Неточные совпадения
Г-жа Простакова. А мы-то что?
Позволь, мой батюшка, проводить
себя и мне, и сыну, и мужу. Мы все за твое здоровье в Киев пешком обещаемся, лишь бы дельце наше сладить.
— Отчего же? Я не вижу этого.
Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои были справедливы, я не беру и никогда не возьму на
себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
Развод, подробности которого он уже знал, теперь казался ему невозможным, потому что чувство собственного достоинства и уважение к религии не
позволяли ему принять на
себя обвинение в фиктивном прелюбодеянии и еще менее допустить, чтобы жена, прощенная и любимая им, была уличена и опозорена.
― Я сказал вам, что не
позволю вам принимать вашего любовника у
себя.
Я не покорюсь ему; я не
позволю ему воспитывать
себя.
Кити еще более стала умолять мать
позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею
себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить, что не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
—
Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о
себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
— Ты мне
позволишь одеваться при
себе? — сказал генерал, скидая халат и засучивая рукава рубашки на богатырских руках.
«Он совсем дурак! — подумал про
себя Чичиков. — Оборвышу
позволить, а генералу не
позволить!» И вслед за таким размышлением так возразил ему вслух...
— Я вас пощадил, я
позволил вам остаться в городе, тогда как вам следовало бы в острог; а вы запятнали
себя вновь бесчестнейшим мошенничеством, каким когда-либо запятнал
себя человек.
— Никогда, никогда, Анна Григорьевна!
Позвольте мне вам заметить, что я очень хорошо
себя знаю; а разве со стороны каких-нибудь иных дам, которые играют роль недоступных.
— Уму непостижимо! — сказал он, приходя немного в
себя. — Каменеет мысль от страха. Изумляются мудрости промысла в рассматриванье букашки; для меня более изумительно то, что в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы!
Позвольте предложить вам вопрос насчет одного обстоятельства; скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?
Никогда не
позволял он
себе в речи неблагопристойного слова и оскорблялся всегда, если в словах других видел отсутствие должного уважения к чину или званию.
—
Позвольте вам вместо того, чтобы заводить длинное дело, вы, верно, не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к
себе. Хотя, конечно, подобных вещей на дом брать запрещено, но если хорошенько попросить некоторых чиновников… Я с своей стороны употреблю мое участие.
Там лежит такое вино, за которое не один пьяница дал бы согласие вырезать
себе язык, если бы ему
позволили хватить небольшой стаканчик.
— Я и не кричу, а весьма ровно говорю, а это вы на меня кричите; а я студент и кричать на
себя не
позволю.
— Да ведь этак вы
себя, пожалуй, кому-нибудь бить
позволите, господин Разумихин, из удовольствия благодетельствовать.
— Порфирий Петрович! — проговорил он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, — я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны, объявляю вам, что все это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться
себе в глаза и мучить
себя я не
позволю.
—
Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я
себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так было! Это было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не
позволю с
собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
—
Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама
собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать
себя считаю излишним, но
позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?
„
Позволишь без чинов обнять
себя и… старым товарищем и другом“ — а! наконец догадался… и прочая и прочая…
Час спустя Павел Петрович уже лежал в постели с искусно забинтованною ногой. Весь дом переполошился; Фенечке сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал
себе руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не
позволил опускать шторы окон и забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи.
—
Позвольте, Павел Петрович, — промолвил Базаров, — вы вот уважаете
себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали
себя и то же бы делали.
— А вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме моего брата, когда я еще не отказывал
себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать ваши суждения о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще.
Позвольте узнать, какое ваше мнение об этом предмете?
— То есть вы хотите сказать, если я только вас понял, что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на дуэль, на практике вы бы не
позволили оскорбить
себя, не потребовав удовлетворения?
Раньше бывало так, что, высказав свои мысли вслух, пропустив их пред
собою, как на параде, он видел, какие из них возбуждают наиболее острое внимание, какие проходят неясными, незаметно, и это
позволяло ему отсевать зерно от плевел.
