Неточные совпадения
Религиозное же сознание должно бороться с этими разлагающими и обессиливающими теориями социальной среды во имя творческой активности человека, во имя его высшей
свободы, во имя высшего смысла жизни.
Руссо уже отрицал
свободу религиозной совести и возвращался к античному, дохристианскому пониманию
свободы.
В демократиях капиталистических деньги и подкупленная печать могут править обществом и лишать реальной
свободы, между тем как декларация прав человека и гражданина имела
религиозные истоки, она родилась в утверждении
свободы совести реформацией.
Славянофилы хотели оставить русскому народу
свободу религиозной совести,
свободу думы,
свободу духа, а всю остальную жизнь отдать во власть силы, неограниченно управляющей русским народом.
Поэтому только и было возможно отрицание
свободы религиозной совести.
В этом есть огромная примесь
религиозного натурализма, предшествующего христианской религии духа, религии личности и
свободы.
Вера в человека, в его творческую
свободу и творческую мощь возможна лишь для
религиозного сознания, а никогда не для позитивистического сознания, которое смотрит на человека, как на рефлекс материальной среды, природной и социальной.
Религиозным является и учение о скачке из царства необходимости в царство
свободы.
За
свободу личности, за самобытность действия, за независимость можно пожертвовать
религиозным убаюкиванием, но пожертвовать всем для воплощения идеи справедливости, — что это за вздор!
Я от многого мог отказаться в жизни, но не во имя долга или
религиозных запретов, а исключительно во имя
свободы и, может быть, еще во имя жалости.
Думаю, что мучительный
религиозный путь связан не только с моими внутренними противоречиями, но и с острым чувством зла и безмерностью моей любви к
свободе.
В последнее время я опять остро чувствую два начала в себе: с одной стороны, аристократическое начало, аристократическое понимание личности и творческой
свободы; с другой стороны, сильное чувство исторической судьбы, не допускающее возврата назад, и социалистические симпатии, вытекающие из
религиозного источника.
Я очень ценил и ценю многие мотивы русской
религиозной мысли: преодоление судебного понимания христианства, истолкование христианства как религии Богочеловечества, как религии
свободы, любви, милосердия и особой человечности, более, чем в западной мысли выраженное эсхатологическое сознание, чуждость инфернальной идее предопределения, искание всеобщего спасения, искание Царства Божьего и правды Его.
Во мне даже есть большая веротерпимость,
религиозная терпимость, связанная с признанием святыней
свободы совести.
Категория
свободы была основной категорией моего
религиозного мирочувствия и
религиозного мышления.
Для описания своего духовного пути я должен все время настаивать на том, что я изошел в своей
религиозной жизни из
свободы и пришел к
свободе.
За это мне прощали «гностические», как любили говорить, уклоны моей
религиозной философии, мои недостаточно ортодоксальные мысли о
свободе и творчестве человека.
Я старался повысить умственные интересы русской христианской молодежи, пробудить интерес хотя бы к истории русской
религиозной мысли, привить вкус к
свободе, обратить внимание на социальные последствия христианства.
Если от Мережковского меня отталкивала двойственность, переходящая в двусмысленность, отсутствие волевого выбора, злоупотребление литературными схемами, то от Флоренского отталкивал его магизм, первоощущение заколдованности мира, вызывающее не восстание, а пассивное мление, отсутствие темы о
свободе, слабое чувство Христа, его стилизация и упадочность, которую он ввел в русскую
религиозную философию.
Такого понимания христианства, как религии
свободы, такого радикального отрицания авторитета в
религиозной жизни никто еще, кажется, не выражал.
Тареев утверждает
свободу абсолютной религии духа от исторических форм и
свободу природно-исторической жизни от притязаний
религиозной власти.
Религиозный анархизм у Достоевского носит особый характер и имеет иное обоснование, чем у Л. Толстого, и идет в большую глубину, для него проблема
свободы духа имеет центральное значение, которого она не имеет у Л. Толстого.
Вопрос о
свободе религиозной, о
свободе совести, такой жгучий и больной вопрос, ставится коренным образом ложно в современном мире.
Чтобы бороться за
свободу религиозной совести, нужно иметь
религиозную совесть и признавать метафизический смысл
свободы.
Свобода в
религиозной жизни есть обязанность, долг.
