Неточные совпадения
—
Сижу я намеднись в питейном, — свидетельствовала она, — и тошно мне, слепенькой, стало;
сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нонче
народ против прежнего гордее стал!
Пройдя первую проходную залу с ширмами и направо перегороженную комнату, где
сидит фруктовщик, Левин, перегнав медленно шедшего старика, вошел в шумевшую
народом столовую.
Но в продолжение того, как он
сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным
народом дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Во второй комнате
сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного его получше, на вид все странный какой-то
народ.
Там, в Париже,
сидели фигуры в большинстве однообразно тяжеловатые, коренастые, —
сидели спокойно и свободно, как у себя дома, уверенные, что они воплощают в себе волю
народа Франции.
Никонова — действительно Никонова, дочь крупного помещика, от семьи откололась еще в юности, несколько месяцев
сидела в тюрьме, а теперь, уже более трех лет, служит конторщицей в издательстве дешевых книг для
народа.
— Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв палец. — С сыном я во Владимире в тюрьме
сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в
народе различную ерунду.
Их деды — попы, мелкие торговцы, трактирщики, подрядчики, вообще — городское мещанство, но их отцы ходили в
народ, судились по делу 193-х, сотнями
сидели в тюрьмах, ссылались в Сибирь, их детей мы можем отметить среди эсеров, меньшевиков, но, разумеется, гораздо больше среди интеллигенции служилой, то есть так или иначе укрепляющей структуру государства, все еще самодержавного, которое в будущем году намерено праздновать трехсотлетие своего бытия.
— А вот извольте видеть,
сидит торговый
народ, благополучно кушает отличнейшую пищу, глотает водку и вино дорогих сортов, говорит о своих делах, и как будто ничего не случилось.
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там
сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари,
народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово
сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как
сидите, Бог знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на
народ или на другое что…
В службе название пустого человека привинтилось к нему еще крепче. От него не добились ни одной докладной записки, никогда не прочел он ни одного дела, между тем вносил веселье, смех и анекдоты в ту комнату, где
сидел. Около него всегда куча
народу.
Ну так и хочется сказать: «Здорово, хлеб да соль!»
Народ группами
сидит за отдельными столами, как и у нас.
Обычай
сидеть на пятках происходит у них будто бы, как я читал где-то, оттого, что восточные
народы считают неприличным показывать ноги, особенно перед высшими лицами.
Судя по голым, палимым зноем гребцам, из которых вон трое завернулись,
сидя на лодке, в одно какое-то пестрое одеяло, от солнца, нельзя думать, чтоб
народ очень улыбался среди этих холмов.
Почтамт была низкая со сводами комната; за конторкой
сидели чиновники и выдавали толпящемуся
народу.
Вагон, в котором было место Нехлюдова, был до половины полон
народом. Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики, женщины, жены рабочих, был солдат, были две барыни: одна молодая, другая пожилая с браслетами на оголенной руке и строгого вида господин с кокардой на черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения,
сидели смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры с соседями.
Возмущало Нехлюдова, главное, то, что в судах и министерствах
сидели люди, получающие большое, собираемое с
народа жалованье за то, что они, справляясь в книжках, написанных такими же чиновниками, с теми же мотивами, подгоняли поступки людей, нарушающих написанные ими законы, под статьи, и по этим статьям отправляли людей куда-то в такое место, где они уже не видали их, и где люди эти в полной власти жестоких, огрубевших смотрителей, надзирателей, конвойных миллионами гибли духовно и телесно.
Лошадь вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и неровной мостовой, тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал; Нехлюдов же
сидел, ни о чем не думая, равнодушно глядя перед собою. На спуске улицы, против ворот большого дома, стояла кучка
народа и конвойный с ружьем. Нехлюдов остановил извозчика.
— И вы!.. — проговорил он наконец. — Мне Тонечка говорила про вас, да я не поверил… Чего вы здесь, однако,
сидите, Сергей Александрыч, пойдемте лучше вниз: там встретим много знакомого
народа.
Через четверть часа мы уже
сидели на дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.) Нам не очень было ловко, но охотники
народ неразборчивый. У тупого, заднего конца стоял Сучок и «пихался»; мы с Владимиром
сидели на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди, у самого носа. Несмотря на паклю, вода скоро появилась у нас под ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.
Происходил он от старинного дома, некогда богатого; деды его жили пышно, по-степному: то есть принимали званых и незваных, кормили их на убой, отпускали по четверти овса чужим кучерам на тройку, держали музыкантов, песельников, гаеров и собак, в торжественные дни поили
народ вином и брагой, по зимам ездили в Москву на своих, в тяжелых колымагах, а иногда по целым месяцам
сидели без гроша и питались домашней живностью.
На диване
сидели лица знакомые: отец, мать ученика, подле матери, на стуле, ученик, а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными глазами — «глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «как будто из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось бы, если бы такой был
народ!
Молодые берендеи водят круги; один круг ближе к зрителям, другой поодаль. Девушки и парни в венках. Старики и старухи кучками
сидят под кустами и угощаются брагой и пряниками. В первом кругу ходят: Купава, Радушка, Малуша, Брусило, Курилка, в середине круга: Лель и Снегурочка. Мизгирь, не принимая участия в играх, то показывается между
народом, то уходит в лес. Бобыль пляшет под волынку. Бобылиха, Мураш и несколько их соседей
сидят под кустом и пьют пиво. Царь со свитой смотрит издали на играющих.
Опасность могла только быть со стороны тайной полиции, но все было сделано так быстро, что ей трудно было знать; да если она что-нибудь и проведала, то кому же придет в голову, чтоб человек, тайно возвратившийся из ссылки, который увозит свою невесту, спокойно
сидел в Перовом трактире, где
народ толчется с утра до ночи.
