Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе
в дом целый полк на
постой. А если что, велит запереть
двери. «Я тебя, — говорит, — не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»
Вскочила, испугалась я:
В дверях стоял в халатике
Плешивый человек.
Скоренько я целковенький
Макару Федосеичу
С поклоном подала:
«Такая есть великая
Нужда до губернатора,
Хоть умереть — дойти...
Старый, толстый Татарин, кучер Карениной,
в глянцовом кожане, с трудом удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей
стоял, отворив дверцу. Швейцар
стоял, держа наружную
дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла
в высокую
дверь. Направо от
двери стояла кровать, и на кровати сидел, поднявшись, мальчик
в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок.
В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились
в блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
Но это говорили его вещи, другой же голос
в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него
стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя
в состояние бодрости. За
дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами
стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся
в лужах, не натоптала пол, и указал ей место
в углу у
двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка
в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
Увидав, что женщина, стоявшая
в дверях, двинулась было итти, он крикнул ей: «
Постой, я сказал».
Алексей Александрович задумался и,
постояв несколько секунд, вошел
в другую
дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А хозяйка?» — «Побигла
в слободку». — «Кто же мне отопрет
дверь?» — сказал я, ударив
в нее ногою.
Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он
стоял передо мною неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.
Только
стоя за
дверью, я мог
в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль — такая смертельная бледность покрыла это милое личико!
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой
двери и ставни заперты изнутри,
стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне
в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Купцы, и приезжие и туземные,
стоя у
дверей лавок, почтительно снимали шляпы, и Чичиков, не без достоинства, приподнимал им
в ответ свою.
— Партии нет возможности оканчивать, — говорил Чичиков и заглянул
в окно. Он увидел свою бричку, которая
стояла совсем готовая, а Селифан ожидал, казалось, мановения, чтобы подкатить под крыльцо, но из комнаты не было никакой возможности выбраться:
в дверях стояли два дюжих крепостных дурака.
— Маловато, барин, — сказала старуха, однако ж взяла деньги с благодарностию и еще побежала впопыхах отворять им
дверь. Она была не
в убытке, потому что запросила вчетверо против того, что
стоила водка.
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Priest, твои карандаши;
В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник залётный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной
дверью буфета,
стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
Бабушка была уже
в зале: сгорбившись и опершись на спинку стула, она
стояла у стенки и набожно молилась; подле нее
стоял папа. Он обернулся к нам и улыбнулся, заметив, как мы, заторопившись, прятали за спины приготовленные подарки и, стараясь быть незамеченными, остановились у самой
двери. Весь эффект неожиданности, на который мы рассчитывали, был потерян.
Бывало, он меня не замечает, а я
стою у
двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть
в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Налево от
двери стояли ширмы, за ширмами — кровать, столик, шкафчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором дремал доктор; подле кровати
стояла молодая, очень белокурая, замечательной красоты девушка,
в белом утреннем капоте, и, немного засучив рукава, прикладывала лед к голове maman, которую не было видно
в эту минуту.
Дверь скрипнула, и
в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я не плачу и
стою на стуле
в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из шалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал.
Он
стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который,
стоя на своем обычном месте, между
дверью и барометром, заложив руки за спину, очень быстро и
в разных направлениях шевелил пальцами.
У
дверей подземелья, оканчивавшихся кверху острием,
стоял гайдук с усами
в три яруса. Верхний ярус усов шел назад, другой прямо вперед, третий вниз, что делало его очень похожим на кота.
Атвуд взвел, как курок, левую бровь,
постоял боком у
двери и вышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не приготовлялся и ничего не рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил совершающееся вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось
в нем легкой досадой.
Произошло это утром,
в десять часов.
В этот час утра,
в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле
двери. У постели его
стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень
в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной
двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда
стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за
дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика
в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
И, наконец, когда уже гость стал подниматься
в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней
в квартиру и притворить за собой
дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у
двери. Незваный гость был уже тоже у
дверей. Они
стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда
дверь разделяла их, а он прислушивался.
