Недавнее время

‎I

Нынче скромен наш клуб именитый,

Редки в нем и не громки пиры.

Где ты, время ухи знаменитой?

Где ты, время безумной игры?

Воротили бы, если б могли мы,

Но, увы! не воротишься ты!

Прежде были легко уловимы

Характерные клуба черты:

В молодом поколении — фатство,

В стариках, если смею сказать,

Застарелой тоски тунеядства,

Самодурства и лени печать.

А теперь элемент старобарский

Вытесняется быстро: в швейцарской

Уж лакеи не спят по стенам;

Изменились и люди, и нравы,

Только старые наши уставы

Неизменны, назло временам.

Да Крылов роковым переменам

Не подвергся (во время оно

Старый дедушка был у нас членом,

Бюст его завели мы давно)…

‎Прежде всякая новость отсюда

Разносилась в другие кружки,

Мы не знали, что думать, покуда

Не заявят тузы-старики,

Как смотреть на такое-то дело,

На такую-то меру; ключом

Самобытная жизнь здесь кипела,

Клуб снабжал всю Россию умом…

‎Не у нас ли впервые раздался

Слух (то было в тридцатых годах),

Что в Совете вопрос обсуждался:

Есть ли польза в железных путях?

«Что ж, признали?» — до новостей лаком,

Я спросил у туза-старика.

— Остается покрытая лаком

Резолюция в тайне пока… —

‎Крепко в душу запавшее слово

Также здесь услыхал я впервой:

«Привезли из Москвы Полевого…»

Возвращаясь в тот вечер домой,

Думал я невеселые думы

И за труд неохотно я сел.

Тучи на небе были угрюмы,

Ветер что—то насмешливо пел.

Напевал он тогда, без сомненья:

«Не такие еще поощренья

Встретишь ты на пути роковом».

Но не понял я песенки спросту,

У Цепного бессмертного мосту

Мне ее пояснили потом…

‎Получив роковую повестку,

Сбрил усы и пошел я туда.

Сняв с седой головы своей феску

И почтительно стоя, тогда

Князь Орлов прочитал мне бумагу…

Я в ответ заикнулся сказать:

«Если б даже имел я отвагу

Столько дерзких вещей написать,

То цензура…» — К чему оправданья?

Император помиловал вас,

Но смотрите!!. Какого вы званья? —

«Дворянин». — Пробегал я сейчас

Вашу книгу: свободы крестьянства

Вы хотите? На что же тогда

Пригодится вам ваше дворянство?..

Завираетесь вы, господа!

За опасное дело беретесь,

Бросьте! бросьте!.. Ну, бог вас прости!

Только знайте: еще попадетесь,

Я не в силах вас буду спасти… —

‎Помню я Петрашевского дело,

Нас оно поразило, как гром,

Даже старцы ходили несмело,

Говорили негромко о нем.

Молодежь оно сильно пугнуло,

Поседели иные с тех пор,

И декабрьским террором пахнуло

На людей, переживших террор.

Вряд ли были тогда демагоги,

Но сказать я обязан, что всё ж

Приговоры казались нам строги,

Мы жалели тогда молодежь.

‎А война? До царя не скорее

Доходили известья о ней:

Где урон отзывался сильнее?

Кто победу справлял веселей?

Прискакавшего прямо из боя

Здесь не раз мы видали героя

В дни, как буря кипела в Крыму.

Помню, как мы внимали ему:

Мы к рассказчику густо теснились,

И героев войны имена

В нашу память глубоко ложились,

Впрочем, нам изменила она!

Замечательно странное свойство

В нас суровый наш климат развил —

Забываем явивших геройство,

Помним тех, кто себя посрамил:

Кто нагрел свои гнусные руки,

У солдат убавляя паек,

Кто, внимая предсмертные муки,

Прятал русскую корпию впрок

И потом продавал англичанам,—

Всех и мелких, и крупных воров,

Отдыхающих с полным карманом,

Не забудем во веки веков!