Все, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала,
позволяя ему видеть
себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он и, наткнувшись в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для того, чтоб «предостеречь от ошибок», а в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение в том, что оно не нашло в
себе сил продолжить дело народовольцев и
позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал...
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не
позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на
себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Эти размышления
позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя
себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к
себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел
себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
—
Позвольте, я не согласен! — заявил о
себе человек в сером костюме и в очках на татарском лице. — Прыжок из царства необходимости в царство свободы должен быть сделан, иначе — Ваал пожрет нас. Мы должны переродиться из подневольных людей в свободных работников…
Тут Самгин вспомнил о мире, изображенном на картинах Иеронима Босха, а затем подумал, что Федор Сологуб — превосходный поэт, но — «пленный мыслитель», — он
позволил овладеть
собой одной идее — идее ничтожества и бессмысленности жизни.
Но добродушного, неуклюжего Дмитрия любили за то, что он
позволял командовать
собой, никогда не спорил, не обижался, терпеливо и неумело играл самые незаметные, невыгодные роли.
Игра с этой девицей все более нравилась ему, эта игра была его единственным развлечением, и оно
позволяло ему отдыхать от бесплодных дум о
себе.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа
себя за бороду. Он не
позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
— Но
позвольте, я ведь имею право думать, что вы не меня, а
себя уподобили мелкой монете…
— Ребячество, — сказал Самгин солидно, однако — ласково; ему нравилось говорить с нею ласково, это
позволяло ему видеть
себя в новом свете.
— А затем он сам
себя, своею волею ограничит. Он — трус, человек, он — жадный. Он — умный, потому что трус, именно поэтому.
Позвольте ему испугаться самого
себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких людей, дельных людей, которые немедленно сократят, свяжут сами
себя и друг друга и предадут… и предадутся богу благоденственного и мирного жития…
«Никогда я не
позволил бы
себе говорить так с чужим человеком. И почему — «она удержала»?»
Среди множества людей не было ни одного, с кем он
позволил бы
себе свободно говорить о самом важном для него, о
себе.
Всю жизнь ему мешала найти
себя эта проклятая, фантастическая действительность, всасываясь в него, заставляя думать о ней, но не
позволяя встать над нею человеком, свободным от ее насилий.
— Настасьи нет и нет! — возмущалась Варвара. — Рассчитаю. Почему ты отпустил этого болвана, дворника? У нас, Клим, неправильное отношение к прислуге, мы
позволяем ей фамильярничать и распускаться. Я — не против демократизма, но все-таки необходимо, чтоб люди чувствовали над
собой властную и крепкую руку…
Закурив папиросу, он
позволил спичке догореть до конца, ожег пальцы
себе и, помахивая рукою в воздухе, сказал...
Потер озябшие руки и облегченно вздохнул. Значит, Нехаева только играла роль человека, зараженного пессимизмом, играла для того, чтоб, осветив
себя необыкновенным светом, привлечь к
себе внимание мужчины. Так поступают самки каких-то насекомых. Клим Самгин чувствовал, что к радости его открытия примешивается злоба на кого-то. Трудно было понять: на Нехаеву или на
себя? Или на что-то неуловимое, что не
позволяет ему найти точку опоры?
Он вообще вел
себя загадочно и рассеянно,
позволяя Самгину думать, что эта рассеянность — искусственна. Нередко он обрывал речь свою среди фразы и, вынув из бокового кармана темненького пиджачка маленькую книжку в коже, прятал ее под стол, на колено свое и там что-то записывал тонким карандашом.
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на
себя в низок зеркала смотрит. Но —
позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
— Студенческие беспорядки — это выражение оппозиционности эмоциональной. В юности люди кажутся сами
себе талантливыми, и эта кажимость
позволяет им думать, что ими управляют бездарности.
— Нет,
позвольте переговорить с вами, — решительно сказал он. — Илья Ильич считает
себя должным вам, а не братцу…