Неточные совпадения
— У тебя много народа? Кто да кто? — невольно краснея, спросил Левин, обивая перчаткой
снег с
шапки.
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было
снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв
шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
Стояла белая зима с жестокою тишиной безоблачных морозов, плотным, скрипучим
снегом, розовым инеем на деревьях, бледно-изумрудным небом,
шапками дыма над трубами, клубами пара из мгновенно раскрытых дверей, свежими, словно укушенными лицами людей и хлопотливым бегом продрогших лошадок.
Клим Иванович Самгин был одет тепло, удобно и настроен мужественно, как и следовало человеку, призванному участвовать в историческом деле. Осыпанный
снегом необыкновенный извозчик в синей шинели с капюшоном, в кожаной финской
шапке, краснолицый, усатый, очень похожий на портрет какого-то исторического генерала, равнодушно, с акцентом латыша заявил Самгину, что в гостиницах нет свободных комнат.
Впереди его двое молодых ребят вели под руки третьего, в котиковой
шапке, сдвинутой на затылок, с комьями красного
снега на спине.
Кочегар остановился, но расстояние между ним и рабочими увеличивалось, он стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую руку прижимая ко груди, правую, с
шапкой, вытянув вперед. Но рука упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже упал грудью на
снег, упал не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв голову, ударяя
шапкой по
снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул ноги и зарыл лицо в
снег.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто
шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось
снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Из них только один, в каракулевой
шапке, прятал бородатое лицо в поднятом воротнике мехового пальто, трое — видимо, рабочие, а пятый — пожилой человек, бритый, седоусый, шел сдвинув мохнатую папаху на затылок, открыв высокий лоб, тыкая в
снег суковатой палкой.
Второй полицейский, лысый, без
шапки, сидел на
снегу; на ногах у него лежала боковина саней, он размахивал рукой без перчатки и кисти, — из руки брызгала кровь, — другой рукой закрывал лицо и кричал нечеловеческим голосом, похожим на блеяние овцы.
По площади ползали окровавленные люди, другие молча подбирали их, несли куда-то; валялось много
шапок, галош; большая серая шаль лежала комом, точно в ней был завернут ребенок, а около ее, на
снеге — темная кисть руки вверх ладонью.
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь
снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его
шапкой и говорил, говорил.
Локомотив свистнул, споткнулся и, встряхнув вагоны, покачнув людей, зашипел, остановясь в густой туче
снега, а голос остроносого затрещал слышнее. Сняв
шапку, человек этот прижал ее под мышкой, должно быть, для того, чтоб не махать левой рукой, и, размахивая правой, сыпал слова, точно гвозди в деревянный ящик...
В самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха —
шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий
снег ничего не было видно.
К подъезду Малого театра, утопая железными шинами в несгребенном
снегу и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На козлах качался кучер в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей
шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами пару разномастных, никогда не чищенных «кабысдохов», из тех, о которых популярный в то время певец Паша Богатырев пел в концертах слезный романс...
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы с братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный, небо мутное, первый
снег густо белел на земле и на крышах. Я, без
шапки и калош, вышел, к нашим воротам и смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
Шапок они не носят, лето и всю осень до
снега ходят босиком.
Как сейчас вижу маленькую юрточку на берегу запорошенной
снегом протоки. Около юрточки стоят две туземные женщины — старушки с длинными трубками. Они вышли нас провожать. Отойдя немного, я оглянулся. Старушки стояли на том же месте. Я помахал им
шапкой, они ответили руками. На повороте протоки я повернулся и послал им последнее прости.
Морозно. Дорога бела и гладка,
Ни тучи на всем небосклоне…
Обмерзли усы, борода ямщика,
Дрожит он в своем балахоне.
Спина его, плечи и
шапка в
снегу,
Хрипит он, коней понукая,
И кашляют кони его на бегу,
Глубоко и трудно вздыхая…
Один момент — и детская душа улетела бы из маленького тельца, как легкий вздох, но в эту самую минуту за избушкой раздался отчаянный, нечеловеческий крик. Макар бросился из избушки, как был без
шапки. Саженях в двадцати от избушки, в мелкой березовой поросли копошились в
снегу три человеческих фигуры. Подбежав к ним, Макар увидел, как солдат Артем одною рукой старался оттащить голосившую Аграфену с лежавшего ничком в
снегу Кирилла, а другою рукой ощупывал убитого, отыскивая что-то еще на теплом трупе.