‎Все, кем славилась наша столица,

Здесь бывали: куда ни взгляни —

Именитые, важные лица.

Здесь, я помню, в парадные дни

Странен был среди знати высокой

Человек без звезды на груди.

Гость—помещик из глуши далекой

Только рот разевай да гляди:

Здесь посланники всех государей,

Здесь банкиры с тугим кошельком,

Цвет и соль министерств, канцелярий,

Откупные тузы, — и притом

Симметрия рассчитана строго:

Много здесь и померкнувших звезд,

Говоря прозаичнее: много

Генералов, лишившихся мест…

‎Зажигалися сотнями свечи,

Накрывалися пышно столы,

Говорились парадные речи…

Говорили министры, послы,

Наши Фоксы и Роберты Пили

Здесь за благо отечества пили,

Здесь бывали интимны они…

‎Есть и нынче парадные дни,

Но пропала их важность и сила.

Время нашего клуба прошло,

Жизнь теченье свое изменила,

Как река изменяет русло…

‎II

‎Очень жаль, что тогдашних обедов

Не могу я достойно воспеть,

Тут бы нужен второй Грибоедов…

Впрочем, Муза! не будем робеть!

Начинаю.

Москва. День субботний.

(Петербург не лишен едоков,

Но в Москве грандиозней, животней

Этот тип.) Среди полных столов

Вот рядком старики-объедалы:

Впятером им четыреста лет,

Вид их важен, чины их немалы,

Толщиною же равных им нет.

Раздражаясь из каждой безделки,

Порицают неловкость слуги,

И от жадности, вместо тарелки,

На салфетку валят пироги;

Шевелясь как осенние мухи,

Льют, роняют, — беспамятны, глухи;

Взор их медлен, бесцветен и туп.

Скушав суп, старина засыпает

И, проснувшись, слугу вопрошает:

«Человек! подавал ты мне суп?..»

Впрочем, честь их чужда укоризны:

Добывали места для родни

И в сенате на пользу отчизны

Подавали свой голос они.

Жаль, уж их потеряла Россия

И оплакал москвич от души:

Подкосила их «ликантропия»,

Их заели подкожные вши…

‎Петербург. Вот питух престарелый,

Я так живо припомнил его!

Окружен батареею целой

Разных вин, он не пьет ничего.

Пить любил он; я думаю, море

Выпил в долгую жизнь; но давно

Пить ему запретили (о горе!..).

Старый грешник играет в вино:

Наслажденье его роковое

Нюхать, чмокать, к свече подносить

И раз двадцать вино дорогое

Из стакана в стакан перелить.

Перельет — и воды подмешает,

Поглядит и опять перельет;

Кто послушает, как он вздыхает,

Тот мучения старца поймет.

«Выпить, что ли?» — Опаснее яда

Вам вино! — закричал ему врач…

«Ну, не буду! не буду, палач!»

Это сцена из Дантова «Ада»…

‎Рядом юноша стройный, красивый,

Схожий в профиль с великим Петром,

Наблюдает с усмешкой ленивой

За соседом своим чудаком.

Этот юноша сам возбуждает

Много мыслей: он так еще млад,

Что в приемах большим подражает:

Приправляет кайеном салат,

Портер пьет, объедается мясом;

Наливая с эффектом вино,

Замечает искусственным басом:

«Отчего перегрето оно?»

‎Очень мил этот юноша свежий!

Меток на слово, в деле удал,

Он уж был на охоте медвежьей,

И медведь ему ребра помял,

Но Сережа осилил медведя.

Кстати тут он узнал и друзей:

Убежали и Миша и Федя,

Не бежал только егерь — Корней.

Это в нем скептицизм породило:

«Люди — свиньи!» — Сережа решил

И по-своему метко и мило

Всех знакомых своих окрестил.

‎Знаменит этот юноша русский:

Отчеканено имя его

На подарках всей труппы французской!

(Говорят, миллион у него.)

Признак русской широкой природы —

Жажду выдвинуть личность свою —

Насыщает он в юные годы

Удальством в рукопашном бою,

Гомерической, дикой попойкой,

Приводящей в смятенье трактир,

Да игрой, да отчаянной тройкой.

