Неточные совпадения
«Наддай!» — я
слово выронил, —
Под
слово люди
русскиеРаботают дружней.
И
русскую деву влекли на позор,
Свирепствовал бич без боязни,
И ужас народа при
слове «набор»
Подобен был ужасу казни?
Странное дело! оттого ли, что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это
слово, производящее такие чудеса над
русским человеком, — то ли, другое ли, но юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать бóльшую силу души.
Где же тот, кто бы на родном языке
русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее
слово: вперед? кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь
русского человека? Какими
словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный
русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее
слово.
А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий
русский ум, что не лезет за
словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Чтоб еще более облагородить
русский язык, половина почти
слов была выброшена вовсе из разговора и потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку, зато уж там, по-французски, другое дело: там позволялись такие
слова, которые были гораздо пожестче упомянутых.
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее
слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов,
русский человек?
Хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным, —
словом, хотят, чтобы
русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы больше ничего, как только разинуть рты да выставить его.
Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем, — я должен сделать клич хотя к тем, у которых еще есть в груди
русское сердце и понятно сколько-нибудь
слово «благородство».
В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих
слов на
русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными
словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.
Словом,
русский характер получил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность.
— Нет, нет, нет! Вы славянофил. Вы последователь Домостроя. [Домострой — памятник
русской литературы XVI века, свод правил семейно-бытового уклада; проповедует суровую власть главы семьи — мужа.
Слово «домострой» в XIX веке являлось символом всего косного и деспотического в семье.] Вам бы плетку в руки!
— Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, — говорил между тем Базаров, — подумаешь, сколько иностранных… и бесполезных
слов!
Русскому человеку они даром не нужны.
Анна Сергеевна недавно вышла замуж, не по любви, но по убеждению, за одного из будущих
русских деятелей, человека очень умного, законника, с крепким практическим смыслом, твердою волей и замечательным даром
слова, — человека еще молодого, доброго и холодного как лед.
А почти все они обычно начинали речи свои
словами: «Мы, демократы… Мы,
русская демократия…»
«Это она говорит потому, что все более заметными становятся люди, ограниченные идеологией
русского или западного социализма, — размышлял он, не открывая глаз. — Ограниченные люди — понятнее. Она видит, что к моим
словам прислушиваются уже не так внимательно, вот в чем дело».
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «
Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные
слова...
— Иной раз соберутся они, молодежь, да и начнут козырять! Сидишь, слушаешь, и — верно! Все
слова —
русские, а смысел — не поймать!
Когда Самгин вошел и сел в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что «пошловато-зеленые сборники “Знания” отжили свой краткий век, успев, однако, посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное, что они могли посеять, засорив, на время, мудрые, незабвенные произведения гениев
русской литературы, бессмертных сердцеведов, в совершенстве обладавших чарующей магией
слова».
Варвара пригласила к столу. Сидя напротив еврея, Самгин вспомнил
слова Тагильского: «Одно из самых отвратительных явлений нашей жизни — еврей, зараженный
русским нигилизмом». Этот — не нигилист. И — не Прейс…
В истерическом хаосе польских и еврейских
слов Самгин ловил
русские...
— Скажите… Это — не в порядке дознания, — даю вам честное
слово офицера! Это —
русский человек спрашивает тоже
русского человека… других мыслей, честного человека. Вы допускаете…?
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько
слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные
русские книги и пишет свою книгу.
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто
русской крови, должны сказать свое
слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
«Ни Фаусты, ни Дон-Кихоты, — думал он и замедлил шаг, доставая папиросу, взвешивая
слова Тагильского о Кутузове: — Новый тип
русского интеллигента?»
«Искусство и интеллект»; потом, сообразив, что это слишком широкая тема, приписал к
слову «искусство» — «
русское» и, наконец, еще более ограничил тему: «Гоголь, Достоевский, Толстой в их отношении к разуму». После этого он стал перечитывать трех авторов с карандашом в руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей действительностью куда-то по косой линии.
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч
русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте
слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.
Отовсюду лезли в глаза розетки, гирлянды, вензеля и короны, сияли золотом
слова «Боже, царя храни» и «Славься, славься, наш
русский царь»; тысячи национальных флагов свешивались с крыш, торчали изо всех щелей, куда можно было сунуть древко.
