Неточные совпадения
Самгин свернул за
угол в темный переулок, на него налетел ветер, пошатнул, осыпал пыльной скукой. Переулок был кривой, беден домами, наполнен шорохом деревьев в
садах, скрипом заборов, свистом в щелях; что-то хлопало, как плеть пастуха, и можно было думать, что этот переулок — главный путь, которым ветер врывается в город.
Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шепот и видел, что смерть бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину комнату с окном в
сад и молочно-белой кафельной печкой в
углу.
Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев, в
углу вспыхнул огонек спички, осветив кисть руки с длинными пальцами, испуганной курицей заклохтала какая-то барышня, — Самгину было приятно смятение, вызванное его словами. Когда он не спеша, готовясь рассказать страшное, обошел
сад и двор, — из флигеля шумно выбегали ученики Спивак; она, стоя у стола, звенела абажуром, зажигая лампу, за столом сидел старик Радеев, барабаня пальцами, покачивая головой.
Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником
сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом, с тремя колоннами по фасаду, с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его с боков, влезали на крышу. В этом доме кто-то жил, — на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за
угол, и оказалось, что дом стоит на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал...
Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в
сад. Здесь жила женщина. В
углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита — все разбрелись по своим
углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой в
сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в
саду, подле своей пешни, и кучер спал на конюшне.
«Нет, — думал он, — в другой раз, когда Леонтий будет дома, я где-нибудь в
углу, в
саду, дам ей урок, назову ей по имени и ее поведение, а теперь…»
Он не знал, что делать, отпер дверь, бросился в столовую, забежал с отчаяния в какой-то темный
угол, выбежал в
сад, — чтоб позвать кухарку, зашел в кухню, хлопая дверьми, — нигде ни души.
Только свинья так же неопрятна, как и у нас, и так же неистово чешет бок об
угол, как будто хочет своротить весь дом, да кошка, сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею себе голову. Мы прошли мимо домов,
садов, по песчаной дороге, миновали крепость и вышли налево за город.
Комната девушки с двумя окнами выходила в
сад и походила на монашескую келью по своей скромной обстановке: обтянутый пестрым ситцем диванчик у одной стены, четыре стула, железная кровать в
углу, комод и шкаф с книгами, письменный стол, маленький рабочий столик с швейной машиной — вот и все.
За маленьким высоким оконцем шумят каштаны густого
сада, в сырых, холодных
углах таится и густеет мгла ранних сумерек…
На остром
углу это» улицы и нашего переулка стояла полицейская будка, где жил старый будочник (с алебардой, вскоре упраздненной); а за будкой, среди зелени чьего-то
сада, высилась огромная «фигура» — старый польский крест с крышкой, прикрывавшей распятую фигуру Христа.
Однажды я лежал на траве в запущенном
углу нашего
сада в особенном настроении, которое в этом сонном городишке находило на меня довольно часто.
Но, и засыпая, я чувствовал, что где-то тут близко, за запертыми ставнями, в темном
саду, в затканных темнотою
углах комнат есть что-то особенное, печальное, жуткое, непонятное, насторожившееся, страшное и — живое таинственной жизнью «того света»…
Я пошел в
сад и там, в яме, увидал его; согнувшись, закинув руки за голову, упираясь локтями в колена, он неудобно сидел на конце обгоревшего бревна; бревно было засыпано землею, а конец его, лоснясь
углем, торчал в воздухе над жухлой полынью, крапивой, лопухом.
Особенно хорош
сад, небольшой, но густой и приятно запутанный; в одном
углу его стояла маленькая, точно игрушка, баня; в другом была большая, довольно глубокая яма; она заросла бурьяном, а из него торчали толстые головни, остатки прежней, сгоревшей бани.
С правой стороны, возле самого дома, текла быстрая и глубокая река, или речка, которая вдруг поворачивала налево, и таким образом, составляя
угол, с двух сторон точно огораживала так называемый
сад.
Покуда происходила в доме раскладка, размещение привезенных из Уфы вещей и устройство нового порядка, я с Евсеичем ходил гулять, разумеется, с позволения матери, и мы успели осмотреть Бугуруслан, быстрый и омутистый, протекавший
углом по всему
саду, летнюю кухню, остров, мельницу, пруд и плотину, и на этот раз все мне так понравилось, что в одну минуту изгладились в моем воспоминании все неприятные впечатления, произведенные на меня двукратным пребыванием в Багрове.
Недели две продолжалась в доме беспрестанная стукотня от столяров и плотников, не было
угла спокойного, а как погода стояла прекрасная, то мы с сестрицей с утра до вечера гуляли по двору, и по
саду, и по березовой роще, в которой уже поселились грачи и которая потом была прозвана «Грачовой рощей».
