Неточные совпадения
Пока продолжались разговоры, начали мало-помалу появляться свидетели:
знакомый читателю прокурор-моргун, инспектор врачебной управы, Трухачевский, Бегушкин и прочие,
по словам Собакевича, даром бременящие землю.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя
по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье
по комнате хлопанцев,
знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно
знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими
словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Но на этот раз
знакомые слова прозвучали по-новому бесцветно. Маргарита только что пришла из бани, сидела у комода, перед зеркалом, расчесывая влажные, потемневшие волосы. Красное лицо ее казалось гневным.
Напряженно вслушиваясь в их спор, Клим слышал, что хотя они кричат
слова обычные,
знакомые ему, но связь этих
слов неуловима, а смысл их извращается каждым из спорящих по-своему.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули
по полу, брякнула
знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые
слова...
Тут Самгин услыхал, что шум рассеялся, разбежался
по углам, уступив место одному мощному и грозному голосу. Углубляя тишину, точно выбросив людей из зала, опустошив его, голос этот с поразительной отчетливостью произносил
знакомые слова, угрожающе раскладывая их
по знакомому мотиву. Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок в спине Самгина, и вдруг весь зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся пол и грянул единодушный, разрушающий крик...
А она, кажется, всю жизнь, как
по пальцам, знает: ни купцы, ни дворня ее не обманут, в городе всякого насквозь видит, и в жизни своей, и вверенных ее попечению девочек, и крестьян, и в кругу
знакомых — никаких ошибок не делает, знает, как где ступить, что сказать, как и своим и чужим добром распорядиться!
Словом, как
по нотам играет!
Голос Марьи Степановны раздавался в моленной с теми особенными интонациями, как читают только раскольники: она читала немного в нос, растягивая
слова и произносила «й» как «и». Оглянувшись назад, Привалов заметил в левом углу, сейчас за старухами,
знакомую высокую женскую фигуру в большом платке, с сложенными по-раскольничьи на груди руками. Это была Надежда Васильевна.
Она стала, действительно, несколько недоверять этому мало
знакомому человеку, высказавшему загадочное желание разузнавать о семействе, с которым,
по словам, он не был знаком, и однако же опасался познакомиться
по какой-то неуверенности, что знакомство с ним будет приятно этому семейству.
Холера — это
слово, так
знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся
по Волге к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная весть «Холера в Москве!» — разнеслась
по городу.
— А! Иван Федорович! — закричал толстый Григорий Григорьевич, ходивший
по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек. Однако ж и этот наряд, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катился с него градом. — Что же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь с тетушкой, приедете, да и не приехали? — После сих
слов губы Ивана Федоровича встретили те же самые
знакомые подушки.
Привожу
слова пушкинского Пимена, но я его несравненно богаче: на пестром фоне хорошо
знакомого мне прошлого, где уже умирающего, где окончательно исчезнувшего, я вижу растущую не
по дням, а
по часам новую Москву. Она ширится, стремится вверх и вниз, в неведомую доселе стратосферу и в подземные глубины метро, освещенные электричеством, сверкающие мрамором чудесных зал.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких
словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо
знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь
по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Я живу здесь
по моим делам и
по моей болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших
знакомых, с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге, что не много ли лишних
слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
Они уходят, я надеваю фрак и хочу идти. Звонок. Входят еще трое: мой
знакомый, старый москвич Шютц, корреспондент какой-то венской газеты, другой, тоже
знакомый, москвич, американец Смит, который мне представляет типичнейшего американского корреспондента газеты. Корреспондент ни
слова по-русски, ему переводит Смит. Целый допрос. Каждое
слово американец записывает.
Но последнее время записка эта исчезла
по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим
знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна,
по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности;
словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
С безжизненным взглядом, с выпяченною грудью и перетянутым и выступающим из-за перетяжки и сверху и снизу животом, он вышел к ожидавшим, и, чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием обращены на него, он принял еще более торжественный вид. Встречаясь глазами с
знакомыми лицами, он, вспоминая кто — кто, останавливался и говорил иногда по-русски, иногда по-французски несколько
слов и, пронизывая их холодным, безжизненным взглядом, слушал, что ему говорили.
По ночам уходил в поле и слушал там жалобный шелест иссохших трав, шорох голодных мышей, тревожное стрекотание кузнечиков — странный, отовсюду текущий, сухой шум, точно слабые вздохи задыхавшейся земли; ходил и думал двумя
словами, издавна
знакомыми ему...
Но меня удивили
слова Бавса, сказавшего
по этому поводу: «Нам всем пришлось так много думать о мраморной Фрези Грант, что она стала как бы наша
знакомая.
Притупленные и проржавевшие нервы возбуждались только
по инерции,
по привычке к
знакомым словам: есть своя профессиональная энергия, которая переживает всего человека.
Узнав,
по опыту, как выгодно иногда подслушивать, он тихонько подошел к плетню, который отделял его от разговаривающих, и хотя с трудом, но вслушался в следующие
слова, произнесенные голосом, не вовсе ему не
знакомым...
Невнимание к нему немножко обижало его и в то же время возбуждало в нем чувство уважения к этим людям с темными, пропитанными свинцовой пылью лицами. Почти все они вели деловой, серьезный разговор, в речах их сверкали какие-то особенные
слова. Никто из них не заискивал пред ним, не лез к нему с назойливостью, обычной для его трактирных
знакомых, товарищей
по кутежам. Это нравилось ему…
Николя вошел к ней, заметно стараясь быть веселым, беззаботным и довольным. Он нарочно ездил
по своим
знакомым, чтобы те не подумали, что с ним накануне что-нибудь случилось. На Петицкую Николя был страшно сердит, потому что догадался, что вздул его один из ее прежних обожателей. Он дал себе
слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени, как будто бы и не знал ее совсем.
