Неточные совпадения
Милон. Я подвергал ее, как прочие. Тут храбрость была такое качество сердца, какое солдату велит иметь начальник, а
офицеру честь. Признаюсь вам искренно, что показать прямой неустрашимости не имел я еще никакого случая, испытать же себя сердечно желаю.
Почти рядом с ним на другом столике сидел студент, которого он совсем не знал и не помнил, и молодой
офицер.
Самгин не заметил, откуда явился
офицер в пальто оловянного цвета, рыжий, с толстыми усами, он точно из стены вылез сзади Самгина и встал
почти рядом с ним, сказав не очень сильным голосом...
— Тут есть беленькое, «Грав», — очень легкое и милое! Сырку спроси, а потом — кофеишко закажем, — бойко внушал он. — Ты — извини, но я
почти не спал ночью, после концерта — ужин, а затем — драма:
офицер с ума спятил, изрубил шашкой полицейского, ранил извозчика и ночного сторожа и вообще — навоевал!
— Наивно не верить. Вы, вероятно, притворяетесь, фальшивите. А представьте, что среди солдат, которых
офицер ведет на врага, четверо были выпороты этим
офицером в 907 году. И
почти в любой роте возможны родственники мужиков или рабочих, выпоротых или расстрелянных в годы революции.
Сюртук студента, делавший его похожим на
офицера, должно быть, мешал ему расти, и теперь, в «цивильном» костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по всем измерениям, стал еще длиннее, шире в плечах и бедрах, усатое лицо округлилось, даже глаза и рот стали как будто больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими движениями циркового борца, и
почти не верилось, что этот человек был студентом.
Кто же, кто? Из окрестных помещиков, кроме Тушина, никого нет — с кем бы она видалась, говорила. С городскими молодыми людьми она видится только на бале у откупщика, у вице-губернатора, раза два в зиму, и они мало посещают дом.
Офицеры, советники — давно потеряли надежду понравиться ей, и она с ними
почти никогда не говорит.
Офицерам всем принесли по ящику с дюжиной чашек тонкого,
почти прозрачного фарфора — тоже от имени японского государя.
Стали потом договариваться о свите, о числе людей, о карауле, о носилках, которых мы требовали для всех
офицеров непременно. И обо всем надо было спорить
почти до слез. О музыке они не сделали, против ожидания, никакого возражения; вероятно, всем, в том числе и губернатору, хотелось послушать ее. Уехали.
Но не все имеют право носить по две сабли за поясом: эта
честь предоставлена только высшему классу и
офицерам; солдаты носят по одной, а простой класс вовсе не носит; да он же ходит голый, так ему не за что было бы и прицепить ее, разве зимой.
Что за плавание в этих печальных местах! что за климат! Лета
почти нет: утром ни холодно, ни тепло, а вечером положительно холодно. Туманы скрывают от глаз чуть не собственный нос. Вчера палили из пушек, били в барабан, чтоб навести наши шлюпки с
офицерами на место, где стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные, тишины
почти не бывает, а половина июля!
Сегодня с утра движение и сборы на фрегате: затеяли свезти на берег команду.
Офицеры тоже захотели провести там день, обедать и пить чай. «Где же это они будут обедать? — думал я, — ведь там ни стульев, ни столов», и не знал, ехать или нет; но и оставаться
почти одному на фрегате тоже невесело.
Едва адмирал ступил на берег, музыка заиграла, караул и
офицеры отдали
честь. А где же встреча, кто ж примет: одни переводчики? Нет, это шутки! Велено спросить, узнать и вытребовать.
Капитан и так называемый «дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский
офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба берега, на море, в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы шли
почти посредине, несколько ближе к датскому.
Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей
честью мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется еще и развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат только богатые и знатные
офицеры, то это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма.
Когда вышли мы
офицерами, то готовы были проливать свою кровь за оскорбленную полковую
честь нашу, о настоящей же
чести почти никто из нас и не знал, что она такое есть, а узнал бы, так осмеял бы ее тотчас же сам первый.
Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей,
почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара.
Офицеры, ушедшие в поход
почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами.
Она подослала отставного
офицера Скарятку, чтоб нас завлечь, обличить; он познакомился
почти со всем нашим кругом, но мы очень скоро угадали, что он такое, и удалили его от себя.
Когда он взошел, унтер-офицер с ружьем подошел к нему и рапортовал: «Вашему преосвященству
честь имею донести, что по тюремному замку все обстоит благополучно, арестантов столько-то».
Почти все гости уж налицо: Пустотеловы, Боровковы, Корочкины, Чепраковы, майор Клобутицын и с ним человека четыре
офицеров.
Поэтому в доме стариков было всегда людно. Приезжая туда, Бурмакин находил толпу гостей, преимущественно
офицеров, юнкеров и барышень, которыми наш уезд всегда изобиловал. Валентин был сдержан, но учтив; к себе не приглашал, но не мог уклониться от знакомств, потому что родные
почти насильственно ему их навязывали.
После вечерней «зари» и до утренней генералов лишают церемониала отдания
чести. Солдаты дремлют в караульном доме, только сменяясь по часам, чтобы стеречь арестантов на двух постах: один под окнами «клоповника», а другой под окнами гауптвахты, выходящими тоже во двор, где содержались в отдельных камерах арестованные
офицеры.
Офицеры обиделись и заговорили об «оскорблении военной
чести».
В первые же дни по приезде мать подружилась с веселой постоялкой, женой военного, и
почти каждый вечер уходила в переднюю половину дома, где бывали и люди от Бетленга — красивые барыни,
офицера. Дедушке это не нравилось, не однажды, сидя в кухне, за ужином, он грозил ложкой и ворчал...
[И
почти уже забыто то время, когда
офицеры и чиновники, служившие на Южном Сахалине, терпели настоящую нужду.
Я, например, если бы поступил в военную службу, может быть дослужился бы до генерала; но зато в солдатском звании я обязывался, по правилам военной дисциплины, делать
честь каждому
офицеру.
— Богато, одно слово богато;
честь мужу сему. Мне эти все штучки исправно доставляют, — добавил он с значительной улыбкой. — Приятель есть военный
офицер, шкипером в морской флотилии служит: все через него имеем.
— Ах ты, боже мой! — И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. — Борис же все время вел себя в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что это за такая корпоративная
честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не
офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
— Тамарочка, это нечестно, — сказал он укоризненно. — Как вам не стыдно у бедного отставного
почти обер-офицера брать последние деньги? Зачем вы их спрятали сюда?
Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики — кадеты и гимназисты —
почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности — педагоги, и передовые писатели — авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и
офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока...
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были
почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой
офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
— И нравственности по Домострою [«Домострой» — русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы знаете ли, что у многих из сих милых особ
почти за правило взято: любить мужа по закону,
офицера — для чувств, кучера — для удовольствия.
Почти все наши старшие
офицеры женаты; стало быть, если б даже не было помещиц (а их, по слухам, достаточно, и притом большая часть принадлежит к числу таких, которым, как у нас в школе говаривали, ничто человеческое не чуждо), то можно будет ограничиться и своими дамами.
Мать смотрела, как подписывают протокол, ее возбуждение погасло, сердце упало, на глаза навернулись слезы обиды, бессилия. Этими слезами она плакала двадцать лет своего замужества, но последние годы
почти забыла их разъедающий вкус;
офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив лицо, заметил...
«Суд общества
офицеров N-ского пехотного полка, в составе — следовали чины и фамилии судей — под председательством подполковника Мигунова, рассмотрев дело о столкновении в помещении офицерского собрания поручика Николаева и подпоручика Ромашова, нашел, что ввиду тяжести взаимных оскорблений ссора этих обер-офицеров не может быть окончена примирением и что поединок между ними является единственным средством удовлетворения оскорбленной
чести и офицерского достоинства. Мнение суда утверждено командиром полка».