— Кто это? Кто это? — проговорил он вдруг хриплым задыхающимся голосом, весь
в тревоге, с ужасом указывая глазами на
дверь, где
стояла дочь, и усиливаясь приподняться.
Они уже
стояли перед последнею лестницей, рядом с хозяйкиною
дверью, и действительно заметно было снизу, что
в каморке Раскольникова свет.
Он
стоял среди комнаты и
в мучительном недоумении осматривался кругом; подошел к
двери, отворил, прислушался; но это было не то.
Когда Раскольников вышел, он
постоял, подумал, сходил на цыпочках
в свою комнату, смежную с пустою комнатой, достал стул и неслышно перенес его к самым
дверям, ведущим
в комнату Сони.
Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось
в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не
в силах был сдержать себя. И
в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он
стоял за
дверью, с топором, запор прыгал, они за
дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрыл глаза и притворился спящим. Разумихин отворил
дверь и некоторое время
стоял на пороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул
в комнату и осторожно подошел к дивану. Послышался шепот Настасьи...
Раскольников
стоял и сжимал топор. Он был точно
в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда они стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить все разом и крикнуть им из-за
дверей. Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж!» — мелькнуло
в его голове.
По той же стене, где была кровать, у самых
дверей в чужую квартиру,
стоял простой тесовый стол, покрытый синенькою скатертью; около стола два плетеных стула.
Он
стоял, смотрел и не верил глазам своим:
дверь, наружная
дверь, из прихожей на лестницу, та самая,
в которую он давеча звонил и вошел,
стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он
дверь в контору. На этот раз
в ней было очень мало народу,
стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел
в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», — мелькало
в нем. Тут одна какая-то личность из писцов,
в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро.
В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору
стояла совсем пустая; все
двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и
в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он
постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
В одно мгновение прошмыгнул он
в отворенную
дверь и притаился за стеной, и было время: они уже
стояли на самой площадке.
Дворник
стоял у
дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина, одетому
в чем-то вроде халата,
в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его,
в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.
— Вот, посмотрите сюда,
в эту вторую большую комнату. Заметьте эту
дверь, она заперта на ключ. Возле
дверей стоит стул, всего один стул
в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за
дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
Порфирий Петрович несколько мгновений
стоял, как бы вдумываясь, но вдруг опять вспорхнулся и замахал руками на непрошеных свидетелей. Те мигом скрылись, и
дверь притворилась. Затем он поглядел на стоявшего
в углу Раскольникова, дико смотревшего на Николая, и направился было к нему, но вдруг остановился, посмотрел на него, перевел тотчас же свой взгляд на Николая, потом опять на Раскольникова, потом опять на Николая и вдруг, как бы увлеченный, опять набросился на Николая.
Обстоятельство нечаянного убийства Лизаветы даже послужило примером, подкрепляющим последнее предположение: человек совершает два убийства и
в то же время забывает, что
дверь стоит отпертая!
Дмитрий явился
в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он посмотрел
в щель неприкрытой
двери на фигуру брата. Держа руки за спиной, Дмитрий
стоял пред книжным шкафом, на сутулых плечах висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены за сапоги.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому,
в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел
в окна с улицы и
в дверь с террасы;
в саду, под красноватым небом, неподвижно
стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина,
в капоте
в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки,
стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал
в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у
двери, прижалась фисгармония,
в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые
двери...
Здесь, на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха сухой, надсадный звук. Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад —
двери сарая были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою на фоне голубоватого неба
стояло голое дерево, —
в сарае никого не было.
Самгин встал, проводил ее до
двери, послушал, как она поднимается наверх по невидимой ему лестнице, воротился
в зал и,
стоя у
двери на террасу, забарабанил пальцами по стеклу.
Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула
стояли посреди комнаты вокруг стола. Около
двери,
в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных
в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за
дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго
стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
Самгин, оглушенный,
стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из
дверей домов и становились
в полукруг; несколько человек
стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...