Неточные совпадения
— Вы бы прежде говорили, Михей Иваныч, — отвечал Николай скороговоркой и с досадой, изо всех сил бросая какой-то узелок на дно брички. — Ей-богу, голова и так кругом идет, а тут еще вы с вашими щикатулками, — прибавил он, приподняв фуражку и
утирая с загорелого
лба крупные капли пота.
В день похорон с
утра подул сильный ветер и как раз на восток, в направлении кладбища. Он толкал людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на
лбы и щеки. Пение хора он относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик...
Завтра
утром Обломов встал бледный и мрачный; на лице следы бессонницы;
лоб весь в морщинах; в глазах нет огня, нет желаний. Гордость, веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого человека — все пропало.
Он проговорил это с самым неприязненным чувством. Тем временем встал с места и озабоченно посмотрел в зеркало (может быть, в сороковой раз с
утра) на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее на
лбу свой красный платок.
Старик посмотрел на меня, опуская одну седую бровь и поднимая другую, поднял очки на
лоб, как забрало, вынул огромный синий носовой платок и,
утирая им нос, с важностью сказал...
Ее очень заботит, что
утром у нее, на самой середине
лба, вскочил прыщ.
Когда я в восьмом часу
утра вскочил как полоумный и хватил себя по
лбу рукой, то тотчас же разбудил генерала, спавшего сном невинности.
Все трое замолчали. Лихонин был бледен и
утирал платком мокрый
лоб.
— Ах, милый мой, как ты устал! — говорила ласково m-me Фатеева,
утирая ему своим платком
лоб, вместо того, чтобы похвалить его повесть.
Вихров послушался ее и не поехал в собрание. Клеопатра Петровна на другой день рано
утром ехала из города в свою усадьбу; по ее молодому
лбу проходили морщины: кажется, она придумывала какой-то новый и довольно смелый шаг!
— Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, — кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: — Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет! — говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись,
утер себе
лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. — Я нерусский, я француз!
Однажды, когда я, по обыкновению,
утром проходил по аллеям сада, я увидел в одной из них отца, а рядом старого Януша из зáмка. Старик подобострастно кланялся и что-то говорил, а отец стоял с угрюмым видом, и на
лбу его резко обозначалась складка нетерпеливого гнева. Наконец он протянул руку, как бы отстраняя Януша с своей дороги, и сказал...
Проснувшись около десяти часов, он вдруг дико вскочил с постели, разом вспомнил всё и плотно ударил себя ладонью по
лбу: ни завтрака, ни Блюма, ни полицеймейстера, ни чиновника, явившегося напомнить, что члены — ского собрания ждут его председательства в это
утро, он не принял, он ничего не слышал и не хотел понимать, а побежал как шальной на половину Юлии Михайловны.
Он судорожно
утер платком пот со
лба.
Но, други, девственная лира
Умолкла под моей рукой;
Слабеет робкий голос мой —
Оставим юного Ратмира;
Не смею песней продолжать:
Руслан нас должен занимать,
Руслан, сей витязь беспримерный,
В душе герой, любовник верный.
Упорным боем утомлен,
Под богатырской головою
Он сладостный вкушает сон.
Но вот уж раннею зарею
Сияет тихий небосклон;
Всё ясно;
утра луч игривый
Главы косматый
лоб златит.
Руслан встает, и конь ретивый
Уж витязя стрелою мчит.
Весною я все-таки убежал: пошел
утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору с женой, ударил ее по
лбу гирей; она выбежала на улицу и там упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролетку, повезли ее в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился на набережной Волги, с двугривенным в руке.
Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным потом на
лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние тяжелые мысли так долго не оставляют его, думал он, то, значит, в них есть доля правды. Не могли же они, в самом деле, прийти в голову безо всякого повода.
Егорушка вспомнил, что еще много времени осталось до
утра, в тоске припал
лбом к спинке дивана и уж не старался отделаться от туманных угнетающих грез.
Прошло ещё несколько недель, и вдруг судьба сурово, но всё же милостиво улыбнулась Илье. Однажды
утром, во время оживлённой торговли, хозяин, стоя за конторкой, вдруг быстро начал перебирать всё на ней.
Лоб его покраснел, густо налившись кровью, и на шее туго вздулись жилы.