Рассеянно глядел парубок в белой свитке,
сидя у своего воза, на глухо шумевший вокруг него
народ.
Не за колдовство и не за богопротивные дела
сидит в глубоком подвале колдун: им судия Бог;
сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной Русской земли — продать католикам украинский
народ и выжечь христианские церкви.
«Мы
сидели тогда по углам, понурив унылые головы, со скверным выражением на озлобленных лицах…» «Развив наши мозги на деньги
народа, вскормленные хлебом, забранным с его поля, — станем ли мы в ряды его гонителей?..» В прокламации развивалась мысль, что интересы учащейся молодежи и
народа одни.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых селах. Везде было то же уныние, как и в Суслоне.
Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно работы нигде не было, а дома
сидеть не у чего. Более малодушные уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Когда я увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, еще во время жизни на Новой улице, за воротами гулко и тревожно били барабаны, по улице, от острога на площадь, ехала, окруженная солдатами и
народом, черная высокая телега, и на ней — на скамье —
сидел небольшой человек в суконной круглой шапке, в цепях; на грудь ему повешена черная доска с крупной надписью белыми словами, — человек свесил голову, словно читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
Журавль с журавлихой, или журкой (так ласково называет ее
народ)
сидят попеременно на яйцах; свободный от сиденья ходит кругом гнезда поодаль, кушает и караулит; громкий его крик возвещает приближение какой-нибудь опасности, и сидящий на яйцах сейчас бросает их, отбегает, согнувшись, в сторону и начинает звать своего дружку, который немедленно к нему присоединяется; они вместе уходят от гнезда дальше или улетают.
— Одинова, это точно, согрешил… — каялся Мыльников. — Силком затащили робята.
Сидим это, братец ты мой, мы в кабаке, напримерно, и вдруг трах! следователь… Трах! сейчас
народ сбивать на земскую квартиру, и меня в первую голову зацепили, как, значит, я обозначен у него в гумаге. И следователь не простой, а важный — так и называется: важный следователь.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь
народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье
сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Придут сваты в кабак, выпьют горилки, сядут куда-нибудь в уголок да так и
сидят молча, точно пришибленные. И в кабаке все новый
народ пошел, и все больше молодые, кержачата да хохлы, а с ними и туляки, которые посмелее.
Старик
сидел на возу без шапки и кланялся на все четыре стороны бежавшему за обозом
народу.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна.
Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Изредка только по этому простору
сидят убогие деревеньки, в которых живут люди, не знакомые почти ни с какими удобствами жизни; еще реже видны бедные церкви, куда
народ вносит свое горе, свою радость.
— Какой славный малый, какой отличный, должно быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он
сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе петь». — «Давайте!» — говорит… И начали…
Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно быть… бесподобный!
«Все кончено, я, как разрушитель храмов, Александр Македонский,
сижу на развалинах. Смирный
народ мой поершился было немного, хотели, кажется, меня убить, — и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно».
Посторонних никого не случилось, а
сидел все свой
народ: Прозоров, доктор Кормилицын, жена Майзеля, разбитная немка aus Riga [Из Риги (нем.).], Амалия Карловна, управитель Баламутского завода Демид Львович Вершинин, Мельковского — отставной артиллерийский офицер Сарматов, Куржака — чахоточный хохол Буйко, Заозерного — вечно общипывавшийся и охорашивавшийся полячок Дымцевич.
— Нет, Андрюша, — люди-то, я говорю! — вдруг с удивлением воскликнула она. — Ведь как привыкли! Оторвали от них детей, посадили в тюрьму, а они ничего, пришли,
сидят, ждут, разговаривают, — а? Уж если образованные так привыкают, что же говорить о черном-то
народе?..
Вокруг нее, в ограде, густо стоял и
сидел народ, здесь было сотен пять веселой молодежи и ребятишек.
Народу — больше сотни нахватали, и наших и городских, в одной камере по трое и по четверо
сидят.
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, — говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я
сидел под арестом. Так говорите вы с
народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди
народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
— Я
сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего
народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете — буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым, живешь богато!
— Да так-то истомно у них житье, что и сказать страсти! Ровно не християнский
народ эти немцы! Не что уж дворовые — этот
народ точно что озорливый, — а и мужички-то у них словно в заключенье на месячине
сидят:"Этак-ту, говорит, будет для меня сподрушнее…"Ишь, подлец, скотину каку для себя сыскал!
Артистической натуре, на основании этого своеобразного кодекса, дозволяется
сидеть сложивши руки и заниматься разговором сколько душ угодно, дозволяется решать безапелляционно вопросы первой важности и даже прорицать будущность любого
народа.
Соберемся мы, бывало, в кружок, поставит нам жена браги, и пошел разговор, старцы эти были
народ хошь не больно грамотный, однако из этих цветников да азбуков понабрались кой-чего;
сидит себе, знай пьет, да кажный глоток изречением из святого писания будто закусывает, особливо один — отцом Никитой прозывался.
— А у нас тут мещанинишко в городе завелся, — подхватывает непременный член, — газету выписывает, книжки читает… да и поговаривает. В базарные дни всякий
народ около его лавчонки толпится, а он
сидит и газету в руках держит… долго ли до греха!
— Да, но без работы скверно; не знаешь, куда деваться. В нумере у себя
сидеть, сложивши руки, — тоска! На улицу выйдешь — еще пуще тоска! Словно улица-то новая; в обыкновенное время идешь и не примечаешь, а тут вдруг… магазины, экипажи,
народ… К товарке одной — вместе работаем — иногда захожу, да и она уж одичала. Посидим, помолчим и разойдемся.