Неточные совпадения
Паратов. Отец моей невесты — важный чиновный господин, старик строгий: он
слышать не может о цыганах, о кутежах и о прочем; даже
не любит, кто много курит табаку. Тут уж надевай фрак и parlez franзais! [Говорите по-французски! (франц.)] Вот я теперь и практикуюсь с Робинзоном. Только он, для важности, что ли, уж
не знаю,
зовет меня «ля Серж», а
не просто «Серж». Умора!
Уж рассветало. Я летел по улице, как
услышал, что
зовут меня. Я остановился. «Куда вы? — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. — Иван Кузмич на валу и послал меня за вами. Пугач пришел». — «Уехала ли Марья Ивановна?» — спросил я с сердечным трепетом. «
Не успела, — отвечал Иван Игнатьич, — дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!»
Захар,
услышав этот
зов,
не прыгнул по обыкновению с лежанки, стуча ногами,
не заворчал; он медленно сполз с печки и пошел, задевая за все и руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина чувствует, что проказа ее открыта и что
зовут ее на расправу.
Лечь спать я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру
не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда
не заходил, и вдруг, я еще часу
не был у себя, как
услышал его шаги на лесенке: он
звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
И она полетела к Катерине Николаевне. Мы же с Альфонсинкой пустились к Ламберту. Я погонял извозчика и на лету продолжал расспрашивать Альфонсинку, но Альфонсинка больше отделывалась восклицаниями, а наконец и слезами. Но нас всех хранил Бог и уберег, когда все уже висело на ниточке. Мы
не проехали еще и четверти дороги, как вдруг я
услышал за собой крик: меня
звали по имени. Я оглянулся — нас на извозчике догонял Тришатов.
«Что ты?» — «Поди, ваше высокоблагородие, обедать, я давно
зову тебя, да
не слышишь».
Вдруг
слышу, Розовский из своей камеры через коридор кричит мне: «Что вы? зачем вы его
зовете?» Я сказал что-то, что он табак мне приносил, но он точно догадывался и стал спрашивать меня, отчего мы
не пели, отчего
не перестукивались.
Никто, кажется,
не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть
не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу;
не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства,
не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые,
не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч
не обладал счастливой способностью являться по первому
зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все
слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
Воротясь домой, Григорий засветил фонарь, взял садовый ключ и,
не обращая внимания на истерический ужас своей супруги, все еще уверявшей, что она
слышит детский плач и что это плачет, наверно, ее мальчик и
зовет ее, молча пошел в сад.
За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки,
звал его и манил, видимо боясь
не только крикнуть, но даже сказать вслух слово, чтобы
не услышали. Алеша тотчас подбежал к плетню.
— Я
не хочу
слышать больше! — Вера Павловна с негодованием отбрасывает дневник. — Гадкая! злая! зачем ты здесь! Я
не звала тебя, уйди!
— Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я
не могу
не исполнить твоей просьбы. Но, в свою очередь, я налагаю на тебя одно условие. Я буду бывать у вас; но, если я отправлюсь из твоего дома
не один, ты обязан сопровождать меня повсюду, и чтоб я
не имел надобности
звать тебя, —
слышишь? — сам ты, без моего
зова. Без тебя я никуда ни шагу, ни в оперу, ни к кому из знакомых, никуда.
Я ломал руки, я
звал Асю посреди надвигавшейся ночной тьмы, сперва вполголоса, потом все громче и громче; я повторял сто раз, что я ее люблю, я клялся никогда с ней
не расставаться; я бы дал все на свете, чтобы опять держать ее холодную руку, опять
слышать ее тихий голос, опять видеть ее перед собою…
Но по мере того как нога у нее заживала и сама она, раскормленная и сытая, становилась благополучнее, ее благодарность исчезала. Прежде она шла на всякий мой
зов, появляясь нивесть из каких углов и закоулков, теперь случалось, что она ускользала от меня, явно «прикидываясь», что
не слышит.
— А я и сам
не знаю, как-то очень просто: как от этих цыганов доставился домой, и
не помню, как лег, но только
слышу, князь стучит и
зовет, а я хочу с коника встать, но никак края
не найду и
не могу сойти.
Он вернулся назад — и
не успел еще поравняться с домом, в котором помещалась кондитерская Розелли, как одно из окон, выходивших на улицу, внезапно стукнуло и отворилось — на черном его четырехугольнике (в комнате
не было огня) появилась женская фигура — и он
услышал, что его
зовут: «Monsieur Dimitri!»
Всего замечательнее, что мы
не только
не знали имени и фамилии его, но и никакой надобности
не видели узнавать. Глумов совершенно случайно прозвал его Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться на этот
зов. Даже познакомились мы с ним как-то необычно. Шел я однажды по двору нашего дома и
услышал, как он расспрашивает у дворника: «скоро ли в 4-м нумере (это — моя квартира) руволюция буде». Сейчас же взял его я за шиворот и привел к себе...
—
Не могу, отец мой! Давно уже судьба
зовет меня в дальнюю сторону. Давно
слышу звон татарского лука, а иной раз как задумаюсь, то будто стрела просвистит над ушами. На этот звон, на этот свист меня тянет и манит!
