Неточные совпадения
Все, с кем княгине случалось толковать
об этом, говорили ей одно: «Помилуйте, в наше время уж
пора оставить
эту старину.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать
пора. И что всё
это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай
об этом: ведь весь
этот мир наш —
это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё
это песчинки.
Это я два с половиной года назад уже знал и с тех
пор два с половиной года
об этом думал,
об этом именно, что «Дунечка многое может снести».
Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально.
Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала
об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу. До сих
пор он ее и не раскрывал.
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до сих
пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось
это дело необыкновенным; бьюсь
об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.
Слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту
пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в
эту самую минуту с извозчика встал и в подворотню входил
об руку с дамою, — все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил.
Я с
этих пор вас будто не знавала.
Упреков, жалоб, слез моих
Не смейте ожидать, не стоите вы их;
Но чтобы в доме здесь заря вас не застала,
Чтоб никогда
об вас я больше не слыхала.
— Ты говоришь, как твой дядя. Принципов вообще нет — ты
об этом не догадался до сих
пор! — а есть ощущения. Все от них зависит.
Не нравилась ему игла Петропавловской крепости и ангел, пронзенный ею; не нравилась потому, что
об этой крепости говорили с почтительной ненавистью к ней, но
порою в ненависти звучало что-то похожее на зависть: студент Попов с восторгом называл крепость...
— Тебе
пора на урок, к Томилину. Ты, конечно, не станешь рассказывать ему
об этих глупостях.
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я не могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? —
порою мне думается, что я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет! Я много думал
об этом…
Страннее всего то, что она перестала уважать свое прошедшее, даже стала его стыдиться с тех
пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он овладел ее жизнью. Узнай барон, например, или другой кто-нибудь, она бы, конечно, смутилась, ей было бы неловко, но она не терзалась бы так, как терзается теперь при мысли, что
об этом узнает Штольц.
Он мало
об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлёве больше нечего, что вон уж даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему
пора.
— Да видишь ли, мы у саечника ведь только в одну
пору, всё в обед встречаемся. А тогда уже поздно будет, — так я его теперь при себе веду и не отпущу до завтрего. В мои годы, конечно, уже
об этом никто ничего дурного подумать не может, а за ним надо смотреть, потому что я должна ему сейчас же все пятьсот рублей отдать, и без всякой расписки.
— И зовете меня на помощь; думал, что пришла
пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От
этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос
об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне
это?
— Вы так часто обращаетесь к своему любимому предмету, к любви, а посмотрите, cousin, ведь мы уж стары,
пора перестать думать
об этом! — говорила она, кокетливо глядя в зеркало.
— Да, я не смел вас спросить
об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых
пор (при
этом Вера сделала движение плечами) нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко…
Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при
этом надо обращать внимание на то, не суть ли
это признаки болезни?
— Оставьте
об этом и никогда не говорите мне
об…
этом человеке… — прибавила она горячо и с сильною настойчивостью. — Но довольно;
пора. (Она встала, чтоб уходить.) — Что ж, прощаете вы меня или нет? — проговорила она, явно смотря на меня.
— Вы виноваты? Но тогда я предал вас ему, и — что могли вы обо мне подумать! Я
об этом думал все
это время, все
эти дни, с тех
пор, каждую минуту, думал и ощущал. (Я ей не солгал.)
Но
пора кончить
это письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере:
об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать
этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
Адмирал сказал им, что хотя отношения наши с ними были не совсем приятны, касательно отведения места на берегу, но он понимает, что губернаторы ничего без воли своего начальства не делали и потому против них собственно ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству, что если оно намерено вступить в какие бы то ни было сношения с иностранцами, то
пора ему подумать
об отмене всех
этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
До тех
пор об этом знали только гиляки, орочане, мангу и другие бродячие племена приамурского края, но никакой важности
этому не приписывали и потому молчали. Да и теперь немало удивляются они, что от них всячески стараются допытаться, где устье глубже, где мельче.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих
пор я знал
об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
— Скажите… — протянула Агриппина Филипьевна. — А ведь я до сих
пор еще не знала
об этом.
Она здесь, в Узле, — вот о чем думал Привалов, когда возвращался от Павлы Ивановны. А он до сих
пор не знал
об этом!.. Доктор не показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну,
это его дело. В Привалове со страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну, увидать хотя издали… Узнает она его или нет? Может быть, отвернется, как от пьяницы и картежника, которого даже бог забыл, как выразилась бы Павла Ивановна?
— Я думал
об этом, Надежда Васильевна, и могу вам сказать только то, что Зося не имеет никакого права что-нибудь говорить про вас, — ответил доктор. — Вы, вероятно, заметили уже, в каком положении семейные дела Зоси… Я с своей стороны только могу удивляться, что она еще до сих
пор продолжает оставаться в Узле. Самое лучшее для нее —
это уехать отсюда.
Нет, именно так должен был поступить убийца исступленный, уже плохо рассуждающий, убийца не вор и никогда ничего до тех
пор не укравший, да и теперь-то вырвавший из-под постели деньги не как вор укравший, а как свою же вещь у вора укравшего унесший — ибо таковы именно были идеи Дмитрия Карамазова
об этих трех тысячах, дошедшие в нем до мании.
— Ты
это про что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах, ты про суд! Ну, черт! Мы до сих
пор все с тобой о пустяках говорили, вот все про
этот суд, а я
об самом главном с тобою молчал. Да, завтра суд, только я не про суд сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, а то, что в голове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь?