Утром Нестор Игнатьевич покойно спал в ногах на Дорушкиной постели, а она рано проснулась, села, долго внимательно смотрела на него, потом подняла волосы с его лица, тихо поцеловала его в
лоб и, снова опустившись на подушки, проговорила...
Нестор Игнатьич очень серьезно встревожился. Он на четвертый день вскочил с рассветом и сел за работу. Повесть сначала не вязалась, но он сделал над собой усилие и работа пошла удачно. Он писал, не вставая, весь день и далеко за полночь, а перед
утром заснул в кресле, и Дора тотчас же выделилась из серого предрассветного полумрака, прошла своей неслышной поступью, и поцеловав Долинского в
лоб, сказала: умник, умник—работай.
— Всеотличнейшим манером!.. Сына-с вам подарила!.. — отвечал Елпидифор Мартыныч как бы веселым голосом, хоть холодный пот все еще продолжал у него выступать на
лбу, так что он беспрестанно
утирал его своим фуляровым платком.
— Пешком, вероятно? — спросил князь приятеля, видя, что тот
утирает катящийся со
лба крупными каплями пот.
— Ну, барынька… выжига порядочная! — произнес он,
утирая градом катившийся со
лба пот; от всех этих объяснений с клиенткою похмелья у него как будто бы и не бывало.
С самого
утра, как только повели их на суд, он начал задыхаться от учащенного биения сердца; на
лбу все время капельками выступал пот, так же потны и холодны были руки, и липла к телу, связывая его движения, холодная потная рубаха.
(Иван Демьяныч
утер себе
лоб платком.)
Утром при встрече и при прощанье по поводу отъезда он целовал ее в
лоб, даже никогда не подавая ей руки.
Несмотря на слово, данное накануне Ипатову, Владимир Сергеич решился было обедать дома и даже заказал своему походному повару любимый рисовый суп с потрохами, но вдруг, быть может вследствие чувства довольства, наполнившего его душу с
утра, остановился посреди комнаты, ударил себя рукою по
лбу и не без некоторой удали громко воскликнул: «А поеду-ка я к этому старому краснобаю!» Сказано — сделано; чрез полчаса он уже сидел в своем новеньком тарантасе, запряженном четвернею добрых крестьянских лошадей, и ехал в Ипатовку, до которой считалось не более двенадцати верст отличной дороги.
По
утрам он просыпался разбитым, с отекшими ногами, опухшим лицом и с такой сильною ломотою в шее, что несколько часов, пока разгуляется, должен был держать голову набок. И день свой он начинал получасовым мучительным кашлем, от которого вздувались вены на
лбу и краснели белки глаз.
Хозяйка (всем известно, что такое петербургская хозяйка меблированных комнат: полная сорокапятилетняя дама, с завитушками, вроде штопоров, на
лбу, всегда в черном платье и затянутая в корсет) — хозяйка часто приглашала его по
утрам к себе пить кофе — высокая честь, о которой многие, даже старинные жильцы никогда не смели мечтать.
Утром он забывал поздороваться, вечером — проститься, и когда жена подставляла свою руку, а дочь Зизи — свой гладкий
лоб, он как-то не понимал, что нужно делать с рукой и гладким
лбом. Когда являлись к завтраку гости, вице-губернатор с женой или Козлов, то он не поднимался к ним навстречу, не делал обрадованного лица, а спокойно продолжал есть. И, кончив еду, не спрашивал у Марии Петровны позволения встать, а просто вставал и уходил.
Однажды, в самый развал лета, в полдень, Кузьма Васильевич, провозившись целое
утро на солнце с подрядчиками и работниками, притащился измученный, разбитый к калитке слишком известного ему домика. Он постучался; его впустили. Он ввалился в так называемую гостиную и тотчас же прикорнул на диване. Эмилия подошла к нему и отерла платком его взмокший
лоб.
И всегда Меркулов не любил глядеть понизу, а во все дни светлой недели он носил голову немного назад и смотрел поверх
лбов. И всю неделю он был трезв, каждое
утро от обеден до вечерни звонил на колокольне Михаила-архангела, а после вечерни или сидел у звонаря Семена, или на десяток верст уходил в поле. И домой возвращался только ночью.
Бугров
утер рукавом
лоб и глаза и зашагал по гостиной. Лиза, всхлипывая всё громче и громче, подергивая плечами и вздернутым носиком, принялась рассматривать кружева на занавесках.