Религиозное разграничение языческого государства и христианской церкви, принуждения и
свободы, закона и благодати есть великая историческая задача, и выполнение ее столь же провиденциально, как некогда было провиденциально соединение церкви и государства, взаимопроникновение новозаветной благодати и ветхозаветноязыческого закона.
Человек должен стать внутренне свободным, достойным
свободы и вечной жизни, действительно перестать быть рабом, а не надевать костюм свободного, не казаться могущественным: он должен сознать свой грех, в котором участвовал, и
религиозную связь свою с искуплением.
Религиозная проблема потонула в политике, в формализме, во внешнем и принудительном, и вина должна быть разделена между двумя враждующими лагерями, лагерем, лишь внешне отстаивающим право
свободы совести, и лагерем, отрицающим это право и насилующим совесть.
Верить в Христа значит утверждать
свободу религиозную, значит прозревать невидимый мир
свободы за видимым миром принуждения.
Достоевский ставит вопрос о христианской
свободе на
религиозную почву и дает невиданную еще по силе апологию
свободы.
Но в церкви мистика соединена с
религиозной традицией и преемственностью,
свобода связана с любовью и универсальностью.
Свобода религиозная,
свобода совести не есть право.
Но
религиозный смысл мирового процесса в том и заключается, что
свобода побеждает необходимость, благодать побеждает закон, мир сверхприродный побеждает мир природный.
За
свободу религиозной совести могли бороться в эпоху английской реформации индепенденты, для них
религиозная совесть не была пустым звуком.
Отрицание и поругание
свободы христианской,
свободы религиозной совести есть отрицание и поругание искупительного смысла распятой, страдающей правды, т. е. неверие в Христа.
Слишком ведь ясно для
религиозного сознания, что церковь как порядок
свободы и благодати не может подчиниться государству и порядку необходимости и закона и не может сама стать государством, т. е. жизнью по принуждению и закону.
Спор ведется в плоскости, в которой исчезает
религиозная проблема
свободы и остается лишь политическое озлобление.
В
религиозной жизни все должно начинаться изнутри, от рождения к новой жизни, от
свободы, любви и благодати жизни церковной, а не извне, не от природного порядка.
Сама возможность пророчеств основана на
религиозном преодолении противоположности между
свободой и необходимостью, которая для рационалистического сознания остается непримиримой антиномией.
Свобода религиозной совести есть нечто положительное и содержательное, а не отрицательное и формальное.
Снять бремя
свободы и подменить
свободу принуждением значит уничтожить тайну веры, которая и есть тайна благодатной
свободы и свободной любви, значит превратить
религиозную жизнь в принуждение видимых вещей, закрепить необходимость.
Но что значит, когда в наше время за
свободу религиозной совести борются марксисты, либералы-позитивисты, народники-атеисты?
Формальное же право
свободы не имеет
религиозного значения.
Для христианства не может быть безразлично содержание
религиозной совести, и дорожит оно не пустой формой
свободы, которую можно наполнить любым содержанием.
Минута эта представилась Препотенскому крайне благоприятною, и он, не упуская ее, тотчас же заявил, что беспокойные в духовенстве это значит доносчики, потому что
религиозная совесть должна быть свободна. Туганов не постерегся и ответил Препотенскому, что
свобода совести необходима и что очень жаль, что ее у нас нет.
Да и как же покорить силою народы, которых всё воспитание, все предания, даже
религиозное учение ведет к тому, чтобы высшую добродетель видеть в борьбе с поработителями и в стремлении к
свободе?
Он совершенно отказался от
религиозного обучения, сказавши, что не хочет стеснять никого и предоставляет родителям полную
свободу наставлять своих детей, как им внушают их благочестивые верования.
Начались переговоры; но когда Овэн объявил непременным условием совершенную
свободу совести и
религиозного обучения, духовенство и тут восстало на него и еще раз помешало его намерениям.
Барская брезгливость в отношении к хозяйству ничего общего не имеет с той от него
свободой, о которой учит Евангелие: оно хочет не пренебрежения, но духовного преодоления, выхода за пределы мира сего с его необходимостью [Ср. в моем сборнике «Два града»: «Христианство и социальный вопрос», «Хозяйство и
религиозная личность» и др.
Догмат веры потому не оказывает давления на
свободу философского исследования, что его
религиозная значимость лежит в иной плоскости и не ставится под вопрос философским сомнением.