Он своей молодежи кумир,

С ним хорошее общество дружно,

И он счастлив, доволен собой,

Полагая, что больше не нужно

Ничего человеку. Друг мой!

Маловато прочесть два романа

Да поэму «Монго» изучить

(Эту шалость поэта—улана),

Чтоб разумно и доблестно жить!

Недостаточно ухарски править,

Мчась на бешеной тройке стремглав,

Двадцать тысяч на карту поставить

И глазком не моргнуть, проиграв,—

Есть иное величие в мире,

И не торный ведет к нему путь,

Человеку прекрасней и шире

Можно силы свои развернуть!

‎Если гордость, похвальное свойство,

Ты насытишь рутинным путем

И недремлющий дух беспокойства

Разрешится одним кутежом;

Если с жизни получишь ты мало,

Не судьба тому будет виной:

Ты другого не знал идеала,

Не провидел ты цели иной!

‎Впрочем, быть генерал-адъютантом,

Украшенья носить на груди —

С меньшим званием, с меньшим талантом

Можно… Светел твой путь впереди!

Не одно, целых три состоянья

На своем ты веку проживешь:

Как не хватит отцов достоянья,

Ты жену с миллионом возьмешь;

А потом ты повысишься чином —

Подоспеет казенный оклад.

По таким—то разумным причинам

Твоему я бездействию рад!

‎Жаль одно: на пустые приманки,

Милый юноша! ловишься ты,

Отвратительны эти цыганки,

А друзья твои — точно скоты.

Ты, чей образ в порыве желанья

Ловит женщина страстной мечтой,

Ищешь ты покупного лобзанья,

Ты бежишь за продажной красой!

Ты у старцев, чьи икры на вате,

У кого разжиженье в крови,

Отбиваешь с оркестром кровати!

Ты — не знаешь блаженства любви?..

‎Очень милы балетные феи,

Но не стоят хороших цветов,

Украшать скаковые трофеи

Годны только твоих кучеров.

Те же деньги и то же здоровье

Мог бы ты поумнее убить,

Не хочу я впадать в пустословье

И о честном труде говорить.

Не ленив человек современный,

Но на что расточается труд?

Чем работать для цели презренной,

Лучше пусть эти баловни пьют…

…………..

‎Знал я юношу: в нем сочетались

Дарованье, ученость и ум,

Сочиненья его покупались,

А одно даже сделало шум.

Но, к несчастию, был он помешан

На комфорте — столичный недуг,—

Каждый час его жизни был взвешен,

Вечно было ему недосуг:

Чтоб приставить кушетку к камину,

Чтоб друзей угощать за столом,

Он по месяцу сгорбивши спину

Изнывал за постылым трудом.

«Знаю сам, — говорил он частенько,—

Что на лучшее дело гожусь,

Но устроюсь сперва хорошенько,

А потом и серьезно займусь».

Суетился, спешил, торопился,

В день по нескольку лекций читал;

Секретарствовал где—то, учился

В то же время; статейки писал…

Так трудясь неразборчиво, жадно,

Раздробившись на тысячу дел,

Ничего он не сделал изрядно,

Да и сам—то пожить не успел,

Не потешил ни бога, ни черта,

Не увлекся ничем никогда

И бессмысленной жертвой комфорта

Пал — под игом пустого труда!

‎Знал я мужа: командой пожарной

И больницею он заправлял,

К дыму, к пламени в бане угарной

Он нарочно солдат приучал.

Вечно ревностный, вечно неспящий,

Столько делал фальшивых тревог,

Что случится пожар настоящий —

Смотришь, лошади, люди без ног!

«Смирно! кутай башку в одеяло!» —

В лазарете кричат фельдшера

Настежь форточки — ждут генерала,—

Вся больница в тревоге с утра.

Генерал на минуту приедет,

Смотришь: к вечеру в этот денек

Десять новых горячечных бредит,

А иной и умрет под шумок…

‎Знал я старца: в душе его бедной

Поселился панический страх,

Что погубит нас Запад зловредный.

