Неточные совпадения
— Коли всем миром велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли
там десятого
Пороли?.. Не до шуток им.
Гнусь-человек! — Не бить его,
Так уж кого
и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То
там, то сям попадались ему самые разнообразные,
и старые
и молодые,
и едва знакомые
и близкие люди. Ни одного не было сердитого
и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги
и заботы
и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни.
Тут был
и Свияжский,
и Щербацкий,
и Неведовский,
и старый князь,
и Вронский,
и Сергей Иваныч.
Кити видела, что с мужем что-то сделалось. Она хотела улучить минутку поговорить с ним наедине, но он поспешил уйти от нее, сказав, что ему нужно в контору. Давно уже ему хозяйственные дела не казались так важны, как нынче. «Им
там всё праздник — думал он, — а
тут дела не праздничные, которые не ждут
и без которых жить нельзя».
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича,
и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату
и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер,
и тут же заснул.
— А вот так: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко; она села на камень
и опустила ноги в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот
и потащил в кусты, а
там вскочил на коня, да
и тягу! Она между тем успела закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы
тут и подоспели.
Там вы получили за труд, за старание двенадцать рублей, а
тут вы берете ни за что, даром, да
и не двенадцать, а пятнадцать, да
и не серебром, а всё синими ассигнациями.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки
тут вовсе нет.
Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе
и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь
и не было.
— Я уж знала это:
там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя
тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку.
И в самом деле, гербовой бумаги было
там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а
и не на чем.
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик
и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя
тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах, с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный
и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль
и полу-кот.
— А пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал!
Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет,
и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно,
тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж
и не человек, коли жид.
Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом,
и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото
там и там желтевшие груши,
и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне.
Платьев-то нет у ней никаких… то есть никаких-с, а
тут точно в гости собралась, приоделась,
и не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок
там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит,
и помолодела
и похорошела.
Я в том смысле, что
тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического
и благонамеренного человека, но нельзя ли
тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы
там, что ли, какие?..
— А где работаем. «Зачем, дескать, кровь отмыли?
Тут, говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать».
И в колокольчик стал звонить, мало не оборвал. А пойдем, говорит, в контору,
там все докажу. Навязался.
Тут надобно вести себя самым деликатнейшим манером, действовать самым искусным образом, а она сделала так, что эта приезжая дура, эта заносчивая тварь, эта ничтожная провинциалка, потому только, что она какая-то
там вдова майора
и приехала хлопотать о пенсии
и обивать подол по присутственным местам, что она в пятьдесят пять лет сурьмится, белится
и румянится (это известно)…
и такая-то тварь не только не заблагорассудила явиться, но даже не прислала извиниться, коли не могла прийти, как в таких случаях самая обыкновенная вежливость требует!
— Так, так, это так! — в восторге подтверждал Лебезятников. — Это должно быть так, потому что он именно спрашивал меня, как только вошла к нам в комнату Софья Семеновна, «
тут ли вы? Не видал ли я вас в числе гостей Катерины Ивановны?» Он отозвал меня для этого к окну
и там потихоньку спросил. Стало быть, ему непременно надо было, чтобы
тут были вы! Это так, это все так!
Никак, гроза? (Выглядывает.) Да
и дождик. А вот
и народ повалил. Спрячься
там где-нибудь, а я
тут на виду стану, чтоб не подумали чего.
Положимте, что так.
Блажен, кто верует, тепло ему на свете! —
Ах! боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас! да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало, в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем
тут и там,
Играем
и шумим по стульям
и столам.
А
тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы в темном уголке,
и кажется, что в этом!
Вы помните? вздрогнём, что скрипнет столик,
дверь…
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще
тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я… Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает,
и баста! Кто
там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
— Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность!
И — солнце!
И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван!
И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые в голубом.
И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они —
там, едва вижу.
Тут — напряжение… Вроде обморока.
И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?
— Ну, одним словом: Локтев был
там два раза
и первый раз только сконфузился, а во второй — протестовал, что вполне естественно с его стороны. Эти… обнаженны обозлились на него
и, когда он шел ночью от меня с девицей Китаевой, — тоже гимназистка, — его избили. Китаева убежала, думая, что он убит,
и — тоже глупо! — рассказала мне обо всем этом только вчера вечером. Н-да.
Тут, конечно, испуг
и опасение, что ее исключат из гимназии, но… все-таки не похвально, нет!
— Нет, отнесись к этому серьезно! — посоветовал Лютов. —
Тут не церемонятся! К доктору, — забыл фамилию, — Виноградову, кажется, — пришли с обыском,
и частный пристав застрелил его. В затылок. Н-да.
И похоже, что Костю Макарова зацапали, — он
там у нас чинил людей
и жил у нас, но вот нет его, третьи сутки. Фабриканта мебели Шмита — знал?
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала,
там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же
и ты, — ты вот здесь,
тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
— Драма, — повторил поручик, раскачивая фляжку на ремне. —
Тут — не драма, а — служба! Я театров не выношу. Цирк — другое дело,
там ловкость, сила. Вы думаете — я не понимаю, что такое — революционер? — неожиданно спросил он, ударив кулаком по колену,
и лицо его даже посинело от натуги. — Подите вы все к черту, довольно я вам служил, вот что значит революционер, — понимаете? За-ба-стовщик…
— Лютов был, — сказала она, проснувшись
и морщась. — Просил тебя прийти в больницу.
Там Алина с ума сходит. Боже мой, — как у меня голова болит!
И какая все это… дрянь! — вдруг взвизгнула она, топнув ногою. —
И еще — ты! Ходишь ночью… Бог знает где, когда
тут… Ты уже не студент…
И такие начал он
тут дела развертывать, что схватили его, увезли в Новгород да
там и повесили.
