Неточные совпадения
Чтоб не думать, он
пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему? Оказалось — нужно. Часа два он сидел за столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке нового
театра, писал и чутко вслушивался в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо скажу: для меня жизнь —
театр, я — зритель. На сцене
идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься
к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
— Да так. Года два назад написал я комедию. Туда, сюда — не берут. Я —
к нему в
театр. Не застаю.
Иду на дом. Он принимает меня в роскошном кабинете. Сидит важно, развалясь в кресле у письменного стола.
— Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в
театре и говорит мне: «В
театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!» Ах, думаю, сокол ясный, опять
к нам прилетел, сегодня
пошла да и отыскала.
И Махин ушел в
театр, а Митя
пошел к Грушецкому и рассчитался с ним.
Подбираясь
к толпе, я взял от
театра направо
к шоссе и
пошел по заброшенному полотну железной дороги, оставшейся от выставки: с нее было видно поле на далеком расстоянии.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что
театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая
к своему делу, должен помнить, что он
идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
К концу зимы сестры не имели ни покровителей «настоящих», ни «постоянного положения». Они еще держались кой-как около
театра, но о «Периколах» и «Полковниках старых времен» не было уж и речи. Любинька, впрочем, выглядела несколько бодрее, Аннинька же, как более нервная, совсем опустилась и, казалось, позабыла о прошлом и не сознавала настоящего. Сверх того, она начала подозрительно кашлять: навстречу ей, видимо,
шел какой-то загадочный недуг…
В продолжение праздника обыкновенно каждый день, перед вечером,
посылали из острога с покорнейшей просьбой
к караульному офицеру: «позволить
театр и не запирать подольше острога», прибавляя, что и вчера был
театр и долго не запирался, а беспорядков никаких не было.
В тот же день, вечером, в новом, в восточном вкусе отделанном
театре шла итальянская опера. Воронцов был в своей ложе, и в партере появилась заметная фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме. Он вошел с приставленным
к нему адъютантом Воронцова Лорис-Меликовым и поместился в первом ряду. С восточным, мусульманским достоинством, не только без выражения удивления, но с видом равнодушия, просидев первый акт, Хаджи-Мурат встал и, спокойно оглядывая зрителей, вышел, обращая на себя внимание всех зрителей.
Поп позвал меня
к себе, и она тоже
пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе
театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Я в 6 часов уходил в
театр, а если не занят, то
к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я
иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
Большаков взял мою табакерку,
пошел к себе в уборную в
театр, нам сказал, чтобы мы выходили, когда
пойдет парочка домой, и следовали издали за ней.
— И всего-то покойный грибков десяток съел, — говорит он, — а уж
к концу обеда стал жаловаться. Марья Петровна спрашивает: что с тобой, Nicolas? а он в ответ: ничего, мой друг, грибков поел, так под ложечкой… Под ложечкой да под ложечкой, а между тем в оперу ехать надо — их абонементный день. Ну, не поехал, меня вместо себя
послал. Только приезжаем мы из
театра, а он уж и отлетел!
Пьеса «На пороге
к делу», которая
шла с Ермоловой в Малом
театре, сделала в первые дни приезда гастролеров огромный сбор и показала публику совершенно особую.
На другой день, как мы условились раньше, я привел актеров Художественного
театра к переписчикам. Они, раздетые и разутые, сидели в ожидании работы, которую Рассохин обещал прислать вечером. Лампа горела только в их «хазе», а в соседней было темно: нищие с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и
идти к ранней службе на церковную паперть.
Вася Григорьев весь жил
театром, никогда не стремился
к славе, не искал ролей, играл добросовестно все, что ему давали.
Музыка постепенно смолкала, факелы исчезали за поворотом на Петровку, а народ все еще
шел,
шел к Малому
театру, окруженному также толпами встречающих…
После репетиции
пошли к нам обедать, тут же при
театре.
Девяти лет отец отдал ее в театральную школу, где на драму не обращалось внимания, а главным был балет. Танцевали целый день, с утра до вечера, и время от времени учениц
посылали на спектакли Большого
театра «
к воде».
Мы собирались с В. П. Далматовым
идти завтракать, когда сторож Григорьич ввел в кабинет И.
К. Казанцева, известного актера и антрепренера. С Далматовым они расцеловались, как старые друзья. Казанцев проездом из Самары в Москву заехал в Пензу, чтобы пригласить Далматова на летний сезон в Воронеж, где он снял
театр.
Они сами начали снимать
театры, сами играли главные роли и сильно сбавили оклады. Время
шло. Избалованная публика, привыкшая
к богатой обстановке пьес при помещиках-антрепренерах, меньше и меньше посещала
театры, а общее безденежье, тугие торговые дела и неурожай довершили падение
театров. Дело начало падать. Начались неплатежи актерам, между последними появились аферисты, без гроша снимавшие
театры;
к довершению всех бед великим постом запретили играть.
Лет через десять из Ханова выработался недюжинный актер. Он женился на молодой актрисе,
пошли дети.
