Неточные совпадения
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей
книжки, однако читай ее, читай. Кто
написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Нащупав в кармане револьвер, он вынул его и поправил капсюль; потом сел, вынул из кармана записную
книжку и на заглавном, самом заметном листке
написал крупно несколько строк.
Клим спросил еще стакан чаю, пить ему не хотелось, но он хотел знать, кого дожидается эта дама? Подняв вуаль на лоб, она
писала что-то в маленькой
книжке, Самгин наблюдал за нею и думал...
Вот, брат, какие
книжки пишут… некрасивые люди.
— Как везде, у нас тоже есть случайные и лишние люди. Она — от закавказских прыгунов и не нашего толка. Взбалмошная. Об йогах
книжку пишет, с восточными розенкрейцерами знакома будто бы. Богатая. Муж — американец, пароходы у него. Да, — вот тебе и Фимочка! Умирала, умирала и вдруг — разбогатела…
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах
пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в
книжках, и в своей жизни…
Разойдутся, оба по своим комнатам сидят,
книжки читают, он тоже
пишет.
И вот делаются сметы, проекты, это занимает невероятно будущих гостей и хозяев. Один Николай едет к «Яру» заказывать ужин, другой — к Матерну за сыром и салями. Вино, разумеется, берется на Петровке у Депре, на
книжке которого Огарев
написал эпиграф...
Сегодня получил, милый друг Машенька, твой листок от 26-го числа и тотчас с упреком совести бросился справляться] с записной книгой: вышло, что
писал тебе в последний раз 11 мая — кажется, не может быть, чтоб я так долго молчал с тобой: или ты мне не отвечала на тогдашнее письмо, или я забыл отметить в своей
книжке.
— Я попрошу у вас позволения записать у себя ваш адрес. Работа может случиться, и я удержу ее для вас, я вам
напишу.
Книжки, видите, более тридцати листов, их возможности нет наполнить отборным материалом.
— Гм… Сегодня… Не ручаюсь — вряд ли успеем… Но вот вам моя памятная
книжка. Вот хотя бы на этой странице, где у меня знакомые на букву Т., — так и
напишите: Тамара и ваш адрес. Часа через два я вам дам ответ. Это вас устраивает? Но опять повторяю, что, должно быть, вам придется отложить похороны до завтра… Потом, — простите меня за бесцеремонность, — нужны, может быть, деньги?
Мать говорила очень долго и так хорошо, как и в
книжках не
пишут.
«Мадам, ваш родственник, — и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, — ваш родственник
написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей
книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому
напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!» Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург.
— В таком случае, позвольте вам презентовать сию
книжку! — проговорил Александр Иванович и, подойдя к столу,
написал на
книжке: Павлу Михайловичу Вихрову, от автора, — и затем подал ее Павлу.
— Ну вот и увидишь. Эту
книжку я
написал.
— Неизвестно-с. И за что — никто не знает. Сказывали, этта, будто господин становой
писал. Ни с кем будто не знакомится,
книжки читает, дома по вечерам сидит…
— Поступков не было. И становой, сказывают,
писал: поступков, говорит, нет, а ни с кем не знакомится,
книжки читает… так и ожидали, что увезут! Однако ответ от вышнего начальства вышел: дожидаться поступков. Да барин-то сам догадался, что нынче с становым шутка плохая: сел на машину — и айда в Петербург-с!
— Я сидел тут,
писал и — как-то окис, заплесневел на
книжках и цифрах. Почти год такой жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете — буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым, живешь богато!
— А правда ли, батюшка Иван Онуфрич, в
книжках пишут, будто чай — зелие, змеиным жиром кропленное? — спрашивает хозяин.
Праздношатающийся (в раздумье). Чего он мне тут нагородил, ничего и не поймешь!.. ба! мысль! (вынимает из кармана записную
книжку и
пишет) мошенничество… обман… взятки… невежество… тупоумие… общее безобразие!.. что выйдет, не знаем, а подадим горячо!
Подхалимов. Пресса все должна знать, ваше сиятельство. (Вынимает записную
книжку и
пишет:"найден в корзине на крыльце; сравнить: Moise sauve des eaux15. [Моисей, спасенный из воды]) Будем продолжать. Где ваше сиятельство изволили продолжать воспитание?
Много рассказов
написал он во время своих поездок по рекам и озерам. Первое стихотворение в его
книжке — о рыбной ловле.
Книжка и есть начало его будущего благосостояния, начало и «Московского листка».
По наружности с него художнику рисовать бы Гамбринуса в молодости, а по чисто русскому купеческому говору — Н.А. Лейкину
писать одного из героев его
книжки «Наши за границей».
— Она позволит… Я сам ей
напишу об этом, — говорил Егор Егорыч и, торопливо вынув из кармана бумажник, вырвал из
книжки чистый листок бумаги и тут же на коленях своих
написал...
— О-о! — заметила она, смерив меня ясным толчком взгляда. — Однако ночь чудес затянулась. Нам идти, Ботвель. — Вдруг оживясь, засмеявшись так, что стала совсем другой, она
написала в маленькой записной
книжке несколько слов и подала мне.
Ошибка сия произошла оттого, что сочинитель помянутой
книжки писал свои записки по сказаниям простых калмыков.
Доктор сидел за столом и что-то
писал на клочке бумажки, который он вырвал из записной
книжки.
Наши
книжки, что я ему даю, человека не испортят, не научат баловству:
книжки наши разумные, душевные; их отцы святые
писали!
