Неточные совпадения
— Оставь меня
в покое, ради Бога! — воскликнул со слезами
в голосе Михайлов и, заткнув уши,
ушел в свою рабочую
комнату за перегородкой и запер за собою дверь. «Бестолковая!» сказал он себе, сел за стол и, раскрыв папку, тотчас о особенным жаром принялся за начатый рисунок.
С каждым годом притворялись окна
в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом
уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал
в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались
в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука
в подвалах превратилась
в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались
в пыль.
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя
свою несправедливость, он
ушел в комнату Николая и хлопнул дверью.
Он решительно
ушел от всех, как черепаха
в свою скорлупу, и даже лицо служанки, обязанной ему прислуживать и заглядывавшей иногда
в его
комнату, возбуждало
в нем желчь и конвульсии.
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя
в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна
ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и
в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла.
В парадных
комнатах она только дулась; зато у себя, перед
своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины,
ушел, затем, стоя посредине
своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя
в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Клим тоже
ушел, сославшись на усталость и желая наедине обдумать брата. Но, придя
в свою комнату, он быстро разделся, лег и тотчас уснул.
И
ушла, оставив его, как всегда,
в темноте,
в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно
уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень
свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно,
в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Мальчики
ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали
в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике
в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
И, нервно схватив бутылку со стола, налил
в стакан
свой пива. Три бутылки уже были пусты. Клим
ушел и, переписывая бумаги, прислушивался к невнятным голосам Варавки и Лютова. Голоса у обоих были почти одинаково высокие и порою так странно взвизгивали, как будто сердились, тоскуя, две маленькие собачки, запертые
в комнате.
Он снова улыбался
своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил
в его добродушие. Когда рабочий
ушел, он несколько минут стоял среди
комнаты, сунув руки
в карманы, решая: следует ли идти к Варваре? Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
— Светлее стало, — усмехаясь заметил Самгин, когда исчезла последняя темная фигура и дворник шумно запер калитку. Иноков
ушел, топая, как лошадь, а Клим посмотрел на беспорядок
в комнате, бумажный хаос на столе, и его обняла усталость; как будто жандарм отравил воздух
своей ленью.
Варвара, встряхнув головою, рассыпала обильные рыжеватые волосы
свои по плечам и быстро
ушла в комнату отчима; Самгин, проводив ее взглядом, подумал, что волосы распустить следовало раньше, не
в этот момент, а Макаров, открыв окна, бормотал...
Самгин понял, что он лишний, простился и
ушел.
В комнате своей, свалившись на постель, закинув руки под голову, он плотно закрыл глаза, чтоб лучше видеть путаницу разногласно кричащих мыслей. Шумел
в голове баритон Кутузова, а Спивак уверенно утешает: «Это скоро пройдет».
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не
уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже
в своей рабочей
комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым,
своим домом он признал
комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то
ушла,
в комнатах было напряженно тихо, а
в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить слова
своей речи, но память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не
своим голосом и не
свои слова.
Он почти со скрежетом зубов
ушел от нее, оставив у ней книги. Но, обойдя дом и воротясь к себе
в комнату, он нашел уже книги на
своем столе.
Мне стало стыдно, я
ушла и плакала
в своей комнате, потом уж никогда ни о чем его не спрашивала…
Райский
ушел, и бабушкина
комната обратилась
в кабинет чтения. Вере было невыносимо скучно, но она никогда не протестовала, когда бабушка выражала ей положительно
свою волю.
Уж у Уленьки не раз скалились зубы на его фигуру и рассеянность, но товарищи, особенно Райский, так много наговорили ей хорошего о нем, что она ограничивалась только
своим насмешливым наблюдением, а когда не хватало терпения, то
уходила в другую
комнату разразиться смехом.
Чай он пил с ромом, за ужином опять пил мадеру, и когда все гости
ушли домой, а Вера с Марфенькой по
своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье
в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о
своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или просил рюмочку мадеры.
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не
уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут,
уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему
в комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался
в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о
своем впечатлении.
Наконец председатель кончил
свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно
уйти, и, не зная, что делать с
своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли
в совещательную
комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и
ушли. Подсудимых тоже вывели.
Иногда Привалову делалось настолько тяжелым присутствие Лоскутова, что он или
уходил на завод, или запирался на несколько часов
в своей комнате.
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот
в этой
комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно
в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно
уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас
в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих,
в каком он был состоянии духа,
в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время
свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова
в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, —
в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал со
своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь
уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой
комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир
в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился
в ее губы поцелуем.
Вы выходите
в нейтральную
комнату и говорите: «Вера Павловна!» Я отвечаю из
своей комнаты: «что вам угодно, Дмитрий Сергеич?» Вы говорите: «я
ухожу; без меня зайдет ко мне господин А. (вы называете фамилию вашего знакомого).
Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и
ушла от нее, этот факт явился ее сознанию
в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением скорби
своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий человек увлекается выражением чувств до того, что забывает
в порыве души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала
в комнату Верочки, бросилась
в ящики туалета,
в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это
ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним
в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась
в изнеможении на стул, как добрела до
своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла
в постель,
в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
— Поди, Маша,
в свою комнату и не беспокойся. — Маша поцеловала у него руку и
ушла скорее
в свою комнату, там она бросилась на постелю и зарыдала
в истерическом припадке. Служанки сбежались, раздели ее, насилу-насилу успели ее успокоить холодной водой и всевозможными спиртами, ее уложили, и она впала
в усыпление.
