Неточные совпадения
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, — говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не поила ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани
Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка
предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
А князь опять больнехонек…
Чтоб только время выиграть,
Придумать: как тут быть,
Которая-то барыня
(Должно быть, белокурая:
Она ему, сердечному,
Слыхал я, терла щеткою
В то время левый бок)
Возьми и брякни
барину,
Что мужиков помещикам
Велели воротить!
Поверил! Проще малого
Ребенка стал старинушка,
Как паралич расшиб!
Заплакал!
пред иконами
Со всей семьею молится,
Велит служить молебствие,
Звонить в колокола!
Потом сорóка бултыхнула вместе с тележкою в яму, которою начинался узкий переулок, весь стремившийся вниз и запруженный грязью; долго работала она там всеми силами и месила ногами, подстрекаемая и горбуном, и самим
барином, и наконец втащила их в небольшой дворик, стоявший на косогоре с двумя расцветшими яблонями
пред стареньким домиком и садиком позади его, низеньким, маленьким, состоявшим только из рябины, бузины и скрывавшейся во глубине ее деревянной будочки, крытой драньем, с узеньким матовым окошечком.
«Увидеть барский дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь
пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь
барин сиживал один.
Через несколько минут он растянулся на диване и замолчал; одеяло на груди его волнообразно поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки деревьев, то резало деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел на крупный, вздернутый нос, на обнаженные зубы Стратонова и представлял его в деревне Тарасовке,
пред толпой мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече с таким
барином…
“Объясняющие
господа” не ставят
пред собой этого вопроса.
— А критикуют у нас от конфуза
пред Европой, от самолюбия, от неумения жить по-русски.
Господину Герцену хотелось Вольтером быть, ну и у других критиков — у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант!
— Пойдемте чай пить, — предложила жена. Самгин отказался, не желая встречи с Кутузовым, вышел на улицу, в сумрачный холод короткого зимнего дня. Раздраженный бесплодным визитом к богатому
барину, он шагал быстро,
пред ним вспыхивали фонари, как бы догоняя людей.
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая, как это в них делается: преклониться
пред Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про
господина Версилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Митя уселся на плетеный стульчик
пред крошечным столиком, накрытым грязнейшею салфеткой. Петр Ильич примостился напротив него, и мигом явилось шампанское. Предложили, не пожелают ли
господа устриц, «первейших устриц, самого последнего получения».
А здешний доктор
господин Варвинский так
пред всеми ими особо настаивали, что так именно от думы оно и произошло, от самой то есть той мнительности, «что вот, дескать, упаду аль не упаду?» А она тут и подхватила.
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что
пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего
господина не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог
Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться
пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в том и великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
Я
пред ней виноват, она христианская душа, да,
господа, это кроткая душа и ни в чем не повинная.
— Где ты мог это слышать? Нет, вы,
господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля
пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
А впрочем, я вижу,
господа, что мне пока еще неприлично острить
пред вами, пока то есть не объяснимся.
Так что же человек: смотрит на меня и все не может представить, что я, прежний
барин его, офицер,
пред ним теперь в таком виде и в такой одежде: заплакал даже.
— Помилосердуйте,
господа, — всплеснул руками Митя, — хоть этого-то не пишите, постыдитесь! Ведь я, так сказать, душу мою разорвал пополам
пред вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту в обеих половинах… О Боже!
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я тут
пред ними
пред всеми и уже не смеюсь: «
Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Господа,
господа, я не претендую на равенство, я ведь понимаю же, кто я такой теперь
пред вами сижу.
Господа присяжные заседатели, бывают моменты, когда, при нашей обязанности, нам самим становится почти страшно
пред человеком, страшно и за человека!
Правда, в ту пору он у нас слишком уж даже выделанно напрашивался на свою роль шута, любил выскакивать и веселить
господ, с видимым равенством конечно, но на деле совершенным
пред ними хамом.