— Вас
зовут Филимон! — воскликнул генерал, сделав еще более круглые глаза и упирая мне в грудь своим указательным пальцем. — Ага! что-с, — продолжал он, изловив меня за пуговицу, — что? Вы думаете, что нам что-нибудь неизвестно? Нам все известно: прошу
не запираться, а то будет хуже! Вас в вашем кружке
зовут Филимоном!
Слышите:
не запираться, хуже будет!
Знай рубит, —
не чувствует стужи,
Не слышит, что ноги знобит,
И, полная мыслью о муже,
Зовет его, с ним говорит…
Елпидифора Мартыныча разбудили и доложили ему, что его
зовут от князя Григорова к г-же Жиглинской. Он уже
слышал, что Елена больше
не жила с матерью, и понял так, что это, вероятно, что-нибудь насчет родов с ней происходит. Первое его намерение было
не ехать и оставить этих господ гордецов в беспомощном состоянии; но мысль, что этим он может возвратить себе практику в знатном доме Григоровых, превозмогла в нем это чувство.
Зови девиц. Кадета — скажи им —
не надо. Тихо скажи, чтоб он
не слышал. Самовар подашь. Иди. Вот как встретились мы, Рашель!
Так было и с Сашею Погодиным, юношею красивым и чистым: избрала его жизнь на утоление страстей и мук своих, открыла ему сердце для вещих
зовов, которых
не слышат другие, и жертвенной кровью его до краев наполнила золотую чашу.
Старательно и добросовестно вслушиваясь, весьма плохо
слышал он голоса окружающего мира и с радостью понимал только одно: конец приближается, смерть идет большими и звонкими шагами, весь золотистый лес осени звенит ее призывными голосами. Радовался же Сашка Жегулев потому, что имел свой план, некую блаженную мечту, скудную, как сама безнадежность, радостную, как сон: в тот день, когда
не останется сомнений в близости смерти и у самого уха прозвучит ее
зов — пойти в город и проститься со своими.
На вид он был даже оживленнее прежнего и деятельность проявлял неутомимую; жег, что показывали жечь, шел, куда
звали, убивал, на кого намекали, — ветром двигался по уезду, словно и
не слыша жалоб измученной, усталой шайки.
Я вычитал,
не помню где, это слово, непогрешимо веря, что оно означает неизвестный остров. Захохотав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал: «Каково! Ее
зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок,
слышите? — закричал он в окно. — Подругу Санди
зовут Лукреция!»
— Нет, послушай, Настя! — продолжало дитя, повернувшись на своей постельке лицом к Насте. — Мне снилось, будто на этом лугу много-много золотых жучков — хорошенькие такие, с усиками и с глазками. И будто мы с тобой стали этих жучков ловить, а они всё прыгают. Знаешь, как кузнечики прыгают. Всё мы бегали с тобой и разбежались. Далеко друг от друга разбежались. Стала я тебя
звать, а ты
не слышишь: я испугалась и заплакала.
Всегда он с думою унылой
В ее блистающих очах
Встречает образ вечно милый.
В ее приветливых речах
Знакомые он
слышит звуки…
И к призраку стремятся руки;
Он вспомнил всё — ее
зовет…
Но вдруг очнулся. Ах! несчастный,
В какой он бездне здесь ужасной;
Уж жизнь его
не расцветет.
Он гаснет, гаснет, увядает,
Как цвет прекрасный на заре;
Как пламень юный, потухает
На освященном алтаре!!!
«Правда ли, правда ли, мама, — спросила я ее, — этот бука пахучий (так я
звала Ивана Матвеича) мой папа?» Матушка испугалась чрезвычайно, зажала мне рот… «Никогда, никому
не говори об этом,
слышишь, Сусанна,
слышишь — ни слова!..» — твердила она трепетным голосом, крепко прижимая мою голову к своей груди…
— Я
слышал женские крики, но
не знаю, кого
зовут; это по-русски; теперь я вижу, откуда крики, — указывал мистер Астлей, — это кричит та женщина, которая сидит в большом кресле и которую внесли сейчас на крыльцо столько лакеев. Сзади несут чемоданы, значит только что приехал поезд.
Дождик перестал, но ветер дул с удвоенной силой — прямо мне навстречу. На полдороге седло подо мною чуть
не перевернулось, подпруга ослабла; я слез и принялся зубами натягивать ремни… Вдруг
слышу: кто-то
зовет меня по имени… Сувенир бежал ко мне по зеленям.
Мы вошли в дом. Солдат сказал, чтобы мы в первой комнате, пустой, ожидали его высокоблагородие. Что прикажете делать? Мы, Халявские, должны были ожидать; уж
не без обеда же уехать, когда он нас
звал: еще обиделся бы. Вот мы себе ходим либо стоим, а все одни. Как в другой комнате
слышим полковника, разговаривающего с гостями, и по временам
слышим вспоминаемую нашу фамилию и большой хохот.