К этому времени положение актеров сильно изменилось
к лучшему. Вместо прежних бродячих трупп, полуголодных, полураздетых, вместо антрепренеров-эксплуататоров, игравших в деревянных сараях, явились антрепренеры-помещики, получавшие выкупные с крестьян. Они выстроили в городах роскошные
театры и наперебой стали приглашать актеров, платя им безумные деньги.
Дни проводил я в этой тишине, в церковных сумерках, а в длинные вечера играл на бильярде или ходил в
театр на галерею в своей новой триковой паре, которую я купил себе на заработанные деньги. У Ажогиных уже начались спектакли и концерты; декорации писал теперь один Редька. Он рассказывал мне содержание пьес и живых картин, какие ему приходилось видеть у Ажогиных, и я слушал его с завистью. Меня сильно тянуло на репетиции, но
идти к Ажогиным я не решался.
В городе его звали Редькой и говорили, что это его настоящая фамилия. Он любил
театр так же, как я, и едва до него доходили слухи, что у нас затевается спектакль, как он бросал все свои работы и
шел к Ажогиным писать декорации.
Нароков. А потом Гаврюшка снял мой
театр, а я
пошел в службу
к нему; платит он мне небольшое жалованье да помаленьку уплачивает за мое обзаведение. Вот и все, милая дама.
Мы с Александром Панаевым продолжали усердно заниматься своими литературными упражнениями и посещениями
театра, а когда наступила весна, — собиранием бабочек.
К стыду моему, должен я признаться, что, кроме любимых предметов, мое ученье
шло довольно слабо и что я сильно и много развлекался.
Однажды я вышел из кафе, когда не было еще семи часов, — я ожидал приятеля, чтобы
идти вместе в
театр, но он не явился, прислав подозрительную записку, — известно, какого рода, — а один я не любил посещать
театр. Итак, это дело расстроилось. Я спустился
к нижней аллее и прошел ее всю, а когда хотел повернуть
к городу, навстречу мне попался старик в летнем пальто, котелке, с тросточкой, видимо, вышедший погулять, так как за его свободную руку держалась девочка лет пяти.
Первое выражается в словах акта, что «единым руковождением Петра мы из тьмы ничтожества и неведения вступили на
театр славы и присоединились
к образованным государствам Европы».
Так и теперь: рассказал гостю много о столице, об увеселениях и красотах ее, о
театре, о клубах, о картине Брюллова; о том, как два англичанина приехали нарочно из Англии в Петербург, чтоб посмотреть на решетку Летнего сада, и тотчас уехали; о службе, об Олсуфье Ивановиче и об Андрее Филипповиче; о том, что Россия с часу на час
идет к совершенству и что тут
Кончив разносить булки, я ложился спать, вечером работал в пекарне, чтоб
к полуночи выпустить в магазин сдобное, — булочная помещалась около городского
театра, и после спектакля публика заходила
к нам истреблять горячие слойки. Затем
шел месить тесто для весового хлеба и французских булок, а замесить руками пятнадцать-двадцать пудов — это не игрушка.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в
театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего,
идет просто
к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
"Хорошо, — подумал я, — увижу, что здесь в комедном действии делается.
Пойду". И
пошел прямо, по расспросу,
к театру; а комедного дома, сколько ни спрашивал, никто не указал; здесь так не называется. Это' я и в записной книжке отметил у себя.
К<няжна> Софья.
Слава богу! (Про себя) Я думала, что этот Белинской не мучим совестью… теперь я вижу совсем противное. Он боялся встретить взор обманутого им человека! Так он виновнее меня!.. Я заметила смущение в его чертах! Пускай бежит… ему ли убежать от неизбежного наказания небес? (Удаляется в глубину
театра.)
Причиною такого выбора было, во-первых, то, что роль Филоктета
шла к его годам и некоторым образом подходила
к лицам Эдипа и Леара, которыми он прославился в последнее время, и, во-вторых, потому, что французский знаменитый трагик, Larive или Lequen, хорошенько не помню, выбрал эту пиесу для последнего своего бенефиса и прощанья с
театром.
Перед тем как
идти в
театр, и мы подсаживались
к нему.
Прежде, живя одним жалованьем, он должен был во многом себе отказывать; теперь же, напротив, у него была спокойная, прекрасно меблированная квартира, отличный стол, потому что хозяйка и слышать не хотела, чтобы он
посылал за кушаньем в трактир; он мог обедать или с нею, или в своих комнатах, пригласив
к себе даже несколько человек гостей; он ездил в
театр, до которого был страстный охотник, уже не в партер, часа за два до представления, в давку и тесноту, а в кресло; покупал разные книги, в особенности относящиеся
к военным наукам, имел общество любимых и любящих его товарищей, — казалось, чего бы ему недоставало?..