Бледный, худенький, в синих очках,

Он недавно еще попадался

В книжных лавках, в кофейных домах,

На журналы, на книги бросался,

С карандашиком вечно в руках:

Поясненья, заметки, запросы

Составлял трудолюбец старик,

Он на вывески даже доносы

Сочинял, если не было книг.

Все его инстинктивно дичились,

Был он грязен, жил в крайней нужде,

И зловещие слухи носились

Об его бескорыстном труде.

‎Взволновали Париж беспокойный,

Наступили февральские дни,

Сам ты знаешь, читатель достойный,

Как у нас отразились они.

Подоспело удобное время,

И в комиссию мрачный донос

На погибшее блудное племя

В три приема доносчик принес.

И вещал он властям предержащим:

«Многолетний сей труд рассмотри

И мечом правосудья разящим

Буесловия гидру сотри!..»

Суд отказом его не обидел,

Но старик уже слишком наврал:

Демагога в Булгарине видел,

Робеспьером Сенковского звал.

Возвратили!.. В тоске безысходной

Старец скорбные очи смежил,

И Линяев, сатирик холодный,

Эпитафию старцу сложил:

«Здесь обрел даровую квартиру

Муж злокачествен, подл и плешив,

И оставил в наследие миру

Образцовых доносов архив».

Так погиб бесполезно, бесследно

Труд почтенный; не правда ли, жаль?

‎«Иногда и лениться не вредно» —

Такова этих притчей мораль…

‎III

‎Время в клуб воротиться, к обеду…

Нет, уж поздно! Обед при конце,

Слишком мы протянули беседу

О Сереже, лихом молодце.

Стариков полусонная стая

С мест своих тяжело поднялась,

Животами друг друга толкая,

До диванов кой-как доплелась.

Закурив дорогие сигары,

Неиграющий люд на кружки

Разделился; пошли тары-бары…

(Козыряют давно игроки.)

‎Нынче множество тем для витийства,

Утром только газеты взгляни —

Интересные кражи, убийства,

Но газеты молчали в те дни.

Никаких «современных вопросов»,

Слухов, толков, живых новостей,

Исключенье одно: для доносов —

Допускалось. Доносчик Авдей

Представлялся исчадием ада

В добродушные те времена,

Вообще же в стенах Петрограда

По газетам, была тишина.

В остальной необъятной России

И подавно! Своим чередом

Шли дожди, бунтовали стихии,

А народ… мы не знали о нем.

Правда, дикие, смутные вести

Долетали до нас иногда

О мужицкой расправе, о мести,

Но не верилось как-то тогда

Мрачным слухам. Покой нарушался

Только голодом, мором, войной,

Да случайно впросак попадался

Колоссальный ворище порой —

Тут молва создавала поэмы,

Оживало всё общество вдруг…

А затем обиходные темы

Сокращали наш мирный досуг.

‎Две бутылки бордо уничтожа,

Не касаясь общественных дел,

О борзых, о лоретках Сережа

Говорить бесподобно умел:

Берты, Мины и прочие… дуры

В живописном рассказе его

Соблазнительней самой натуры

Выходили. Но лучше всего

Он дразнил петербургских актеров

И жеманных французских актрис.

Темой самых живых разговоров

Были скачки, парад, бенефис.

В офицерском кругу говорили

О тугом производстве своем

И о том, чьи полки победили

На маневрах под Красным Селом:

«Верно, явится завтра в приказе

Благодарность войскам, господа:

Сам фельдмаршал воскликнул в экстазе:

„Подавайте Европу сюда!..“»

Тут же шли бесконечные споры

О дуэли в таком-то полку

Из-за Клары, Арманс или Лоры,

А меж тем где-нибудь в уголку

Звуки грязно настроенной лиры

Костя Бурцев («поэт не для дам»,

Он же член «Комитета Земфиры»)

Сообщал потихоньку друзьям.