— Это — хорошие
русские люди, те, которые веруют, что логикой
слов можно влиять на логику истории.
В его крепко слаженных фразах совершенно отсутствовали любимые
русскими лишние
слова, не было ничего цветистого, никакого щегольства, и было что-то как бы старческое, что не шло к его звонкому голосу и твердому взгляду бархатных глаз.
Тонкая, смуглолицая Лидия, в сером костюме, в шапке черных, курчавых волос, рядом с Мариной казалась не
русской больше, чем всегда. В парке щебетали птицы, ворковал витютень, звучал вдали чей-то мягкий басок, а Лидия говорила жестяные
слова...
Она произносила
слова вкусной
русской речи с таким удовольствием, что Самгин заподозрил:
слова для нее приятны независимо от смысла, и она любит играть ими. Ей нравится роль купчихи, сытой, здоровой бабы. Конечно, у нее есть любовники, наверное, она часто меняет их.
Улавливая отдельные
слова и фразы, Клим понял, что знакомство с
русским всегда доставляло доктору большое удовольствие; что в 903 году доктор был в Одессе, — прекрасный, почти европейский город, и очень печально, что революция уничтожила его.
— А что же? Смеяться? Это, брат, вовсе не смешно, — резко говорил Макаров. — То есть — смешно, да… Пей! Вопрошатель. Черт знает что… Мы,
русские, кажется, можем только водку пить, и безумными
словами все ломать, искажать, и жутко смеяться над собою, и вообще…
Вот тебе и драма, любезный Борис Павлович: годится ли в твой роман? Пишешь ли ты его? Если пишешь, то сократи эту драму в двух следующих
словах. Вот тебе ключ, или «le mot de l’enigme», [ключ к загадке (фр.).] — как говорят здесь
русские люди, притворяющиеся не умеющими говорить по-русски и воображающие, что говорят по-французски.
Как в школе у
русского учителя, он не слушал законов строения языка, а рассматривал все, как говорит профессор, как падают у него
слова, как кто слушает.
Да и сверх того, им было вовсе не до
русской литературы; напротив, по его же
словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Похвалы его дворянству и
слова его: «Je mourrai gentilhomme» [«Я умру дворянином» (франц.).] — нимало меня не смущали: я осмыслил, какой это был gentilhomme; это был тип, отдающий все и становящийся провозвестником всемирного гражданства и главной
русской мысли «всесоединения идей».
А один из здешних медиков составил тунгусско-русский словарь из нескольких тысяч
слов.
Не думайте, чтоб в понятиях,
словах, манерах японца (за исключением разве сморканья в бумажки да прятанья конфект; но вспомните, как сморкаются две трети
русского народа и как недавно барыни наши бросили ридикюли, которые наполнялись конфектами на чужих обедах и вечерах) было что-нибудь дикое, странное, поражающее европейца.
Он по-русски помнил несколько
слов, все остальное забыл, но любил
русских и со слезами приветствовал гостей.
По-французски он не знал ни
слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что
русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не
русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
По крылатому
слову Розанова, «
русская душа испугана грехом», и я бы прибавил, что она им ушиблена и придавлена.
Чужд
русскому народу империализм в западном и буржуазном смысле
слова, но он покорно отдавал свои силы на создание империализма, в котором сердце его не было заинтересовано.
Эта темная
русская стихия реакционна в самом глубоком смысле
слова.
Современному направлению, признавшему торжество смерти последним
словом жизни, нужно противопоставить очень
русские мысли Н. Федорова, великого борца против смерти, признававшего не только воскресение, но и активное воскрешение.
Широкие слои
русского интеллигентного общества особенно как-то живут фикциями
слов и иллюзиями покровов.
Розанова же война вдохновила лишь на повторение в тысячный раз старых
слов, потерявших всякий вкус и аромат: вся
русская история есть тихая, безбурная; все
русское состояние — мирное, безбурное.
Многие думают, что главная беда России в том, что
русское общество недостаточно либерально или радикально, и ждут многого от поворота нашего общества влево в традиционном смысле этого
слова.
«А вы знаете, чем он теперь особенно занимается? — спросил он Ивана Федоровича, — французские вокабулы наизусть учит; у него под подушкой тетрадка лежит и французские
слова русскими буквами кем-то записаны, хе-хе-хе!» Иван Федорович оставил наконец все сомнения.