И как
это я
об тебе думать стала и с которых
пор, не знаю и не помню…
— Ах, я усмехнулся совсем другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного немца, жившего в России,
об нашей теперешней учащейся молодежи: «Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех
пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам
эту карту исправленною». Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот что хотел сказать немец про русского школьника.
—
Об этом после, теперь другое. Я
об Иване не говорил тебе до сих
пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда
эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в
этом деле. А теперь и не начинай
об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь
об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
— Да в английском парламенте уж один член вставал на прошлой неделе, по поводу нигилистов, и спрашивал министерство: не
пора ли ввязаться в варварскую нацию, чтобы нас образовать. Ипполит
это про него, я знаю, что про него. Он на прошлой неделе
об этом говорил.
Тогда он понял, что убитый олень принадлежал не ему, а тигру. Вот почему он и не мог его убить, несмотря на то что стрелял шесть раз. Дерсу удивился, как он
об этом не догадался сразу. С той
поры он не ходил больше в
эти овраги. Место
это стало для него раз навсегда запретным. Он получил предупреждение…
— Теперь, как я вижу, уже достаточно.
Пора. Уже двенадцать часов, а я еще хочу изложить вам свои мысли
об этом деле, потому что считаю полезным для вас узнать мое мнение о нем. Вы согласны?
— Так, и до сих
пор я не думал
об этом, когда
это так просто; я не замечал
этого!
Знаешь, мой милый,
об чем бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так, как обращался до сих
пор; ведь
это не мешало же тебе любить меня, ведь все-таки мы с тобою были друг другу ближе всех.
Фомушка упал словно снег на голову.
Это была вполне таинственная личность,
об которой никто до тех
пор не слыхал. Говорили шепотом, что он тот самый сын, которого барыня прижила еще в девушках, но другие утверждали, что
это барынин любовник. Однако ж, судя по тому, что она не выказывала ни малейшей ревности ввиду его подвигов в девичьей, скорее можно было назвать справедливым первое предположение.
По обыкновению, Бурмакин забыл
об исходной точке и ударился в сторону. При таких условиях Милочка могла говорить что угодно, оставаясь неприкосновенною в своей невменяемости. Все ей заранее прощалось ради «святой простоты», которой она была олицетворением, и ежели
порою молодому человеку приводилось испытывать некоторую неловкость, выслушивая ее наивные признания, то неловкость
эта почти моментально утопала в превыспренностях, которыми полна была его душа.
«Ах, что вы! да как я! да каким же манером я своего князя оставить могу!» А между прочим: «Приходите, мол, завтра
об эту же
пору, я вам ответ верный дам».
В непродолжительном времени
об Иване Федоровиче везде пошли речи как о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться. В один день, —
это было уже по окончании жатвы, и именно в конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним о деле, которое с давних
пор уже ее занимает.
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь
об заклад, если
это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих
пор он не попадется мне: я бы дала ему знать.
Можно было легко угадать, что Авдиеву будет трудно ужиться с
этим неуклонным человеком. А Авдиев вдобавок ни в чем не менял своего поведения. По — прежнему читал нам в классах новейших писателей; по — прежнему мы собирались у него группами на дому; по — прежнему
порой в городе рассказывали
об его выходках…
С
этих пор на некоторое время у меня явилась навязчивая идея: молиться, как следует, я не мог, — не было непосредственно молитвенного настроения, но мысль, что я «стыжусь», звучала упреком. Я все-таки становился на колени, недовольный собой, и недовольный подымался. Товарищи заговорили
об этом, как о странном чудачестве. На вопросы я молчал… Душевная борьба в пустоте была мучительна и бесплодна…
Теперь я люблю воспоминание
об этом городишке, как любят
порой память старого врага. Но, боже мой, как я возненавидел к концу своего пребывания
эту затягивающую, как прудовой ил, лишенную живых впечатлений будничную жизнь, высасывавшую энергию, гасившую
порывы юного ума своей безответностью на все живые запросы, погружавшую воображение в бесплодно — романтическое ленивое созерцание мертвого прошлого.
Между тем далекие события разгорались, и к нам, точно
порывами ветра, стало заносить их знойное дыхание. Чаще и чаще приходилось слышать о происшествиях в Варшаве и Вильне, о каких-то «жертвах», но старшие все еще старались «не говорить
об этом при детях»…
Воспоминание
об этой золотой
поре не оставляет их и в смрадной тюрьме, и в горькой кабале самодурства.
Если в отношении к Островскому до сих
пор не было сделано ничего подобного, то нам остается только пожалеть
об этом странном обстоятельстве и постараться поправить его, насколько хватит сил и уменья.
Причина безалаберности, господствующей до сих
пор в суждениях
об Островском, заключается именно в том, что его хотели непременно сделать представителем известного рода убеждений, и затем карали за неверность
этим убеждениям или возвышали за укрепление в них, и наоборот.
Князь тотчас же стал всех упрашивать остаться пить чай и извинялся, что до сих
пор не догадался
об этом.
Грустно, что она нас покинула; ее кончина, как вы можете себе представить, сильно поразила нас — до сих
пор не могу привыкнуть к
этой мысли: воспоминание
об ней на каждом шагу; оно еще более набрасывает мрачную тень на все предметы, которые здесь и без того не слишком веселы.