Воротясь домой, она тотчас
ушла к себе
в комнату и появилась только к самому обеду, одетая
в лучшее
свое платье, тщательно причесанная, перетянутая и
в перчатках.
Она посмотрела на жениха из другой
комнаты, похвалила и незаметно
ушла домой, точно боялась
своим присутствием нарушить веселье
в отцовском доме.
Устенька
в отчаянии
уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь
в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая
в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что,
в случае смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть
свои дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по
своей привычке, и не думала ее защищать.
Я
ушел в кухню, лег на
свою постель, устроенную за печью на ящиках, лежал и слушал, как
в комнате тихонько воет мать.
Князь
ушел из гостиной и затворился
в своей комнате. К нему тотчас же прибежал Коля утешать его. Бедный мальчик, казалось, не мог уже теперь от него отвязаться.
В эту минуту из
комнат вышла на террасу Вера, по
своему обыкновению, с ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда девать себя, но ужасно не хотевший
уйти, вдруг набросился на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь с террасы, и даже, забывшись, затопал ногами.
После обеда Груздев прилег отдохнуть, а Анфиса Егоровна
ушла в кухню, чтобы сделать необходимые приготовления к ужину. Нюрочка осталась
в чужом доме совершенно одна и решительно не знала, что ей делать. Она походила по
комнатам, посмотрела во все окна и кончила тем, что надела
свою шубку и вышла на двор. Ворота были отворены, и Нюрочка вышла на улицу. Рынок, господский дом, громадная фабрика, обступившие завод со всех сторон лесистые горы — все ее занимало.
— За сущие пустяки, за луну там, что ли, избранила Соню и Зину,
ушла, не прощаясь, наверх, двое суток высидела
в своей комнате; ни с кем ни одного слова не сказала.
Уйдя с Ульрихом Райнером после ужина
в его
комнату, он еще убедительнее и жарче говорил с ним о других сторонах русской жизни, далеко забрасывал за уши
свою буйную гриву, дрожащим, нервным голосом, с искрящимися глазами развивал старику
свои молодые думы и жаркие упования.
Это болезненное явление приключилось с Белоярцевым вечером на первый, не то на второй день по переходе
в Дом и выражалось столь нестерпимым образом, что Лиза посоветовала ему
уйти успокоиться
в свою комнату, а Абрамовна, постоянно игнорировавшая по
своему невежеству всякое присутствие нервов
в человеческом теле, по уходе Белоярцева заметила...
Мы
ушли в свою угольную
комнату.
Вихров сидел довольно долгое время, потом стал понемногу кусать себе губы: явно, что терпение его начинало истощаться; наконец он встал, прошелся каким-то большим шагом по
комнате и взялся за шляпу с целью
уйти; но Мари
в это мгновение возвратилась, и Вихров остался на
своем месте, точно прикованный, шляпы
своей, однако, не выпускал еще из рук.
Катишь держала себя у подруги
своей, как
в очень знакомом ей пепелище: осмотрела — все ли было
в комнате прибрано, переглядела все лекарства, затем
ушла в соседнюю заднюю
комнату и начала о чем-то продолжительно разговаривать с горничною Фатеевой.
В девять часов он
уходил на службу, она убирала
комнаты, готовила обед, умывалась, надевала чистое платье и, сидя
в своей комнате, рассматривала картинки
в книгах.
Появилась Наташа, она тоже сидела
в тюрьме, где-то
в другом городе, но это не изменило ее. Мать заметила, что при ней хохол становился веселее, сыпал шутками, задирал всех
своим мягким ехидством, возбуждая у нее веселый смех. Но, когда она
уходила, он начинал грустно насвистывать
свои бесконечные песни и долго расхаживал по
комнате, уныло шаркая ногами.
Взбешенный всем этим и не зная, наконец, что с собой делать, он
ушел было после обеда, когда все разъехались,
в свою комнату и решился по крайней мере лечь спать; но от князя явился человек с приглашением: не хочет ли он прогуляться?
Однажды приехал какой-то гость из ее стороны, где жили ее родные. Гость был пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о
своем сенатском деле, так что Александр, соскучившись слушать его,
ушел в соседнюю
комнату. Ревновать было не к чему. Наконец гость стал прощаться.
Постоянное выражение его лица говорило: «Фу! скука какая, и поговорить не с кем!» Бывало, с утра он или один
уйдет с ружьем на охоту, или
в своей комнате, не одеваясь до обеда, читает книгу.
Шатов, совершенно всеми забытый
в своем углу (неподалеку от Лизаветы Николаевны) и, по-видимому, сам не знавший, для чего он сидел и не
уходил, вдруг поднялся со стула и через всю
комнату, неспешным, но твердым шагом направился к Николаю Всеволодовичу, прямо смотря ему
в лицо. Тот еще издали заметил его приближение и чуть-чуть усмехнулся; но когда Шатов подошел к нему вплоть, то перестал усмехаться.
— Надоел я вам, — вскочил вдруг Петр Степанович, схватывая
свою круглую, совсем новую шляпу и как бы
уходя, а между тем всё еще оставаясь и продолжая говорить беспрерывно, хотя и стоя, иногда шагая по
комнате и
в одушевленных местах разговора ударяя себя шляпой по коленке.