Горданов ударил себя в
лоб и, воскликнув: «отлично!» — выбежал в коридор. Здесь, столкнувшись нос с носом с своим человеком, он дал ему двадцать рублей и строго приказал сейчас же ехать в Бодростинское подгородное имение, купить там у садовника букет цветов, какой возможно лучше, и привезти его к
утру.
Бабушка с Юлико приехали надолго, кажется, навсегда. Бабушка поселилась наверху, в комнатах мамы. Эти дорогие для меня комнаты, куда я входила со смерти деды не иначе как с чувством сладкой тоски, стали мне теперь вдруг ненавистными. Каждое
утро я и Юлико отправлялись туда, чтобы приветствовать бабушку с добрым
утром. Она целовала нас в
лоб — своего любимчика-внука, однако, гораздо нежнее и продолжительнее, нежели меня, — и потом отпускала нас играть.
По мере чтения, лицо его, из землисто-серого, становилось багрово-красным. Покраснел его высокий, значительно увеличенный лысиною
лоб, его бесконечный, «до завтрашнего
утра», как говорили институтки, нос и шея, в которую с остервенением упирались тугие белые воротнички крахмальной сорочки.
Она прекрасно понимала его деликатность и каждый день, как только он
утром встречался с ней с глазу на глаз и целовал в
лоб, она стыдила себя мысленно, спрашивала: как могла она дойти с таксатором до таких"целовушек"? — ее институтское выражение.
Меня все это очень поразило, потому что из всех работников Герасим выделялся своим благочестием: всегда ел без шапки, крестился перед едою, даже когда предстояло съесть пару огурцов.
Утром встают работники, даже
лбы не перекрестят. А Герасим стоит около садовой ограды лицом к восходящему солнцу, и долго молится: широко перекрестится, поклонится низко и, встряхнув волосами, выпрямится. И опять и опять кланяется.
В одно летнее
утро Вера Семеновна, одетая по-дорожному, с сумочкой через плечо, вошла к брату и холодно поцеловала его в
лоб.
Волнение сразу охватило Нетова. На
лбу показались капли пота. Лицо пошло пятнами, как
утром у Краснопёрого.
— Я заставлю тебя играть, шулер! — кричал капитан, неистово махая кием и
утирая со
лба пот. — Я научу тебя, протобестия, как играть с порядочными людьми!
Он снял облезлую шапку и
утер рукою
лоб.
Ремонтные рабочие рано
утром подобрали на рельсах за сахарным заводом его раздавленный труп. Голова нетронута, только с одной ссадиной на
лбу, в редкой бородке песок и кровь. И на бледном, спавшемся лице все было это странное выражение, как будто он притворяется. Хотелось растолкать его, сказать...
Тут Анюта прерывает меня и рассказывает, что дворник
утром, принеся дрова, спрашивал ее: «Что, у вас барыня-то молодая ровно как будто не в себе? Домовладелица на этот счет беспокоится… До белого
утра в окне у вашей барыни свет, и лопочет она что-то и руками размахивает… Намедни под окном видел. Все ли у них тут дома?» И он будто бы многозначительно покрутил пальцами около собственного
лба.
В один из этих дней Глебу Алексеевичу стало особенно худо. Он лежал у себя в спальне, не вставая с
утра и был в полузабытьи. Его красивое, исхудалое лицо было положительно цвета наволочки подушки, служившей ему изголовьем, и лишь на скулах выступали красные зловещие пятна: глаза, которые он изредка открывал, сверкали лихорадочным огнем, на высоком, точно выточенном из слоновой кости
лбу, блестели крупные капли пота.
Холодный пот выступил на
лбу Тани. Нечего и говорить, что она провела ночь совершенно без сна. Думы, страшные, черные думы до самого
утра не переставали витать над ее бедной головой.
Я где-то уже видел это нервное лицо, с впалыми щеками и странно блестящими глазами, с быстрой, нескладной улыбкой, видимо, очень редко появляющеюся на губах. Шахтер спустил с плеч сумку, прислонил ее к облупившейся стене сторожки и
утер платком потный
лоб.
Только на
утро все происшедшее ночью живо восстало в его памяти, и холодный пот выступил на его
лбу.
— Пойми, Стеша, что тут нужно выбирать между мной и им, если он до послезавтрашнего
утра будет жив, я пущу себе пулю в
лоб…