Именно не французским
офицерам необходимы поединки, потому что понятие о
чести, да еще преувеличенное, в крови у каждого француза, — не немецким, — потому что от рождения все немцы порядочны и дисциплинированы, — а нам, нам, нам.
Но перед церемониальным маршем все ободрились.
Офицеры почти упрашивали солдат: «Братцы, вы уж постарайтесь пройти молодцами перед корпусным. Не осрамите». И в этом обращении начальников с подчиненными проскальзывало теперь что-то заискивающее, неуверенное и виноватое. Как будто гнев такой недосягаемо высокой особы, как корпусный командир, вдруг придавил общей тяжестью
офицера и солдата, обезличил и уравнял их и сделал в одинаковой степени испуганными, растерянными и жалкими.
— То, что в этом случае мужа
почти наверное не допустят к экзаменам. Репутация
офицера генерального штаба должна быть без пушинки. Между тем если бы вы на самом деле стрелялись, то тут было бы нечто героическое, сильное. Людям, которые умеют держать себя с достоинством под выстрелом, многое, очень многое прощают. Потом… после дуэли… ты мог бы, если хочешь, и извиниться… Ну, это уж твое дело.
Он прошел в столовую. Там уже набралось много народа;
почти все места за длинным, покрытым клеенкой столом были заняты. Синий табачный дым колыхался в воздухе. Пахло горелым маслом из кухни. Две или три группы
офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты. Густой и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров и хлопаньем кухонной двери. По ногам тянуло холодом из сеней.
— И чтобы отдавал установленную
честь господам проезжающим
офицерам.
Мутный свет прямо падал на лицо этого человека, и Ромашов узнал левофлангового солдата своей полуроты — Хлебникова. Он шел с обнаженной головой, держа шапку в руке, со взглядом, безжизненно устремленным вперед. Казалось, он двигался под влиянием какой-то чужой, внутренней, таинственной силы. Он прошел так близко около
офицера, что
почти коснулся его полой своей шинели. В зрачках его глаз яркими, острыми точками отражался лунный свет.
Начался обычный, любимый молодыми
офицерами разговор о случаях неожиданных кровавых расправ на месте и о том, как эти случаи проходили
почти всегда безнаказанно.
— Что-с? — крикнул грозно Слива, но тотчас же оборвался. — Однако довольно-с этой чепухи-с, — сказал он сухо. — Вы, подпоручик, еще молоды, чтобы учить старых боевых
офицеров, прослуживших с
честью двадцать пять лет своему государю. Прошу господ
офицеров идти в ротную школу, — закончил он сердито.
Он обменялся с адъютантом
честью, но тотчас же за спиной его сделал обернувшемуся Ромашову особый, непередаваемый юмористический жест, который как будто говорил: «Что, брат, поволокли тебя на расправу?» Встречались и еще
офицеры.
Батальонный командир, подполковник Лех, который, как и все
офицеры, находился с утра в нервном и бестолковом возбуждении, налетел было на него с криком за поздний выход на плац, но Стельковский хладнокровно вынул часы, посмотрел на них и ответил сухо,
почти пренебрежительно...
— За мое призвание, — продолжал студент, — что я не хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь
офицером, они считают меня, как и Гамлета,
почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает то, что знакомых, которые бы любили и понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
Чувство это в продолжение 3-месячного странствования по станциям, на которых
почти везде надо было ждать и встречать едущих из Севастополя
офицеров, с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело до того бедного
офицера, что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя в П., в Дуванкòй он был жалким трусом и, съехавшись месяц тому назад с молодежью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти дни последними в своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию в преферанс, на жалобную книгу смотрел как на препровождение времени и радовался, когда лошадей ему не давали.
Еще молодой губастый доктор и артиллерист с немецкой физиономией сидели
почти на ногах молодого
офицера, спящего на диване, и считали деньги.
— Что за
честь, когда нечего есть! — презрительно смеясь, сказал комисионер, обращаясь к обозному
офицеру, который тоже засмеялся при этом. — Заведи-ка из «Лучии»: мы послушаем, — сказал он, указывая на коробочку с музыкой: — я люблю ее…