Неточные совпадения
Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком
подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство — выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать:
мысль, что я потребую вторичного поединка.
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то
мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго, вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое
подлое, что могло придумать человечество?
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая
мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень
подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг
мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
Много, дорого стоило вспыльчивой молодой женщине, привыкшей к полновластному господству в доме своего отца, переносить дерзкие оскорбления от «
подлого холопа!» Но она так любила отца, находила такое счастие в том, чтобы ходить за ним, покоить его, облегчать, по возможности, его страдальческое положение, что
мысль оставить умирающего старика в полную зависимость негодяя Калмыка и других слуг долго не входила ей в голову.
— Дело не в проигрыше, — сказал я с досадой. — Разве вам не приходило на
мысль, когда вы там играли, что блеск золота, все эти женщины, старые и молодые, крупье, вся обстановка, что все это —
подлая, гнусная насмешка над трудом рабочего, над кровавым потом?
— Не немножко!.. Напротив, очень множко… Россия — это такая
подлая страна, что… — Янсутский, не докончив своей
мысли, обернулся к Меровой: — Если вы хотите, так поедемте!
От Бегушева Долгов уехал, уже рассчитывая на служебное поприще, а не на литературное. Граф Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно поехал вместе с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть на
подлую службу и не оставлять
мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей, к которым можно будет обратиться по этому делу.
И между тем как господин Голядкин начинал было ломать себе голову над тем, что почему вот именно трудно протестовать хоть бы на такой-то щелчок, — между тем эта же
мысль о щелчке незаметно переливалась в какую-нибудь другую форму, — в форму какой-нибудь известной маленькой или довольно значительной подлости, виденной, слышанной или самим недавно исполненной, — и часто исполненной-то даже и не на
подлом основании, даже и не из
подлого побуждения какого-нибудь, а так, — иногда, например, по случаю, — из деликатности; другой раз из ради совершенной своей беззащитности, ну и, наконец, потому… потому, одним словом, уж это господин Голядкин знал хорошо почему!
Там он сосредоточит все заветное, пригретое, приголубленное; туда он придет после изнурительных скитаний по белу свету, чтоб успокоиться от жизненных обид; там он взлелеет своих детей и даст им возможность проникнуться впечатлениями настоящей, ненасурмленной действительности; там он почувствует себя свободным от всяческой
подлой зависимости, от заискиваний, от унизительной борьбы за право дышать, говорить,
мыслить…
И вот, когда сумма этих унизительных страхов накопится до nec plus ultra [До крайних пределов (лат.)], когда чаша до того переполнится, что новой капле уж поместиться негде, и когда среди невыносимо
подлой тоски вдруг голову осветит
мысль: «А ведь, собственно говоря, ни Грацианов, ни Колупаев залезать ко мне в душу ни от кого не уполномочены», — вот тогда-то и является на выручку дикая реакция, то есть сквернословие, мордобитие, плеванье в лохань, одним словом — все то, что при спокойном, хоть сколько-нибудь нормальном течении жизни, мирному гражданину даже на
мысль не придет.
Невежда, нарядясь в кафтан золотошитый,
Смышляет честь купить, гордится
подлой свитой;
Хоть чести не купил и
мыслит в том не так,
Дурак прискажет: «Так».
— Нет, я тебя отлично понимаю! — продолжала Ольга Михайловна. — Ты меня ненавидишь! Да, да! Ты меня ненавидишь за то, что я богаче тебя! Ты никогда не простишь мне этого и всегда будешь лгать мне! («Бабья логика!» — опять мелькнуло в ее
мыслях.) Сейчас, я знаю, ты смеешься надо мной… Я даже уверена, что ты и женился на мне только затем, чтобы иметь ценз и этих
подлых лошадей… О, я несчастная!
Да. Это потому, что вы не верите мне… Но и я не верю себе, ибо кому в себе я буду верить?
Подлой и ничтожной
мысли, лживому холопу, который служит всякому? Он годен лишь на то, чтобы чистить сапоги, а я сделал его своим другом, своим богом. Долой с трона, жалкая, бессильная
мысль!
Разве в ваших лысых головах работает не та же
подлая, человеческая
мысль, вечно лгущая, изменчивая, призрачная, как у меня?
Но все эти зародыши [здравой
мысли] тотчас же уничтожаются [рабским] внушением [
подлой] ключницы и приживалки, а главное — самое положение барышни очень благоприятствует заглушению [здравых] тенденций.
Надя. Нет, Платон Алексеич, в выгоду. У нее
мысли свободные, а у меня рабские. И понятия у нее поэтому хотя и пустые, а все лучше моих, потому, что у меня понятия
подлые.
Люди привыкли в
мыслях своих делить людей на знатных и незнатных, благородных и
подлых, образованных и необразованных, и так привыкли к такому делению людей, что в самом деле думают, что одни люди могут быть лучше других людей, что одних можно больше уважать, чем других, только потому, что одни люди причислены людьми же к одному разряду, а другие к другому.
— Не домекнулся старый пес, что я укокошил его черномазую зазнобушку. Измучился я и исхудал от угрызений совести, а он приписал это грусти по исчезнувшей полюбовнице, еще больше приблизил меня к себе и доверять стал самые свои сокровенные
мысли, а мне это было и на руку, — продолжал говорить Григорий Семенов. — Узнал я от него, что тебя подвести хотят, чтобы ты пожертвовал собою за этого бродягу
подлого, что прикрылся честным именем князя Воротынского…
Наутро она проснулась с давящим сознанием своего позора, ее единственной
мыслью было скорей бежать из этого
подлого дома, бежать и где-нибудь далеко, далеко отсюда забыть неподдающееся забвению горе.
— Дай, думаю, у ней побываю да порасскажу, может она моему горю и поможет, образумит своего соколика… Где исправник не сможет, там баба, думаю, в лучшем виде дело отделает… Ха, ха, ха… Больше мне от вас ничего и не надобно… Чтобы он только бросил Маргаритку-то, да и имение, как ни есть, отнял… Один бросит, другой бросит, надоест менять ей, она ко мне и вернется… Одной этой
мыслью и живу. Люблю ее, люблю,
подлую… Кабы не надежда эта, давно бы пулю в лоб пустил… пулю.
— Вяжите его, ребята, — выпустил наконец Яков Григория Лукьяновича и поднялся с земли, — не глядите, что Скурлатович, бейте его в мою голову, но не до смерти, а так, чтобы помнил он до самого смертного часа, как сметь ему даже
мысль держать в
подлой башке своей о княжне Прозоровской!
«А может и брешет Салтычиха…» — лишь на мгновенье появлялась в его голове успокоительная
мысль, но тотчас исчезала под напором зловещих доказательств
подлой измены.
Мысль о разлуке пала уже между ею и хозяевами, и через малое время готово ее исполнение. Надо только
подлить маслица. Тетка везет его из деревни.