Далее затем следовало зало с расписными стенами, на которых изображены были беседки,
сады, разные гуляющие дамы, к большей части которых арестанты приделали
углем усы.
Обойдя извилистыми дорожками весь
сад, который оба знали наизусть, они дошли до каменной садовой ограды и тут, в самом
углу стены, отыскали маленькую дверцу, выводившую в тесный и глухой переулок, почти всегда запертую, но ключ от которой оказался теперь в руках Алексея Егоровича.
Мимо него игриво бегала Наталья, перенося из
сада в
угол двора корзины выполотой травы и взвизгивая, как ласковая собачка. За женщиной по земле влачилась длинная тёмная тень, возбуждая неясное, нехорошее чувство.
Кожемякин оглянулся — он стоял в
углу заглохшего
сада, цепкие кусты крыжовника и малины проросли жёлтою сурепой, крапивой и седой полынью; старый, щелявый забор был покрыт сухими комьями моха.
Добродушно ворчала вода в самоваре, тонко свистел пар, вырываясь из-под крышки, в
саду распевала малиновка; оттуда вливались вечерние, тёплые запахи липы, мяты и смородины, в горнице пахло крепким чаем, душистым, как ладан, берёзовым
углём и сдобным тестом. Было мирно, и душа мальчика, заласканная песнью, красками и запахами догоравшего дня, приветно и виновно раскрывалась встречу словам отца.
И в доме все наперерыв стали изобретать фамилии. Перебрали все возрасты, полы и породы лошадей, вспомнили гриву, копыта, сбрую… В доме, в
саду, в людской и кухне люди ходили из
угла в
угол и, почесывая лбы, искали фамилию.
Особых и свободных комнат в доме не было, надобно было вывести Танюшу из ее горницы, выходившей
углом в
сад на прозрачный Бугуруслан с его зелеными кустами и голосистыми соловьями.
— Не будет ли вам лучше в
саду? — сказал я. — Я вижу в том
углу тень.
Шагая в ногу, как солдаты, мы обогнули в молчании несколько
углов и вышли на площадь. Филатр пригласил зайти в кафе. Это было так странно для моего состояния, что я согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на стекле, затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя в
саду, услышал разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.
— Ах, да, эта высокая, с которой вы гуляли в
саду. Она очень хорошенькая… Если бы я была такая, Агафон Павлыч не уехал бы в Петербург. Вы на ней женитесь? Да? Вы о ней думали все время? Как приятно думать о любимом человеке… Точно сам лучше делаешься… Как-то немножко и стыдно, и хорошо, и хочется плакать. Вчера я долго бродила мимо дач… Везде огоньки, все счастливы, у всех свой
угол… Как им всем хорошо, а я должна была бродить одна, как собака, которую выгнали из кухни. И я все время думала…
Городской
сад. Направо от актеров задний
угол театра (деревянного) с входной дверью на сцену; ближе к авансцене садовая скамья; налево, на первом плане, под деревьями, скамейка и стол; в глубине под деревьями столики и садовая мебель.
Но прошло время, и к
саду привыкли, полюбили его крепко, узнали каждый
угол, глухую заросль, таинственную тень; но удивительно! — от того, что узнавали, не терялась таинственность и страх не проходил, только вместо боли стал радостью: страшно — значит хорошо.
И если Россию он почувствовал в ночном гуле мощных дерев, то и к откровению дороги привел все тот же
сад, привел неумышленно, играя, как делают мудрые: просто взлез однажды Саша на забор в дальнем
углу, куда никогда еще не ходил, и вдруг увидел — дорогу.
Совсем забывшись, Саша шагнул к окну и крепким ударом ладони в середину рамы распахнул ее: стояла ночь в
саду, и только слева, из-за
угла, мерцал сквозь ограду неяркий свет и слышалось ровное, точно пчелиное гудение, движение многих живых, народу и лошадей.
Самого хозяина здесь не было: он с кривым ножом в руках стоял над грушевым прививком, в
углу своего
сада, и с такой пристальностью смотрел на солнце, что у него беспрестанно моргали его красные глаза и беспрестанно на них набегали слезы. Губы его шептали молитву, читанную тоже в
саду. «Отче! — шептал он. — Не о всем мире молю, но о ней, которую ты дал мне, молю тебя: спаси ее во имя твое!»
Ночами, когда город мёртво спит, Артамонов вором крадётся по берегу реки, по задворкам, в
сад вдовы Баймаковой. В тёплом воздухе гудят комары, и как будто это они разносят над землёй вкусный запах огурцов, яблок, укропа. Луна катится среди серых облаков, реку гладят тени. Перешагнув через плетень в
сад, Артамонов тихонько проходит во двор, вот он в тёмном амбаре, из
угла его встречает опасливый шёпот...
