эссеист, выдающийся литературный критик Германии первой половины ХХ в., изучал философию настолько глубоко, что вошел в историю философии культуры как один из ее ярких представителей. Учился в университетах Фрейбурга и Берлина, защитил диссертацию «Понятие художественной критики в немецком романтизме» (Берн, 1919). Однако академическая карьера оборвалась, когда Франкфуртский университет отклонил его блестящую, но провокативную докторскую диссертацию «Происхождение немецкой трагической драмы». В 20-е гг. Беньямин увлекается марксизмом и в 1925–26 посещает Москву, следствием чего явилось то, что в первом издании БСЭ, статья о Гете написана Беньямином в соавторстве с В. П. Зубовым, В. К. Иковым и др. Вместе с тем увлекался сионизмом. Эмигрировал из Германии в 1933 г., спасаясь от фашистов. Затем, в Испании, не выдержав мучительных препятствий, за день до возможности перейти границу, покончил жизнь самоубийством. Тонкий эстет, глубоко чувствовавший особенности современной ему художественной культуры, глубоко раскрыл ее особенности. Наиболее известная работа, переведенная на русский язык, «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (впервые изд. на фр. яз. в 1936), где дана характеристика современной массовой культуры. Центральной незавершенной работой В. Беньямина были «Парижские пассажи». Незадолго до гибели были написаны афористические тезисы «О понятии истории» и примыкающий к ним «Теолого-политический фрагмент». Основные произведения были опубликованы (ряд работ по инициативе Т. Адорно) и переведены на многие языки мира во второй половине ХХ в. Современные семиотические исследования во многом обращаются к трудам Беньямина. Работы его, помимо журналов, опубликованы в: «Историко-философском ежегоднике» 1990. – М., 1991; Логос. – М., 1993.

С. Т. Махлина, Лекции по семиотике культуры и лингвистике, 2010

На материале переписки славянофилов мы можем проследить, каким образом их идеи совершали путь: от устных бесед к конспектам речей, которые подразумевалось на этих беседах произнести (фактически такими конспектами были, например, статьи, положившие начало славянофильству, – «О старом и новом» А. С. Хомякова и «В ответ Хомякову» И. В. Киреевского), к письмам и далее к публиковавшимся статьям. В стесненных цензурных условиях частные письма нередко становились законченными философскими или общественно-политическими произведениями. Они сознательно «предназначались большей аудитории, чем непосредственный адресат» [Наумов, 91]. В этом смысле очень верно замечание И. Паперно, что в начале XIX века письмо ориентировано на «журналистику, литературную критику, парламентскую трибуну» [Паперно, 109]. Можно перечислить множество публицистических и др. произведений, в генезисе которых переписка сыграла заметную роль.

Д. В. Долгушин, В. А. Жуковский и И. В. Киреевский: Из истории религиозных исканий русского романтизма, 2009

Заинтересованный российский читатель пока ещё мало знаком с работами Терри Иглтона, одного из самых известных современных британских литературоведов: его переводили мало и довольно хаотично, предпочитая научным текстам публицистические[1]. Единственная существующая на русском языке важная его книга «Марксизм и литературная критика»[2] издана, к сожалению, малым тиражом.

Терри Иглтон, Теория литературы. Введение, -1

Американский историк и литературный критик Хайден Уайт (р. 1928), выдвинувший идею «историографического стиля» в философии истории (cм.: [Уайт, 2002]), выделил пять уровней концептуализации исторического материала, первые два из которых представляют собой селекцию и обработку исторических данных: хроники, повествование, сюжетный аргумент (эстетика), объяснительный аргумент (наука) и онтологическая импликация (этика). В особый уровень им выделяется тропологическая стратегия. В частности, для страт 3–5 были предложены четыре возможных способа артикуляции фактов для получения исследовательского результата (см. рис. 1.2). Здесь очевидно влияние теории канадского филолога Нортропа Фрая (1912–1991), выделявшего четыре ключевых «мифа» (мировоззренческих жанра) (см.: [Fгуе, 1957]). Кроме того, американский философ и литературовед Кеннет Берк (1897–1993), занимаясь теорией комедии, выдвинул тезис о возможности представить любое историческое событие в пяти базисных драматических категориях: «действия», «деятеля», «сцены» или «фона», «цели действия» и его «инструментария». При этом различие видений и способов изложения истории во многом обусловлено возможностью фокусироваться на разных категориях этой драматической грамматики, с достаточной свободой распределяя по ним явления и концепты. Тем самым со смещением фокусировки и перераспределением наполнения отдельных категорий образы истории кардинально трансформируются (см.: [Burke, 1969]).

И. Б. Орлов, «Человек исторический» в системе гуманитарного знания, 2012

В 60-х годах XX века философы A.A. Галактионов и П.Ф. Никандров показали, что о славянофильстве можно говорить «как об одном из значительных явлений, давшем целый комплекс идей и теорий, которые отразили мучительные поиски ответов на самые острые вопросы русской жизни».17 В 1969 году в журнале «Вопросы литературы» дискуссия, посвященная литературной критике славянофилов, выявила единодушное мнение научной общественности о том, что проблематика славянофильства изучена слабо и нужны как конкретные, так и обобщающие исследования.18 К 70-м годам, как указывает E.A. Дудзинская, эта мысль в советских научных кругах стала общепризнанной.19

Г. В. Жигунова, Общественный идеал в России в духовном наследии славянофилов, -1

Говоря о русских философах, литературных критиках, современниках писателей, мы не всегда с полной уверенностью можем говорить об интеллектуальных контактах между ними и тем более о влиянии этих людей друг на друга. Поэтому разумным будет допущение, что между ними имелась непосредственная или опосредованная культурная связь на основании включения их творчества в единый духовный пласт рассматриваемой эпохи.

С. А. Никольский, Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII – середины XIX столетия, -1

Вынесенная в эпиграф цитата из работы известного советского литературного критика относится к 1926 году, так что хронологическая локализация «строительной площадки Нового Человека» в 30-х годах представляется произвольной: перековкой старого человеческого материала за решеткой власть и общество занялись гораздо раньше. Год от года, с самого начала 20-х, росло число убитых людей, год от года росло число арестованных.[16] Но мир «за решеткой» не представлялся первоначально безоговорочно враждебным роковым космосом, из которого нет возврата – в отличие от эмиграции и вообще «заграницы», которая с самого начала воспринималась как принципиально инородное и враждебное пространство, «отрезанный ломоть».[17] Следуя традициям дореволюционных арестантов, политзаключенные первого советского десятилетия пытались сохранить систему самоуправления, с которой зачастую вынуждена была считаться тюремная администрация,[18] и до поры сопротивлялись попыткам превратить их в обезличенную серую массу «зэка». Они жили в тени относительно свободного мира, и густота этой тени находилась в прямой зависимости от степени его свободы.

Илья Герасимов, Нулевые. Степень. Письма, 2009