Безобидные, мирные темы!

Не озлят, не поссорят они…

Интересами личными все мы

Занималися больше в те дни.

Впрочем, были у нас русофилы

(Те, что видели в немцах врагов),

Наезжали к нам славянофилы,

Светский тип их тогда был таков:

В Петербурге шампанское с квасом

Попивали из древних ковшей,

А в Москве восхваляли с экстазом

Допетровский порядок вещей,

Но, живя за границей, владели

Очень плохо родным языком,

И понятья они не имели

О славянском призваньи своем.

Я однажды смеялся до колик,

Слыша, как князь NN говорил:

«Я, душа моя, славянофил».

— А религия ваша? — «Католик».

‎Не задеты ничем за живое,

Всякий спор мы бросали легко,

Вот за картами, — дело другое! —

Волновались мы тут глубоко.

Чу! какой-то игрок крутонравный,

Проклиная несчастье, гремит.

Чу! наш друг, путешественник славный,

Монотонно и дерзко ворчит:

Дух какой-то враждой непонятной

За игрой омрачается в нем;

Человек он весьма деликатный,

С добрым сердцем, с развитым умом.

Несомненным талантом владея,

Он прославился книгой своей,

Он из Африки негра-лакея

Вывез (очень хороший лакей,

Впрочем, смысла в подобных затеях

Я не вижу: по воле судеб

Петербург недостатка в лакеях

Никогда не имел)… Но свиреп

Он в игре, как гиена: осадок

От сибирских лихих непогод,

От египетских злых лихорадок

И от всяких житейских невзгод

Он бросает в лицо партенёра

Так язвительно, тонко и зло,

Что игра прекращается скоро,

Как бы жертве его ни везло…

‎Генерал с поврежденной рукою

Также здесь налицо; до сих пор

От него еще дышит войною,

Пахнет дымом Федюхиных гор.

В нем героя война отличила,

Но игрок навсегда пострадал:

Пуля пальцы ему откусила…

Праздно бродит седой генерал!

‎В тесноте, доходящей до давки,

Весь в камнях, подрумянен, завит,

Принимающий всякие ставки

За столом миллионщик сидит:

Тут идут смертоносные схватки.

От надменных игорных тузов

До копеечных трех игроков

(Называемых: терц от девятки)

Все участвуют в этом бою,

Горячась и волнуясь немало…

(Тут и я, мой читатель, стою

И пытаю фортуну, бывало…)

При счастливой игре не хорош,

Жаден, дерзок, богач старичишка

Придирается, спорит за грош,

Рад удаче своей, как мальчишка,

Но зато при несчастье он мил!

Он, бывало, нас много смешил…

При несчастье вздыхал он нервически,

Потирал раскрасневшийся нос

И певал про себя иронически:

‎«Веселись, храбрый росс!..»

‎Бой окончен, старик удаляется,

Взяв добычи порядочный пук…

За три комнаты слышно: стук! стук!

То не каменный гость приближается…

Стук! стук! стук! — равномерно стучит

Словно ступа, нога деревянная:

Входит старый седой инвалид,

‎Тоже личность престранная…

…………..

Муза! ты отступаешь от плана!

Общий очерк затеяли мы,

Так не тронь же, мой друг, ни Ивана,

Ни Луки, ни Фомы, ни Кузьмы!

Дорисуй впечатленье — и мирно

Удались, не задев единиц!

Да, играли и кушали жирно,

Много было типических лиц,—

Но приспевшие дружно реформы

Дали обществу новые формы…

Клуб оставив пока в стороне,

Мы ко всей обратимся стране…

‎IV

Благодатное время надежд!

Да! прошедшим и ты уже стало!

К удовольствию диких невежд,

Ты обетов своих не сдержало.

Но шумя и куда-то спеша

И как будто оковы сбивая,

Русь! была ты тогда хороша!

(Разуметь надо: Русь городская.)