Природа оцепенела; дом со всех сторон сторожит
сад, погруженный в непробудный сон; прислуга забралась на кухню, и только смутный гул напоминает, что где-то далеко происходит галдение, выдающее себя за жизнь; в барских покоях ни шороха; даже мыши — и те беззвучно перебегают из одного
угла комнаты в другой.
— Вы меня застаете с моим неизменным приятелем, Владимир Сергеич, — заговорил словоохотливый старичок, — с Иваном Ильичом, который, скажу мимоходом, совершенно очарован вашей обходительностью. (Иван Ильич молча глянул в
угол.) Он был так добр, остался со мной в шашки играть, а мои все пошли в
сад гулять, но я сейчас за ними пошлю…
Баклушин отходит до
угла лавки. Настя издали кланяется ему и посылает поцелуи. Из дома выходят Анна, Епишкин, Петрович, Елеся; из
саду — Фетинья, Мигачева, Лариса.
Августовская ясная ночь. Площадка клубного
сада; по обе стороны деревья, подле них ряд столбов, на верху которых группы из освещенных фонарей; между столбами протянута проволока с висящими шарообразными белыми фонарями; подле столбов, по обе стороны, садовые скамейки и стулья; в глубине эстрада для музыки; в левом
углу сцены видны из-за деревьев несколько ступеней с перилами, что должно означать вход в здание клуба, полное освещение.
Утром бабушка жаловалась, что в
саду ночью ветром посбивало все яблоки и сломало одну старую сливу. Было серо, тускло, безотрадно, хоть огонь зажигай; все жаловались на холод, и дождь стучал в окна. После чаю Надя вошла к Саше и, не сказав ни слова, стала на колени в
углу у кресла и закрыла лицо руками.
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные
сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было
угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Пошли в
сад, куда выходило окно из спальни. Окно глядело мрачно, зловеще. Оно было занавешено зеленой полинялой занавеской. Один
угол занавески был слегка заворочен, что давало возможность заглянуть в спальню.
Маленькая спальня Верочки выходила в
сад, и, кроме чистенькой ее кровати, да умывального столика с зеркальцем, да одного кресла, в ней тоже мебели не было; зато везде по
углам стояли бутылки с наливками и банки с вареньями, перемеченные рукою самой Верочки.
Сама судьба, казалось, оберегала котяшек. Их жилище находилось в самом отдаленном
углу большого приютского
сада, и никому в голову не приходило забираться туда сквозь густые колючие кусты шиповника. А сам ящик с необходимыми для воздуха отверстиями был плотно приставлен к забору, чтобы не было никакой возможности убежать из него котяшкам.
Наконец черненький Хвостик изогнулся дугою, выпрыгнул из рук державшей его Они Лихаревой и метнулся в
угол. Через минуту грациозное животное уже карабкалось по стволу большой сучковатой липы… Оттуда перепрыгнуло на запушенную снегом ветку и, обдав недоумевавших испуганных и смущенных девочек целой тучей снежной пудры, очутилось на заборе, отделяющем от улицы приютский
сад.
«Бедная Оля! — шептали мы, слоняясь из
угла в
угол, злобно поглядывая на окна, которые выходили в
сад из комнаты ненавистного нам восточного человека.
Большая зала старинного помещичьего дома, на столе кипит самовар; висячая лампа ярко освещает накрытый ужин, дальше, по
углам комнаты, почти совсем темно; под потолком сонно гудят и жужжат стаи мух. Все окна раскрыты настежь, и теплая ночь смотрит в них из
сада, залитого лунным светом; с реки слабо доносятся женский смех и крики, плеск воды.
У перекрестка дороги шел
углом невысокий вал, отгораживавший мужицкие конопляники. По ту сторону дороги высился запущенный
сад, сквозь плетень виднелись заросшие дорожки и куртины.
Так омерзительно живо вспомнилась Юрасову эта песня, которую он слышал во всех городских
садах, которую пели его товарищи и он сам, что захотелось отмахиваться от нее руками, как от чего-то живого, как от камней, брошенных из-за
угла. И такая жестокая власть была в этих жутко бессмысленных словах, липких и наглых, что весь длинный поезд сотнею крутящихся колес подхватил их...
Каждый кустик в
саду, каждое деревцо были нам близко знакомы; знали мы, что в мрачном
углу под стеною соседней конюшни Бейера растет кустик канупера, что на кривой дорожке — неклен, а на круглой куртине — конский каштан.