Крупный мокрый
снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи,
шапки.
Человек в сером армяке, подпоясанный пестрым кушаком, из-за которого виднелась рукоятка широкого турецкого кинжала, лежал на
снегу; длинная винтовка в суконном чехле висела у него за спиною, а с правой стороны к поясу привязана была толстая казацкая плеть; татарская
шапка, с густым околышем, лежала подле его головы. Собака остановилась подле него и, глядя пристально на наших путешественников, начала выть жалобным голосом.
В один из весенних вечеров, в конце марта, когда уже на земле не было
снега и в больничном саду пели скворцы, доктор вышел проводить до ворот своего приятеля почтмейстера. Как раз в это время во двор входил жид Мойсейка, возвращавшийся с добычи. Он был без
шапки и в мелких калошах на босую ногу и в руках держал небольшой мешочек с милостыней.
Аким поспешно нахлобучил
шапку, прикутался в сермягу и вскоре исчез за
снегом.
Ой-ой! завидят мужики пана, то-то забегают, лошадей в
снег сворачивают, сами
шапки снимают.
Шел крупный пушистый
снег и красил в белое мостовую, лошадиные спины,
шапки извозчиков, и чем больше темнел воздух, тем белее становились предметы.
Гость был один, и лицо его нельзя было рассмотреть в сенях. Пушистый
снег как из рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость был весь обсыпан этим
снегом. Его баранья
шапка, волосы, борода, тулуп и валенки представляли одну сплошную белую массу. Это был почтовый кузнец Савелий. Узнав его, когда кузнец вошел в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и сказал...
Незаметно подкралась зима, сразу обрушилась на город гулкими метелями, крепкими морозами, завалила улицы и дома сахарными холмами
снега, надела ватные
шапки на скворешни и главы церквей, заковала белым железом реки и ржавую воду болот; на льду Оки начались кулачные бои горожан с мужиками окрестных деревень. Алексей каждый праздник выходил на бой и каждый раз возвращался домой злым и битым.
Уши
шапки выглядели отчаянно, но все же возница полез вперед. Ковыляя и проваливаясь, он добрался до первой лошади. Наш выезд показался мне бесконечно длинным. Фигуру возницы размыло в глазах, в глаза мне мело сухим вьюжным
снегом.
Найдя в
снегу шапку, я встряхнул ее, надел на его ершистую голову, но он сорвал
шапку и, махая ею, ругался на двух языках, гнал меня...
Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники, реже встречались ваньки с деревянными решетчатыми своими санками, утыканными позолоченными гвоздочками, — напротив, всё попадались лихачи в малиновых бархатных
шапках, с лакированными санками, с медвежьими одеялами, и пролетали улицу, визжа колесами по
снегу, кареты с убранными козлами.
— Про что вы тут толмачите, молодцы? — спросил старикашка, оглядывая общество своими узенькими смеющимися глазками; тут приподнял он
шапку и, показав обществу багровую свою лысину, окаймленную белыми как
снег волосами, посадил ее залихватски набекрень.
Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной
шапке, и как только он сел в седло, покрытое черною медвежью шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой и «змеиными головками», весь наш огромный поезд тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали на место травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к обширному, ровному, покрытому
снегом полю, которое было окружено цепью верховых охотников и вдали замыкалось лесом.
А бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась. Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях, носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая, сугробы, красные кровавые зори подолгу рдели на небе, и тогда дым из труб выходил кверху к зеленому небу прямыми страшными столбами; падал
снег крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и ветви сосен гнулись от тяжести белых
шапок.
И, забрав и то и другое из-под Василия Андреича, Никита зашел за спинку саней, выкопал себе там, в
снегу, ямку, положил в нее соломы и, нахлобучив
шапку и закутавшись кафтаном и сверху покрывшись дерюжкой, сел на постланную солому, прислонясь к лубочному задку саней, защищавшему его от ветра и
снега.
Вид и запах водки, особенно теперь, когда он перезяб и уморился, сильно смутили Никиту. Он нахмурился и, отряхнув
шапку и кафтан от
снега, стал против образов и, как бы не видя никого, три раза перекрестился и поклонился образам, потом, обернувшись к хозяину-старику, поклонился сперва ему, потом всем бывшим за столом, потом бабам, стоявшим около печки, и, проговоря: «С праздником», стал раздеваться, не глядя на стол.
