Неточные совпадения
Потупился, задумался,
В тележке сидя, поп
И молвил: — Православные!
Роптать на Бога грех,
Несу мой крест с терпением,
Живу… а как? Послушайте!
Скажу вам правду-истину,
А вы крестьянским разумом
Смекайте! —
«
Начинай...
— У Клима речь короткая
И ясная, как вывеска,
Зовущая
в кабак, —
Сказал шутливо староста. —
Начнет Климаха бабою,
А кончит — кабаком...
Тогда поймали Матренку Ноздрю и
начали вежливенько топить ее
в реке, требуя, чтоб она
сказала, кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и кто
в том деле ей пособлял?
Так
начинает свой рассказ летописец и затем,
сказав несколько слов
в похвалу своей скромности, продолжает...
— Я видел, что вы были
в нерешительности насчет меня, — добродушно улыбаясь
сказал Левин, — но я поторопился
начать умный разговор, чтобы загладить свой полушубок.
— Не могу
сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза,
сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть
в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, —
начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
— Да, я пишу вторую часть Двух
Начал, —
сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом вопросе, — то есть, чтобы быть точным, я не пишу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас,
в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, —
начал он длинное, горячее объяснение.
— А! Константин Дмитрич! Опять приехали
в наш развратный Вавилон, —
сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его слова, сказанные как-то
в начале зимы, что Москва есть Вавилон. — Что, Вавилон исправился или вы испортились? — прибавила она, с усмешкой оглядываясь на Кити.
— Я не много служил
в артиллерии, я юнкером
в отставке, —
сказал он и
начал объяснять, почему он не выдержал экзамена.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув
в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя
в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и
начала говорить, сама не зная, что
скажет.
— Не обращайте внимания, —
сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… —
начала она что-то, как
в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи,
в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
— Нет, не скучно, я очень занят, —
сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не
в силах будет выйти, так же, как это было
в начале зимы.
— Разве он здесь? —
сказал Левин и хотел спросить про Кити. Он слышал, что она была
в начале зимы
в Петербурге у своей сестры, жены дипломата, и не знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет, не будет — всё равно».
— Так видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что
сказать и сделать. — Вот видишь ли… — Он указал
в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. — Видишь ли это? Это
начало нового дела, к которому мы приступаем. Дело это есть производительная артель….
В продолжение дня несколько раз Анна
начинала разговоры о задушевных делах и каждый раз,
сказав несколько слов, останавливалась. «После, наедине всё переговорим. Мне столько тебе нужно
сказать», говорила она.
― Это
в том же роде, как: «я этого-то и терпеть не могу!» Ты знаешь? ― спросил Степан Аркадьич. — Ах, это прелесть! Подай еще бутылку, ―
сказал он лакею и
начал рассказывать.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже
начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она
сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла
в своем воображении, что она их
сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть
в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
«Она понимает», — думал он, — она знает, о чем я думаю.
Сказать ей или нет? Да, я
скажу ей». Но
в ту минуту, как он хотел
начать говорить, она заговорила тоже.
— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи.
В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, —
сказала она и, подняв глаза к небу,
начала молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для
начала разговора с ним. Он хотел
сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило
в голову.
— Двадцать раз тебе говорил, не входи
в объяснения. Ты и так дура, а
начнешь по-итальянски объясняться, то выйдешь тройная дура, —
сказал он ей после долгого спора.
Но
в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не
сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и
начала расспрашивать Левина о его жизни
в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не
сказал. С этой минуты мы отличили
в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу
в глаза, как делали римские авгуры, [Авгуры — жрецы-гадатели
в Древнем Риме.] по словам Цицерона, мы
начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером.
После полудня она
начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе было жарче, чем
в комнате; поставили льду около кровати — ничего не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и
сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
«Где хозяин?» — «Нема». — «Как? совсем нету?» — «Совсим». — «А хозяйка?» — «Побигла
в слободку». — «Кто же мне отопрет дверь?» —
сказал я, ударив
в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мною неподвижно, и я
начал рассматривать черты его лица.
Она посмотрела на меня пристально, покачала головой — и опять впала
в задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то
сказать, но она не знала, с чего
начать; ее грудь волновалась…
Только что вы остановитесь, он
начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы
сказали, но которая
в самом деле есть только продолжение его собственной речи.
— Ну полно, полно! —
сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, — Бог знает!.. — Говоря это, он уже сидел
в коляске, и ямщик уже
начал подбирать вожжи.