Столярова жена только нынче утром имела с Акулиной жаркую неприятность за горшок щелока, который у ней розлили Поликеевы дети, и ей в первую минуту приятно было
слышать, что Поликея
зовут к барыне: должно-быть,
не за добром. Притом она была тонкая, политичная и язвительная дама. Никто лучше ее
не умел отбрить словом; так, по крайней мере, она сама про себя думала.
Курицына. Да, может, далеко где, так вашего
зова не слышит.
Проговоря эти слова, я вышел из кабинета, решившись совсем уйти, но сделать этого был
не в состоянии, а прошел в гостиную и сел, ожидая, что Лида меня вернет. Прошло несколько минут; я превратился весь в слух. Лида меня
не звала, но я
слышал, что она рыдала. Я
не выдержал и снова вошел в кабинет.
Соломонида Платоновна. Скажите пожалуйста, двенадцатый час, а он умывается. Да что ты, барин, что ли, какой? Пошел сейчас, узнай, где живет Прохор Дурнопечин, и
зови его сюда, а обо мне
не говори!..
Слышишь?.. Пошел! Что еще почесываешься, невежа этакая!
И он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых; ему трудно понять, зачем этот человек, которого
звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался. «Что ж, ведь он
не знал, в чем дело, — думает он про Василья Брехунова. —
Не знал, так теперь знаю. Теперь уж без ошибки. Теперь знаю». И опять
слышит он
зов того, кто уже окликал его. «Иду, иду!» — радостно, умиленно говорит всё существо его. И он чувствует, что он свободен, и ничто уж больше
не держит его.
Он
слышал, как хозяин
звал его, но
не откликался, потому что
не хотел шевелиться и откликаться.
1-й лакей. То-то я
слышу дух такой тяжелый. (С оживлением.) Ни на что
не похоже, какие грехи с этими заразами. Скверно совсем! Даже бога забыли. Вот у нашего барина сестры, княгини Мосоловой, дочка умирала. Так что же? Ни отец, ни мать и в комнату
не вошли, так и
не простились. А дочка плакала,
звала проститься, —
не вошли! Доктор какую-то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная своя и сиделка — и ничего, обе живы остались.
—
Слышишь — добрая душенька! Я те скажу — терпеть она его
не может, отца-то, да и он ею помыкал хуже, чем Дашкой, воровкой
звал и всё…
«…Нет, он вернется!» —
слышу я и, оттолкнув Духовского, стремлюсь на сцену. Черт его побери, как
зовут этого человека? Секунда, другая молчания… Зрительная зала — точно черная шевелящаяся бездна. Прямо предо мной на сцене ярко освещены лампой незнакомые мне, грубо намазанные лица. Все смотрят на меня напряженно. Духовской шепчет что-то сзади, но я ничего
не могу разобрать. Тогда я вдруг выпаливаю голосом торжественного укора...
Я стал читать: чтение всем понравилось, и тетка один раз за обедом вдруг обратилась к мужу и сказала: «А ты, Александр Семеныч, и
не знаешь, что Сергей Тимофеич большой мастер читать?» Шишков, конечно,
не знал, то есть
слышал, да забыл, как меня
зовут, и я приметил, что он старался вспомнить: кто это такой Сергей Тимофеич?
«Да! Так вот раз ночью сидим мы и
слышим — музыка плывет по степи. Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и
звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить уж
не нужно было, или, коли жить, так — царями над всей землей, сокол!
И маршалы
зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Другие ему изменили
И продали шпагу свою.
Ступендьев. Я здесь графа застал и своими собственными ушами
слышал, как он приставал: вы, мол, сударыня,
не знаете моих чувствий; я, мол, их вам открою, мои чувствия… А ты
зовешь меня гулять…
Как
не встретить, как
не угостить дорогих гостей?.. Как
не помянуть сродников, вышедших из сырых, темных жальников на свет поднебесный?..
Услышат «окличку» родных, придут на
зов, разделят с ними поминальную тризну…
Выскочила Фекла Абрамовна… Плач, крики, вопли!.. Опершись о стол рукою, молча, недвижно стоял Алексей… Ничего он
не видел, ничего
не слышал — одно на уме: «Марья Гавриловна
зовет».
Я только
слышу, как шумит сонное море и как бьется от сантуринского мое сердце. Поднимаю глаза к небу — там ни одной звезды. Темно и пасмурно. Очевидно, небо покрыто облаками. Я для чего-то пожимаю плечами, глупо улыбаюсь и еще раз, уж
не так решительно,
зову извозчика.
Тот еще более смутился и видимо затруднялся, идти ли ему на этот
зов, или притвориться, что он
не слышит, хотя
не было никакой возможности
не слыхать, ибо дорога, по которой ехали Синтянины, и тропинка, по которой шел Висленев, здесь почти совсем сходились. Синтяниной неприятно было, зачем Иван Демьянович так назойливо его кличет, и она спросила: какая в том надобность и что за охота?
— Ну Ванскок, а я все забываю, да
зову ее «щелчок», да это все равно. Я все
слышал, что она тут у вас чеготала, и
не шел. Эх, бросьте вы, сэр Висленев, водиться с этими нигилисточками.