На пороге — существо в плаще и в сапогах. Высокая меховая
шапка, из-под нее медные кудри. Вся в
снегу. Стоит неподвижно.
Они бежали все быстрее. Ветка лиственницы сдернула
шапку с головы Алешки, но тому некогда было подымать ее: Макар уже настигал его с яростным криком. Но Алешка всегда был хитрее бедного Макара. Он вдруг остановился, повернулся и нагнул голову. Макар ударился в нее животом и кувыркнулся в
снег. Пока он падал, проклятый Алешка схватил с головы Макара
шапку и скрылся в тайге.
Татарин сердито нахлобучил
шапку и хлестнул коня. Конь взвился, клубы
снега посыпались из-под копыт, но пока Макар с попом не тронулись, татарин не уехал от них и пяди.
Над самым телом Макара, толкая его ногою, стоял старый попик Иван. Его длинная ряса была покрыта
снегом;
снег виднелся на меховом бергесе (
шапке), на плечах, в длинной бороде попа Ивана. Всего удивительнее было то обстоятельство, что это был тот самый попик Иван, который умер назад тому четыре года.
Нет, вот он уже за слободою. Полозья ровно поскрипывают по крепкому
снегу. Чалган остался сзади. Сзади несется торжественный гул церковного колокола, a над темною чертой горизонта, на светлом небе мелькают черными силуэтами вереницы якутских всадников в высоких, остроконечных
шапках. Якуты спешат в церковь.
Яков Иваныч вспомнил, что у этих людей тоже нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки; он без
шапки прошелся по двору, потом вышел на дорогу и ходил, сжав кулаки, — в это время пошел
снег хлопьями, — борода у него развевалась по ветру, он всё встряхивал головой, так как что-то давило ему голову и плечи, будто сидели на них бесы, и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь, громадный, страшный зверь, и что если он закричит, то голос его пронесется ревом по всему полю и лесу и испугает всех…
Робость моя улетела мгновенно, когда глазам моим представилась картина Тончи, изображающая Державина посреди
снегов, сидящего у водопада в медвежьей шубе и бобровой
шапке…
Одна нога начала у меня зябнуть, и, когда я поворачивался, чтобы лучше закрыться,
снег, насыпавшийся на воротник и
шапку, проскакивал за шею и заставлял меня вздрагивать; но мне было вообще еще тепло в обогретой шубе, и дремота клонила меня.
Снег крутился спереди, сбоку, засыпал полозья, ноги лошадей по колени и сверху валил на воротники и
шапки.
Откроешь глаза — та же неуклюжая
шапка и спина, занесенные
снегом, торчат передо мной, та же невысокая дуга, под которой между натянутыми ременными поводками узды поматывается, все в одном расстоянии, голова коренной с черной гривой, мерно подбиваемой в одну сторону ветром; виднеется из-за спины та же гнеденькая пристяжная направо, с коротко подвязанным хвостом и вальком, изредка постукивающим о лубок саней.
Только в переднем возу поднялась немного на два пальца покрытая
снегом рогожа, и на минуту высунулась оттуда
шапка, когда наши колокольчики прозвенели около обоза.
Старичок вскакивает верхом, размахивает локтями и хочет ускакать, но не может сдвинуться с места; мой старый ямщик, с большой
шапкой, бросается на него, стаскивает на землю и топчет в
снегу.
Нагибаясь к земле за
шапкой, я увидел на
снегу отпечатки больших тигровых лап.
И оба пешехода вдруг вздрогнули и бросились в сторону: по дороге на рысях проехали два десятка казаков с пиками и нагайками, с головы до ног покрытые
снегом. Мужики сняли
шапки и поплелись по тому же направлению, но на полувсходе горы, где стояли хоромы, их опять потревожил конский топот и непривычный мирному сельскому слуху брязг оружия. Это ехали тяжелою рысью высланные из города шесть жандармов и впереди их старый усатый вахмистр.
Пусть резкий, холодный ветер бьет в лицо и кусает руки, пусть комья
снега, подброшенные копытами, падают в
шапку, за воротник, на шею, на грудь, пусть визжат полозья и обрываются постромки и вальки, черт с ними совсем!