Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен
помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо,
какого в хорошем обществе никогда
не услышишь.
И точно: час без малого
Последыш говорил!
Язык его
не слушался:
Старик слюною брызгался,
Шипел! И так расстроился,
Что правый глаз задергало,
А левый вдруг расширился
И — круглый,
как у филина, —
Вертелся колесом.
Права свои дворянские,
Веками освященные,
Заслуги, имя древнее
Помещик
поминал,
Царевым гневом, Божиим
Грозил крестьянам, ежели
Взбунтуются они,
И накрепко приказывал,
Чтоб пустяков
не думала,
Не баловалась вотчина,
А слушалась господ!
Софья. Вижу,
какая разница казаться счастливым и быть действительно. Да мне это непонятно, дядюшка,
как можно человеку все
помнить одного себя? Неужели
не рассуждают, чем один обязан другому? Где ж ум, которым так величаются?
В прошлом году, зимой —
не помню,
какого числа и месяца, — быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно помавающим.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив?
Как я
помню беседку и диван! Да смотри же, ничего
не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
— О!
как хорошо ваше время, — продолжала Анна. —
Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто
не прошел через это?
— Я
помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама
не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того
как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Он
помнил,
как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и
как Николай поспешно отвечал,
как о деле, в котором
не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
— Оставьте меня!
Помню,
не помню…
Какое ему дело? Зачем мне
помнить? Оставьте меня в покое! — обратился он уже
не к гувернеру, а ко всему свету.
— Я
не жду того, чтобы вы
помнили меня, мои чувства,
как может их
помнить любящий человек, но я ожидала просто деликатности, — сказала она.
—
Помни, Анна: что ты для меня сделала, я никогда
не забуду. И
помни, что я любила и всегда буду любить тебя,
как лучшего друга!
Левин
помнил,
как в то время, когда Николай был в периоде набожности, постов, монахов, служб церковных, когда он искал в религии помощи, узды на свою страстную натуру, никто
не только
не поддержал его, но все, и он сам, смеялись над ним. Его дразнили, звали его Ноем, монахом; а когда его прорвало, никто
не помог ему, а все с ужасом и омерзением отвернулись.
И он старался вспомнить ее такою,
какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а
не жестоко-мстительною,
какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он
помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо.
— Да, вот ты бы
не впустил! Десять лет служил да кроме милости ничего
не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то! Ты бы про себя
помнил,
как барина обирать, да енотовые шубы таскать!
― Вы говорите ― нравственное воспитание. Нельзя себе представить,
как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие вырастают, и опять борьба. Если
не иметь опоры в религии, ―
помните, мы с вами говорили, ― то никакой отец одними своими силами без этой помощи
не мог бы воспитывать.
Он
не мог никак понять,
как могла она в эту минуту свиданья думать и
помнить о сыне, о разводе. Разве
не всё равно было?
Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад,
как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения слов доктора о том, что вдыхания иода производят чудеса.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и
помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
Утренняя роса еще оставалась внизу на густом подседе травы, и Сергей Иванович, чтобы
не мочить ноги, попросил довезти себя по лугу в кабриолете до того ракитового куста, у которого брались окуни.
Как ни жалко было Константину Левину
мять свою траву, он въехал в луг. Высокая трава мягко обвивалась около колес и ног лошади, оставляя свои семена на мокрых спицах и ступицах.
—
Не торопитесь, — сказал Корд Вронскому, — и
помните одно:
не задерживайте у препятствий и
не посылайте, давайте ей выбирать,
как она хочет.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я
помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и
какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
Как ни старался Степан Аркадьич быть заботливым отцом и мужем, он никак
не мог
помнить, что у него есть жена и дети.
И он удивлялся,
как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в первые же
не только недели, в первые дни семейной жизни думать,
помнить и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках для приезжих, о подносе, о поваре, обеде и т. п.
— В самом деле, я, точно, хорошо
не помню, есть ли там приписочка или нет, — точно
как будто и
не сам писал это завещание.
— То есть, если бы он
не так со мной поступил; но он хочет,
как я вижу, знаться судом. Пожалуй, посмотрим, кто выиграет. Хоть на плане и
не так ясно, но есть свидетели — старики еще живы и
помнят.
— Ну, вот вам еще доказательство, что она бледна, — продолжала приятная дама, — я
помню,
как теперь, что я сижу возле Манилова и говорю ему: «Посмотрите,
какая она бледная!» Право, нужно быть до такой степени бестолковыми,
как наши мужчины, чтобы восхищаться ею. А наш-то прелестник… Ах,
как он мне показался противным! Вы
не можете себе представить, Анна Григорьевна, до
какой степени он мне показался противным.
Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и
помнил только, в
каком месте стоял у него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее
не выпил, да где лежало перышко или сургучик.
Когда ж и где, в
какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где
мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы
не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его
не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто
не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят… На что грустить?..
Я
помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я
не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так
не терзал души моей!
Ты
помнишь, Николай, когда у Володеньки была горячка,
помнишь,
как я девять дней,
не смыкая глаз, сидел у его постели.
Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением,
как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге,
не помнил себя от радости и сам
не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале, — я готов на все!»
Бывало, он меня
не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его
не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни
какая ужасная! Я
помню,
как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
С тех пор
как я себя
помню,
помню я и Наталью Савишну, ее любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, — тогда же мне и в голову
не приходило,
какое редкое, чудесное создание была эта старушка.
Еще
помню я,
как, когда мы делали круг и все взялись за руки, она нагнула головку и,
не вынимая своей руки из моей, почесала носик о свою перчатку.
Я решительно
не помню,
каким образом вошла мне в голову такая странная для ребенка мысль, но
помню, что она мне очень нравилась и что на все вопросы об этом предмете я отвечал, что непременно поднесу бабушке подарок, но никому
не скажу, в чем он будет состоять.
«Зачем я написал:
как родную мать? ее ведь здесь нет, так
не нужно было и
поминать ее; правда, я бабушку люблю, уважаю, но все она
не то… зачем я написал это, зачем я солгал? Положим, это стихи, да все-таки
не нужно было».
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он
помнит меня, чтобы пришел ко мне; а
не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я
не хочу видеть,
как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
Он
не помнил,
как взошел и
как затворилась за ним дверь.
Не помня,
как оставила дом, Ассоль бежала уже к морю, подхваченная неодолимым ветром события; на первом углу она остановилась почти без сил; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание держалось на волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула ногой и оправилась. Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда, боясь,
не исчезли ли они,
как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев корабль, останавливалась облегченно вздохнуть.
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего
не помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул,
как было, в платок и отдал обратно.
Не помня —
как, она поднялась по трапу в сильных руках Грэя.
Не говоря уже о том, что редкий из них способен был
помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно,
как горевал он до конца жизни о Мери, — им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал.
Они себя
не помнили от испуга, когда услышали, что он «сегодня сбежал», больной и,
как видно из рассказа, непременно в бреду!
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг
как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом,
как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж
не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
— Я
не знаю-с. Это только она сегодня-с так… это раз в жизни… ей уж очень хотелось
помянуть, честь оказать, память… а она очень умная-с. А впрочем,
как вам угодно-с, и я очень, очень, очень буду… они все будут вам… и вас бог-с… и сироты-с…
Она сошла вниз и минуты через две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже
не помнил, что было дальше.
Помнил только,
как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.
А кстати:
не припомните ли вы, Родион Романович,
как несколько лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал в вагоне,
помните?
— Странная
какая ты, Соня, — обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты
не помнишь.
— Это я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все
не понимал,
помните? Уж
как бы, кажется,
не понять — дело ясное… а?