—
Там, в столицах, писатели, босяки, выходцы из трущоб, алкоголики, сифилитики
и вообще всякая… ин-теллиген-тность, накипь, плесень — свободы себе желает, конституции добилась, будет судьбу нашу решать, а мы
тут словами играем, пословицы сочиняем, чаек пьем — да-да-да! Ведь как говорят, — обратился он к женщине с котятами, — слушать любо, как говорят! Обо всем говорят, а — ничего не могут!
— Просим вас, батенька, съездить в Русьгород
и получить деньги
там, с одной тети, — к слову скажу: замечательная тетя! Редкой красоты, да
и не глупа. Деньги лежат в депозите суда,
и есть
тут какая-то юридическая канитель. Можете?
— Я в прихожей подслушивал, о чем вы
тут…
И осматривал карманы пальто. У меня перчатки вытащили
и кастет. Кастет — уже второй. Вот
и вооружайся. Оба раза кастеты в Думе украли,
там в раздевалке, должно быть, осматривают карманы
и лишнее — отбирают.
— Что ж ты отвечал, когда генерал спросил: «Правда ли, что вы
там, с каким-то негодяем?» Вот тут-то бы
и обойти его.
— Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь
там лето, а осенью прямо на новую квартиру
и приезжай. Я уж похлопочу
тут, чтоб она была готова.
— Что! — говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они
там пироги пекут, да
и того… свидетелей! Так
тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь,
и немец струсит, на мировую пойдет.
Как
там отец его, дед, дети, внучата
и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них
и промышляющее око
и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут
и обуют
и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так
и тут Обломов, сидя
и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое
и проворное в его пользу
и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп
и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто
и свежо, а паутина снята со стены,
и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано
и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым
и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками
и с голыми локтями.
А на кухне в это время так
и кипит; повар в белом, как снег, фартуке
и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую,
там помешает,
тут начнет валять тесто,
там выплеснет воду… ножи так
и стучат… крошат зелень…
там вертят мороженое…
— Как что ж? Я
тут спину
и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один:
и то надо,
и другое,
там счеты сводить, туда плати, здесь плати, а
тут перевозка! Денег выходит ужас сколько,
и сам не знаю куда! Того
и гляди, останешься без гроша…
— Отчего это, няня,
тут темно, а
там светло, а ужо будет
и там светло? — спрашивал ребенок.
«Что ж это? — с ужасом думала она. — Ужели еще нужно
и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели
тут все… все…» — говорила душа ее
и чего-то не договаривала…
и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа:
там даль, глубь
и мрак.
Захар не отвечал: он, кажется, думал: «Ну, чего тебе? Другого, что ли, Захара? Ведь я
тут стою»,
и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо;
там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою пылью: сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана, собственный его же угрюмый
и некрасивый лик.
Тут мелькнула у него соблазнительная мысль о будущих фруктах до того живо, что он вдруг перенесся на несколько лет вперед в деревню, когда уж имение устроено по его плану
и когда он живет
там безвыездно.
— Времени мало было, — начал он, запинаясь, — утром встанешь, убирают комнаты, мешают, потом начнутся толки об обеде,
тут хозяйские дети придут, просят задачу поверить, а
там и обед. После обеда… когда читать?
Хитрость — все равно что мелкая монета, на которую не купишь многого. Как мелкой монетой можно прожить час, два, так хитростью можно
там прикрыть что-нибудь,
тут обмануть, переиначить, а ее не хватит обозреть далекий горизонт, свести начало
и конец крупного, главного события.
Он уж не видел, что делается на сцене, какие
там выходят рыцари
и женщины; оркестр гремит, а он
и не слышит. Он озирается по сторонам
и считает, сколько знакомых в театре: вон
тут,
там — везде сидят, все спрашивают: «Что это за господин входил к Ольге в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.
— А коли хорошо
тут, так зачем
и хотеть в другое место? Останьтесь-ка лучше у меня на целый день, отобедайте, а
там вечером — Бог с вами!.. Да, я
и забыл: куда мне ехать! Тарантьев обедать придет: сегодня суббота.
Точно ребенок:
там недоглядит,
тут не знает каких-нибудь пустяков,
там опоздает
и кончит тем, что бросит дело на половине или примется за него с конца
и так все изгадит, что
и поправить никак нельзя, да еще он же потом
и браниться станет.
А она, совершив подвиг, устояв
там, где падают ничком мелкие натуры, вынесши
и свое
и чужое бремя с разумом
и величием,
тут же, на его глазах, мало-помалу опять обращалась в простую женщину, уходила в мелочи жизни, как будто пряча свои силы
и величие опять — до случая, даже не подозревая, как она вдруг выросла, стала героиней
и какой подвиг совершила.
Об этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке
и во всем околотке.
Там, на дне его, среди кустов, еще при жизни отца
и матери Райского, убил за неверность жену
и соперника,
и тут же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу
тут и зарыли, на месте преступления.
«Где же
тут роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может выйти разве пролог к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не будет его! Какой роман найду я
там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами
и петухами, а не роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
—
Там упретесь в садик, — прибавил он, —
тут Козлов
и живет.
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а
там на речке, в осоке, вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня, я
и четверти часа не сидел — вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон
тут во ржи нарвал васильков…
«Что сделалось с тобой, любезный Борис Павлович? — писал Аянов, — в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца нет ни строки? Уж не женился ли ты
там на какой-нибудь стерляди? Забрасывал сначала своими повестями, то есть письмами, а
тут вдруг
и пропал, так что я не знаю, не переехал ли ты из своей трущобы — Малиновки, в какую-нибудь трущобу — Смородиновку,
и получишь ли мое письмо?