— Умерла; только долго мучилась, и мы уж с нею измучились порядком. Около десяти часов вечера она пришла
в себя; мы сидели у постели; только что она открыла глаза,
начала звать Печорина. «Я здесь, подле тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)», — отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» —
сказала она. Мы
начали ее утешать, говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Но, увы! комендант ничего не мог
сказать мне решительного. Суда, стоящие
в пристани, были все — или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не
начинали нагружаться. «Может быть, дня через три, четыре придет почтовое судно, —
сказал комендант, — и тогда — мы увидим». Я вернулся домой угрюм и сердит. Меня
в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.
— Мы об вас вспоминали у председателя палаты, у Ивана Григорьевича, —
сказал наконец Чичиков, видя, что никто не располагается
начинать разговора, —
в прошедший четверг. Очень приятно провели там время.
Слова эти и решимость на минуту успокоили Леницына. Он был очень взволнован и уже
начинал было подозревать, не было ли со стороны Чичикова какой-нибудь фабрикации относительно завещания. Теперь укорил себя
в подозрении. Готовность присягнуть была явным доказательством, что Чичиков <невинен>. Не знаем мы, точно ли достало бы духу у Павла Ивановича присягнуть на святом, но
сказать это достало духа.
— Позвольте узнать, кто здесь господин Ноздрев? —
сказал незнакомец, посмотревши
в некотором недоумении на Ноздрева, который стоял с чубуком
в руке, и на Чичикова, который едва
начинал оправляться от своего невыгодного положения.
—
В таком случае я разбогатею, —
сказал Чичиков, — потому что
начинаю почти, так
сказать, с ничего.
— Да ведь соболезнование
в карман не положишь, —
сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и
в руку целует, а как
начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа
в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Собакевич тоже
сказал несколько лаконически: «И ко мне прошу», — шаркнувши ногою, обутою
в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо
в нынешнее время, когда и на Руси
начинают выводиться богатыри.
— Я давненько не вижу гостей, —
сказал он, — да, признаться
сказать,
в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а
в хозяйстве-то упущения… да и лошадей их корми сеном! Я давно уж отобедал, а кухня у меня низкая, прескверная, и труба-то совсем развалилась:
начнешь топить, еще пожару наделаешь.
«Мой секундант? —
сказал Евгений, —
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое;
Хоть человек он неизвестный,
Но уж, конечно, малый честный».
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
«Что ж,
начинать?» — «
Начнем, пожалуй», —
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малый
Вступили
в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.
И княгиня, наклонившись к папа,
начала ему рассказывать что-то с большим одушевлением. Окончив рассказ, которого я не слыхал, она тотчас засмеялась и, вопросительно глядя
в лицо папа,
сказала...
Хозяин игрушечной лавки
начал в этот раз с того, что открыл счетную книгу и показал ей, сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное трехзначное число. «Вот сколько вы забрали с декабря, —
сказал торговец, — а вот посмотри, на сколько продано». И он уперся пальцем
в другую цифру, уже из двух знаков.
— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический — для всех возможных следователей — сперва
начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так
сказать, ободрить, или, лучше
сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его
в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли?
Соня также вскочила со стула и испуганно смотрела на него. Ей очень хотелось что-то
сказать, что-то спросить, но она
в первые минуты не смела, да и не знала, как ей
начать.
— Родя, что ты! Ты, верно… ты не хочешь
сказать, —
начала было
в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
Я имею значительное основание предполагать, что Марфа Петровна, имевшая несчастие столь полюбить его и выкупить из долгов, восемь лет назад, послужила ему еще и
в другом отношении: единственно ее старанием и жертвами затушено было,
в самом
начале, уголовное дело, с примесью зверского и, так
сказать, фантастического душегубства, за которое он весьма и весьма мог бы прогуляться
в Сибирь.
Ну кто же,
скажите, из всех подсудимых, даже из самого посконного мужичья, не знает, что его, например, сначала
начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему), а потом вдруг и огорошат
в самое темя, обухом-то-с, хе! хе! хе!
в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему! хе! хе! так вы это
в самом деле подумали, что я квартирой-то вас хотел… хе! хе!
— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете все, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий, все более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять
начиная кружить по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли
в других возбуждает; буффон-с; [Буффон — шут (фр. bouffon).] но я вам вот что
скажу и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так
сказать, первой молодости, а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодежи.
Мармеладов был
в последней агонии; он не отводил своих глаз от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей
сказать; он было и
начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения, тотчас же повелительно крикнула на него...
— Брат, подумай, что ты говоришь! — вспыльчиво
начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. — Ты, может быть, теперь не
в состоянии, ты устал, — кротко
сказала она.
Кончим это,
начнем об китах переводить, потом из второй части «Confessions» [«Confessions» (фр.) — «Исповедь» Ж. Ж. Руссо (1712–1778).] какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем; Херувимову кто-то
сказал, что будто бы Руссо
в своем роде Радищев.
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром
начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым
в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я
сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.