Видя во всем толикую превратность, от слабости моей и коварства министров моих проистекшую, видя, что нежность моя обращалася на жену, ищущую в любви моей удовлетворения своего только тщеславия и внешность только свою на услаждение мое устрояющую, когда сердце ее ощущало ко мне отвращение, — возревел я яростию гнева: — Недостойные преступники, злодеи! вещайте, почто во зло употребили доверенность
господа вашего? предстаньте ныне
пред судию вашего.
Исчезли радужные сны,
Пред нею ряд картин
Забитой, загнанной страны:
Суровый
господинИ жалкий труженик-мужик
С понурой головой…
Барин, не имеющий никакого действительного достоинства, старается взять суровостью и грубостью
пред лакеем…
Записка была написана наскоро и сложена кое-как, всего вероятнее,
пред самым выходом Аглаи на террасу. В невыразимом волнении, похожем на испуг, князь крепко зажал опять в руку бумажку и отскочил поскорей от окна, от света, точно испуганный вор; но при этом движении вдруг плотно столкнулся с одним
господином, который очутился прямо у него за плечами.
— Я ведь только удивился, что
господину Бурдовскому удалось… но… я хочу сказать, что если вы уже
предали это дело гласности, то почему же вы давеча так обиделись, когда я при друзьях моих об этом же деле заговорил?
В вашем доме этот
господин губернатор… когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях при постройке дома, он как бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно, вздором, пустяками, — и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и только исполнившего честно свой долг,
предает суду; с таким бесстыдством поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах!
Вот даю клятву, — продолжал Вихров, — что бы со мной ни было, куда бы судьба меня ни закинула, но разоблачать и
предавать осмеянию и поруганию всех этих
господ — составит цель моей жизни!..
Я обращаю особенное ваше внимание,
господа, на приведенные сейчас рубрики; мы начнем именно с них, чтобы разрешением этих вопросов расчистить почву для более широких начинаний уже в области русской промышленности вообще, где
пред нами встанут другие вопросы и другие задачи.
— А как бы тебе сказать? — отвечал он, — пришед в пустыню, пал ниц перед
господом вседержителем, пролиял
пред ним печаль сердца моего, отрекся от соблазна мирского и стал инок… А посвящения правильного на мне нет.
На пятый день Капотт не пришел. Я побежал в кафе, при котором он состоял в качестве завсегдатая, и узнал, что в то же утро приходил к нему un jeune seigneur russe [молодой русский
барин] и, предложив десять франков пятьдесят сантимов, увлек старого профессора с собою. Таким образом, за лишнюю полтину меди Капотт
предал меня…
Объявляю заранее: я преклоняюсь
пред величием гения; но к чему же эти
господа наши гении в конце своих славных лет поступают иногда совершенно как маленькие мальчики?
О
господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами
пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
— Ты постой, Петр Степанович, постой, — щеголевато отчеканивая каждое слово, заговорил он, — ты первым долгом здесь должен понимать, что ты на благородном визите у
господина Кириллова, Алексея Нилыча, у которого всегда сапоги чистить можешь, потому он
пред тобой образованный ум, а ты всего только — тьфу!
Алексей Егорович твердо повторил свое желание; никогда прежде он не решился бы его выразить в таких словах вслух
пред своим
господином.
Проникнутый гуманною и высокою целью… несмотря на свой вид… тою самою целью, которая соединила нас всех… отереть слезы бедных образованных девушек нашей губернии… этот
господин, то есть я хочу сказать этот здешний поэт… при желании сохранить инкогнито… очень желал бы видеть свое стихотворение прочитанным
пред началом бала… то есть я хотел сказать — чтения.
— Это ты никогда не смеешь меня чтобы допрашивать.
Господин Ставрогин как есть в удивлении
пред тобою стоит и ниже пожеланием своим участвовал, не только распоряжением каким али деньгами. Ты меня дерзнул.
— Ты, любезнейший, врешь, и смешно мне тебя даже видеть, какой ты есть легковерный ум.