Эти
знакомые мне
слова («я удачливая»), сопровождаемые знаковым смехом, я услышал уже с вершины холмика. Девушка, быстро подняв небольшой чемоданчик, бодро прошла мимо беседки и пошла
по дорожке. Я прижался в темный угол.
Перехватов после того отошел от него и стал ходить
по столовой, встречаясь, здороваясь и перекидываясь
словами со множеством своих
знакомых.
Не понимая в чем дело, я поднес муфту к лицу. Она пахла теми тонкими английскими духами, которые,
по словам одной моей
знакомой дамы, сообщают всему запах счастья.
Я ту же секунду
по этому голосу узнал
знакомый маленький голос, но мозг мой все-таки беспрестанно сбивался с пути, усыпал и путался. Ласковые
слова долетали до меня с различными перерывами и
по временам совсем как-то доходили звуками без значения.
Михайло Николаич просил было жену выйти к его новому
знакомому, который,
по его
словам, был старинный его приятель, видел ее в собрании и теперь очень желает покороче с ней познакомиться.
На этот ее рассказ
по преимуществу обратили внимание: рябая дама,
знакомая Перепетуи Петровны, и какой-то мозглый старичок, пользовавшийся,
по его
словам, расположением Анны Петровны.
Правил домом, по-нынешнему сказали бы, «основатель фирмы», — а тогда просто говорили «сам». Был это мякенький старичок, которого, однако, все как огня боялись. Говорили о нем, что он умел мягко стлать, да было жестко спать: обходил всех
словом «матинька», а спускал к черту в зубы. Тип известный и
знакомый, тип торгового патриарха.
Иван Вианорыч быстро пробегал глазами эти заметки, схватывая их
знакомое содержание
по одному
слову, иногда
по какому-нибудь таинственному крючку, поставленному сбоку.
Очень мил этот юноша свежий!
Меток на
слово, в деле удал,
Он уж был на охоте медвежьей,
И медведь ему ребра помял,
Но Сережа осилил медведя.
Кстати тут он узнал и друзей:
Убежали и Миша и Федя,
Не бежал только егерь — Корней.
Это в нем скептицизм породило:
«Люди — свиньи!» — Сережа решил
И по-своему метко и мило
Всех
знакомых своих окрестил.
Эти качества сказывались и в лицах мужчин и женщин и даже детей, в их манерах, подчас резких и шокирующих европейца, в походке, нервной и торопливой, с какой американцы ходят
по улицам, обмениваясь со
знакомыми на ходу лаконическими, как телеграмма,
словами, и в этой простоте отношений, и в бесцеремонности, подчас наивной.
Не очень-то доверял
словам Таисеи Семен Петрович и
знакомым путем пошел к кельям Манефы. И путь не тот был, как прежде. Тогда
по зеленой луговине пролегала узенькая тропинка и вела от одной к другой, а теперь была едва проходимая дорожка, с обеих сторон занесенная высокими снежными сугробами чуть не в рост человека. Отряхиваясь от снега, налипшего на сапоги и самое платье, пошел саратовец на крыльцо Манефы и вдруг увидал, что пред ним
по сеням идет с какой-то посудой Марьюшка.
На колокольне сельской церкви ударило двенадцать. Донеслись колокольные звуки и в сионскую горницу. Божьи люди запели церковную песнь «Се жених грядет в полунощи», а потом новую псáльму, тоже
по скитам
знакомую Дуне. Хоть и не
слово в
слово, а та же самая псáльма, что скитская.
Свое
слово он сдержал, и ему не нужно было особенно усердствовать
по части притворства. Психиатр уверовал в то, что имеет дело с характерной формой «спорадического аффекта», которая может перейти в манию, может и поддаться лечению. Он говорил везде, в клубе, у
знакомых, у товарищей
по практике, что мальчик Теркин был уже подвержен припадкам, когда на протяжении нескольких месяцев два раза набуянил.
Она смело согласилась. Ну что за беда, если ее кто-нибудь и встретит? Кто же? Из
знакомых отца? Быть не может. Да и надо же начать. Она увидит
по крайней мере, с кем ей придется «служить» через год.
Слово «служить» она уже слыхала. Актеры говорят всегда «служить», а не «играть».
По словам одного из его киевских современников, впоследствии профессора Казанского университета, А. О. Яновича, он всегда напоминал «переодевшегося архиерея». В сияющий день открытия моста Аскоченский ходил в панталонах рококо и в светлой шляпе на своей крутой голове, а на каждой из его двух рук висело
по одной подольской барышне. Он вел девиц и метал встречным
знакомым свои тупые семинарские остроты. В этот же день он, останавливаясь над кручею, декламировал...
Он постепенно за неделю убедился, что она права в том, что тетушка-генеральша «похорохорится, похорохорится, да и в кусты»,
по образному выражению Дарьи Николаевны, так как никаких ни с какой стороны не было заметно враждебных действий, и даже при встрече с родственниками, он видел только их соболезнующие лица, насмешливые улыбки, но не слыхал ни одного резкого, неприятного
слова по его и его невесты адресу: о его предполагаемом браке точно не знали или не хотели знать — последнее, судя
по выражению лиц родственников и даже просто
знакомых, было правильнее.
Григорий Семенов не дал ей договорить последних
слов, схватил ее на руки, бросился
по знакомому ему саду к калитке, выбежал на берег реки и осторожно с своей драгоценной ношей стал спускаться к одиноко стоявшему рыбацкому шалашу.
— Вот что, барышня, живет у вас барин, Михайла Аполлоныч Ранеев… мне
знакомый, как был еще военным… хотел бы
по этому делу с ним
слово замолвить. Ум хорошо, а два лучше. Нельзя ли к нему?