— Оно точно, батюшка Митрий Миколаич, — сказал старик с отеческим покровительством, глядя на барина: — точно в
книжке пишут.
Не мастер я эволюции-то эти описывать, да многого и не знаю, а можно бы целую
книжку написать, и очень была бы в наше время эта
книжка полезна, чтоб от превратных толкований отдохнуть.
—
Писать плохо!.. А читать — сколько хочешь могу! Я уж много
книжек читал!..
— Какая там публика чуткая! Как далеко провинция опередила Москву… Меня особенно поразило: в дивертисменте меня заставили бисировать до усталости. Прочла мое любимое «Вперед без страха и сомненья». Это вы мне в
книжку написали, храню…
М. И. Свободина в это время взяла мою записную
книжку, которая лежала на столе передо мной, и что-то стала
писать.
Я подал ему свою
книжку, карандаш, и он мне широким, ясным почерком
написал...
Она
пишет: «Читай!» Ах, я читаю! — с отчаянием в голосе воскликнула она и, помолчав секунду, тоскливо продолжала: — В
книжках нет того, что нужно сердцу… и я не понимаю многого в них…
Как только дамы вышли из магазина, Анна Михайлов на
написала к Илье Макаровичу, прося его сегодня же принести ей
книжку журнала, в котором напечатана последняя повесть Долинского, и ждала его с нетерпением. Илья Макарович через два часа прибежал из своей одиннадцатой линии, немножко расстроенный и надутый, и принес с собою
книжку.
— На первый раз… вот вам! Только смотрите у меня: чур не шуметь! Ведь вы, студенты… тоже народец! А вы лучше вот что сделайте: наймите-ка латинского учителя подешевле, да и за
книжку! Покуда зады-то твердите — ан хмель-то из головы и вышибет! А Губошлепову я
напишу: стыдно, братец! Сам людей в соблазн ввел, да сам же и бросил… на что похоже!
— О, когда только вам угодно будет! — произнес он, придав своим глазам какое-то даже сентиментальное выражение, а затем,
написав в
книжке, что нужно было, передал ее с некоторою ловкостью Домне Осиповне.
Чебутыкин(смеется). А я в самом деле никогда ничего не делал. Как вышел из университета, так не ударил пальцем о палец, даже ни одной
книжки не прочел, а читал только одни газеты… (Вынимает из кармана другую газету.) Вот… Знаю по газетам, что был, положим, Добролюбов, а что он там
писал — не знаю… Бог его знает…
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных,
книжки пишете и на дуэли вызываете — и все остается на своем месте; а глядите, какой-нибудь слабенький старец святым духом пролепечет одно только слово, или из Аравии прискачет на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас все вверх тарамашкой, и в Европе камня на камне не останется.
Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек и бедняк и меня сильно любит. Его жалко. И его мать-старушку жалко. Ну-с, позвольте пожелать вам всего хорошего. Не поминайте лихом. (Крепко пожимает руку.) Очень вам благодарна за ваше доброе расположение. Пришлите же мне ваши
книжки, непременно с автографом. Только не
пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете». Прощайте! (Уходит.)
Он не хочет знать, что
книжку писал человек, обладающий подлинными знаниями (иногда, впрочем, и просто рутинер-шарлатан), который может и неудачу предусмотреть и даже свою собственную (опубликованную) ошибку исправить.
Вот причина, заставляющая меня
писать: я признаюсь в ней откровенно, а равно и в желании, чтобы
книжка моя имела такой же успех, как и прежние мои охотничьи записки.
Была в нем приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он все более напоминал мне славного мужика из тех, о которых
пишут в
книжках. Как почти все рыбаки, он был поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь.
Не помню я, в какой-то
книжкеПисали за сто лет назад,
Что пьесу хвалят понаслышке
И понаслышке же бранят;
Но мы желаем знать, какое
Сужденье ваше про нее?
Скажите… только не чужое,
Скажите — что-нибудь свое!
Вот перед вами молодой человек, очень красивый, ловкий, образованный. Он выезжает в большой свет и имеет там успех; он ездит в театры, балы и маскарады; он отлично одевается и обедает; читает
книжки и
пишет очень грамотно… Сердце его волнуется только ежедневностью светской жизни, но он имеет понятие и о высших вопросах. Он любит потолковать о страстях...
(7) Во второй
книжке «Собеседника» (стр. 106–117) помещено послание Любослова, содержащее в себе несколько придирчивую критику на первую
книжку. В третьей же части (ст. VI, стр. 39–43) помещено письмо от защитника Клировых мыслей, в котором неизвестный защитник выразился об издателях так, что они сочли нужным заметить, что, может быть, он
писал так, «не зная, кто они» (стр. 45).
Во II
книжке напечатано коротенькое письмо г. Редкобаева, который просит издателей «
написать что-нибудь такое, что бы принудило молодчиков, да и родителей их, платить долги».
Священник Старынкевич
пишет, что небо послало ему счастие видеть первые четыре
книжки «Собеседника» и что он «с толиким удовольствием листы полезнейшего сего сочинения прочитывал, с коликим утомленный долговременною жаждою из чистейшего источника опаленный свой язык орошает» (ч. XI, стр. 156).
Придет, пообедает, полежит, почитает
книжку,
попишет и, видно, чрезвычайно много занимается науками; даже с ней мало вступает в разговоры, хотя она и старается его обласкать.