Как невольник, покинув тюрьму,

Разгибается, вольно вздыхает

И, не веря себе самому,

Богатырскую мощь ощущает,

Ты казалась сильна, молода,

К Правде, к Свету, к Свободе стремилась,

В прегрешениях тяжких тогда,

Как блудница, ты громко винилась,

И казалось нам в первые дни:

Повториться не могут они…

‎Приводя наше прошлое в ясность,

Проклиная бесправье, безгласность,

Произвол и господство бича,

Далеко мы зашли сгоряча!

Между тем, как народ неразвитый

Ел кору и молчал как убитый,

Мы сердечно болели о нем,

Мы взывали: «Даруйте свободу

Угнетенному нами народу,

Мы прошедшее сами клянем!

Посмотрите на нас: мы обжоры,

Мы ходячие трупы, гробы,

Казнокрады, народные воры,

Угнетатели, трусы, рабы!»

Походя на толпу сумасшедших,

На самих себя вьющих бичи,

Сознаваться в недугах прошедших

Были мы до того горячи,

Что превысили всякую меру…

Крылось что-то неладное тут,

Но не вдруг потеряли мы веру…

Призывая на дело, на труд,

Понял горькую истину сразу

Только юноша-гений тогда,

Произнесший бессмертную фразу:

«В настоящее время, когда…»

‎Дело двинулось… волею власти…

И тогда—то во всей наготе

Обнаружились личные страсти

И послышались речи — не те:

«Это яд, уж давно отравлявший

Наше общество, силу забрал!» —

Восклицал, словно с неба упавший,

Суясь всюду, сморчок генерал

(Как цветы, что в ночи распускаются,

Эти люди в чинах повышаются

В строгой тайне — и в жизни потом

С непонятным апломбом являются

В роковом ореоле своем).

«Со времен Петрашевского строго

За развитьем его я следил,

Я наметил поборников много,

Но… напрасно я труд погубил!

Горе! горе! Имею сынишку,

Тяжкой службой, бессонным трудом

Приобрел я себе деревнишку…

Что ж… пойду я теперь нагишом?..

Любо вам рисоваться, мальчишки!

А со мной-то что сделали вы?..»

‎Если б только такие людишки

Порицали реформу… увы!

Радикалы вчерашние тоже

Восклицали: «Что будет?.. о боже!..»

Уступать не хотели земли…

(Впрочем, надо заметить, не много,

Разбирая прошедшее строго,

Мы бы явных протестов начли:

По обычаю мудрых холопов,

Мы держалися побольше подкопов

Или рабски за временем шли…)

‎Некто, слывший по службе за гения,

Генерал Фердинанд фон дер Шпехт

(Об отводе лесов для сечения

Подававший обширный проект),

Нам предсказывал бунты народные

(«Что, не прав я?..» — потом он кричал).

— Всё они! всё мальчишки негодные! —

Негодующий хор повторял.

‎Та вражда к молодым поколеньям

Здесь начальные корни взяла,

Что впоследствии диким явленьем

В нашу жизнь так глубоко вошла.

Учрежденным тогда комитетам

Потерявшие ум старики

Посылали, сердясь не по летам,

Брань такую: «Мальчишки! щенки!..»

(Там действительно люди засели

С средним чином, без лент и без звезд,

А иные тузы полетели

В то же время с насиженных мест.)

Не щадя даже сына родного,

Уничтожить иной был готов

За усмешку, за резкое слово

Безбородых, безусых бойцов;

Их ошибки встречались шипеньем,

Их несчастье — скаканьем и пеньем:

«Ну! теперь-то припрут молодцов!

Лезут на стену, корчат Катонов,

Посевают идеи Прудонов,

А пугни — присмиреет любой,

Станет петь превосходство неволи…»

‎Правда, правда! народ молодой

Брал подчас непосильные роли.

Но молчать бы вам лучше, глупцы,

Да решеньем вопроса заняться:

Таковы ли бывают отцы,

От которых герои родятся?..

‎_________

Клубу нашему тоже на долю

Неприятностей выпало вволю.

Чуть тронулся крестьянский вопрос

И порядок нарушился древний,

Стали «плохо писать из деревни».