Граф. И действительно нет!.. Хоть бы взять с той же молодежи: разве можно ее сравнить с прежней молодежью?.. Между нами всегда было, кроме уж желания трудиться, работать, некоторого рода рыцарство и благородство в характерах, а теперь вот они в
театре накричат и набуянят, и вместо того, чтобы за это бросить, заплатить тысячи две — три, они лучше хотят
идти к мировому судье под суд: это грошевики какие-то и алтынники!
Сусанна блаженствовала: ее все называли теперь madame Beygouche; на визитных карточках, которые она поразвозила в несколько знакомых домов ее мужа, стояла даже красивая частица de; бархатная шубка с шапочкой необыкновенно
шли ей
к лицу; она ездит с мужем и в собрание, и в
театр; некоторые действительно обращают маленькое внимание на красивую парочку, но счастливой, самообольщенной Сусанне это внимание кажется огромным и почти всеобщим, и она этим так довольна, так счастлива, а у себя дома еще довольней и счастливее: муж ее так любит, он так внимателен, так нежен, его ласки так горячи, так полны страсти…
Христос же, «грядущий на облаках небесных с силою и
славою многою» [Мф. 24:30.], судья и воскреситель, есть, скорее, угроза, нежелательный deus ex machina [Бог из машины (лат.) — в древнегреч.
театре «механический Бог», чье появление на сцене приводило
к неожиданной развязке драмы.], нежели Тот, кому вопиет «Дух и Невеста»: ей, гряди!
— Из
театра со всей твоей нареченной родней
к тезке
к твоему поехали,
к Никите Егорову, — сказал Дмитрий Петрович. — Поужинали там, потолковали… Час второй уж был… Проводил я невесту твою до́ дому, зашел
к ним, и
пошли тут у нас тары да бары да трехгодовалы; ну и заболтались. Не разгони нас Татьяна Андревна, и до сих бы пор из пустого в порожнее переливали.
Поворачивая с площадки
к небольшому спуску, который вел
к стоявшему тогда на Крещатике
театру, мы на полугоре повстречали молодую девушку в сером платье, завернутую в большой мягкий, пушистый платок. На темно-русой головке ее была скромная шляпочка, а в руке длинный черный шелковый зонтик, на который она опиралась и
шла тихо и как будто с усталостью.
И все-таки доблестно
шли их завоевания, особенно на галицийском
театре военных действий, против соединенных сил Австрии и явившихся
к ней с запада на подмогу немцев.
— Вот и великолепно. Так
идем, Милочка. Прежде всего
к нам. Ведь если вы хотите завтра со мной ехать на
театр военных действий, вы не должны заглядывать ни под каким видом домой.
С бульвара повернул он вправо, прошел по мосту через канаву и направился
к театру. Только тогда вспомнил он про поручение Серафимы и сообразил, что в деревянной галерее, на той же канаве, он, наверно, найдет «тетенек», купит у них платки, потом зайдет в одну из цирюлен, испокон века ютящихся на канаве, около
театра, где-нибудь перекусит, — он очень рано обедал, — и
пойдет в
театр смотреть Ермолову в «Марии Стюарт».
В связи со всем этим во мне
шла и внутренняя работа, та борьба, в которой писательство окончательно победило, под прямым влиянием обновления нашей литературы, журналов,
театра, прессы. Жизнь все сильнее тянула
к работе бытописателя. Опыты были проделаны в Дерпте в те последние два года, когда я еще продолжал слушать лекции по медицинскому факультету. Найдена была и та форма, в какой сложилось первое произведение, с которым я дерзнул выступить уже как настоящий драматург, еще нося голубой воротник.
К 1870 году я начал чувствовать потребность отдаться какому-нибудь новому произведению, где бы отразились все мои пережитки за последние три-четыре года. Но странно! Казалось бы, моя любовь
к театру, специальное изучение его и в Париже и в Вене должны были бы поддержать во мне охоту
к писанию драматических вещей. Но так не выходило, вероятнее всего потому, что кругом
шла чужая жизнь, а разнообразие умственных и художественных впечатлений мешало сосредоточиться на сильном замысле в драме или в комедии.
В самом начале театрального сезона 1869–1870 года в"Водевиле"дебютировала молодая артистка, по газетным слухам — русская, если не грузинская княжна, готовившая себя
к сцене в Париже. Она взяла себе псевдоним"Дельнор". Я с ней нигде перед тем не встречался, и перед тем, как
идти смотреть ее в новой пьесе"Дагмар", я был скорее неприязненно настроен против этой русской барышни и ее решимости выступить сразу в новой пьесе и в заглавной роли в одном из лучших жанровых
театров Парижа.
Национальной, чисто австрийской
славой жил престарелый Грильпарцер. Его пьесы не сходили с подмостков Бург-театра (вроде «Des Meeres und der Liebe Wcllen») («Геро и Леандр») с Вальтер в роли Геро. Но он уже доживал свой век, нигде не показывался и принадлежал уже больше
к царству теней, чем
к действующим писателям.
Я как Чацкий должен был
идти в
театр репетировать. Но
к четвертому акту, где появляется Репетилов, прибежал гонец из"Вены"сообщить, что Григорьев уже лежит на бильярде мертвецки пьяный.