Господин Ставрогин
пред тобою как на лестнице состоит, а ты на них снизу, как глупая собачонка, тявкаешь, тогда как они на тебя сверху и плюнуть-то за большую честь почитают.
— Да, это он, — ответил Очищенный, — и он всегда так поступает. Сначала предложит себя в руководители, потом обыграет по маленькой, и под конец —
предаст! Ах,
господа,
господа! мало вас, должно быть, учили; не знаете вы, как осторожно следует в таких делах поступать!
— Ведаю себя чистым
пред богом и
пред государем, — ответствовал он спокойно, —
предаю душу мою
господу Иисусу Христу, у государя же прошу единой милости: что останется после меня добра моего, то все пусть разделится на три части: первую часть — на церкви божии и на помин души моей; другую — нищей братии; а третью — верным слугам и холопям моим; а кабальных людей и рабов отпускаю вечно на волю! Вдове же моей прощаю, и вольно ей выйти за кого похочет!
— Государь, пусть будет по-твоему! Я стар и хвор, давно не надевал служилой брони; но в божьем суде не сила берет, а правое дело! Уповаю на помощь
господа, что не оставит он меня в правом деле моем, покажет
пред твоею милостью и
пред всеми людьми неправду врага моего!
— Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели
предать врагам государство! Плачуще,
предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный
господом судити народы мои! И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож на сына, я самых ближних моих на жертву приношу! Да падет же кровь сия на главу врагов моих!
— Говорится:
господа мужику чужие люди. И это — неверно. Мы — тех же
господ, только — самый испод; конешно,
барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у
барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить? Пускай каждый спросит себя: я — кто? Человек. А он кто? Опять человек. Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет, в податях мы оба
пред богом равны…
— Что дорого тебе, человек? Только бог един дорог; встань же
пред ним — чистый ото всего, сорви путы земные с души твоей, и увидит
господь: ты — один, он — один! Так приблизишься
господу, это — един путь до него! Вот в чем спасение указано — отца-мать брось, указано, все брось и даже око, соблазняющее тебя, — вырви! Бога ради истреби себя в вещах и сохрани в духе, и воспылает душа твоя на веки и веки…
Пусть лучше будет празднен храм, я не смущуся сего: я изнесу на главе моей тело и кровь
Господа моего в пустыню и там
пред дикими камнями в затрапезной ризе запою: «Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Цареву», да соблюдется до века Русь, ей же благодеял еси!
«Много, — говорю, — вашею милостью взыскан», — и сам опять сел чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел и даже в гвардию нитяные чулки на
господина моего Алексея Никитича вязал. Вяжу, сударь, чулок-то, да и заплакал. Бог знает чего заплакал, так, знаете, вспомнилось что-то про родных,
пред днем ангела, и заплакал.
И еще велел всем вам поклониться
господин Термосесов; он встретился со мной в городе: катит куда-то шибко и говорит: «Ах, постой, говорит, пожалуйста, дьякон, здесь у ворот: я тебе штучку сейчас вынесу: ваша почтмейстерша с дочерьми мне
пред отъездом свой альбом навязала, чтоб им стихи написать, я его завез, да и назад переслать не с кем.
«До чего забаловали человека! — негодующе думал он. — Баба ему понадобилась, на получи; человека пожелал склонить
пред собою — помогают! Говорят против
господ, а сами из мужика готовят
барина — зачем? А кто такое Максим — неизвестно. Например — Вася, — кто его извёл?»
— Итак,
господа, вперед! Бодрость и смелость! Вы знаете мою мысль, я знаю вашу готовность! Если мы соединим то и другое, а главное, если дадим нашим усилиям надлежащее направление, то, будьте уверены, ни зависть, ни неблагонамеренность не осмелятся уязвить нас своим жалом, я же, с своей стороны, во всякое время готов буду ходатайствовать о достойнейших
пред высшим начальством. Прощайте,
господа! не смею удерживать вас посреди ваших полезных занятий. До свидания!