«Не сыграть ли в картишки?» — На что—с? —

Отвечал вопрошаемый грубо.—

Своротили вы, сударь, с ума!.. —

Члены мирно дремавшего клуба

Разделились; пошла кутерьма:

Крепостник, находя незаконной,

Откровенно реформу бранил,

А в ответ якобинец салонный

Говорил, говорил, говорил…

‎Сам себе с наслажденьем внимая,

Формируя парламентский слог,

Всем недугам родимого края

Подводил он жестокий итог;

Человеком идей прогрессивных

Не без цели стараясь прослыть,

Убеждал старикашек наивных

Встрепенуться и Русь полюбить!

Всё отдать для отчизны священной,

Умереть, если так суждено!..

Ты не пой, соловей современный!

Эту песню мы знаем давно!

Осуждаешь ты старое смело,

Недоволен и новым слегка,

Ты способен и доброе дело

Между фразами сделать пока;

Ты теперь еще шуткою дерзкой

Иногда подлеца оборвешь,

Но получишь ты ключ камергерской —

И уста им навеки запрешь!

Пуще тех «гуртовых» генералов,

Над которыми ныне остришь,

Станешь ты нажимать либералов,

С ними всякую связь прекратишь,—

Этим ты стариков успокоишь,

И помогут тебе старики.

Ловко ты свое здание строишь,

Мастерски расставляешь силки!..

‎Словом, мирные дни миновали,

Много выбыло членов тогда,

А иные ходить перестали,

Остальных разделяла вражда.

Хор согласный — стал дик и нестроен,

Ни игры, ни богатых пиров!

Лишь один оставался спокоен —

Это дедушка медный Крылов:

Не бездушным глядел истуканом,

Он лукавым сатиром глядел,

Игрокам, бюрократам, дворянам

Он, казалось, насмешливо пел:

«Полно вам — благо сами вы целы —

О наделах своих толковать,

Смерть придет — уравняет наделы!

Если вам мудрено уравнять…

Полно вам враждовать меж собою

За чины, за места, за кресты —

Смерть придет и отнимет без бою

И чины, и места, и кресты!..

Пусть вас минус в игре не смущает,

Игроки! пусть не радует плюс,

Смерть придет — все итоги сравняет:

Будет, будет у каждого плюс!..»

Губернаторы, места лишенные,

Земледельцы-дворяне стесненные,

Откупные тузы разоренные,

‎Игроки, прогоревшие в прах,

Генерал, проигравший сражение,

Адмирал, потерпевший крушение,—

Находили ли вы утешение

‎В этих кратких и мудрых словах?..

‎ПОСЛЕСЛОВИЕ

С плеч упало тяжелое бремя,

Написал я четыре главы.

«Почему же не новое время,

А недавнее выбрали вы? —

Замечает читатель, живущий

Где-нибудь в захолустной дали. —

Сцены, очерки жизни текущей

Мы бы с большей охотой прочли.

Ваши книги расходятся худо!

А зачем же вчерашнее блюдо,

Вместо свежего, ставить на стол?

Чем в прошедшем упорно копаться,

Не гораздо ли лучше касаться

Новых язв, народившихся зол?»

Для людей, в захолустье живущих,

Мы действительно странны, смешны,

Но, читатель! в вопросах текущих

Права голоса мы лишены,

Прикасаться к ним робко, несмело —

Значит пуще запутывать их,

Шить на мертвых не трудное дело,

Нам желательно шить на живых.

Устарелое вымерло племя,

Вообще устоялись умы,

Потому-то недавнее время,

Государь мой! и тронули мы

(Да и то с подобающим тактом)…

Погоди, если мы поживем,

Дав назад отодвинуться фактам,—

И вперед мы рассказ поведем,—

Мы коснемся столичных пожаров

И волнений в среде молодой,

Понесенных прогрессом ударов

И печальных потерь… Да и той

Злополучной поры не забудем,

Что прогресс повернула вверх дном,

И всегда по возможности будем

Верны истине — задним числом…