Неточные совпадения
К ногам злодея молча
пасть,
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу царя
на поруганье,
Утратить жизнь — и с нею честь,
Друзей с собой
на плаху весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый встретить взор
И смерти кинуться в объятья,
Не завещая никому
Вражды к злодею своему!..
«
На парусах!» — подумывал я,
враг обедов
на траве, особенно impromptu, чаев
на открытом воздухе, где то ложки нет, то хлеб с песком или чай с букашками. Но нечего делать, поехал; а жарко,
палит.
Опять один перескочил через другого, царапнул того шпорой, другой тоже перескочил и царапнул противника так, что он
упал на бок, но в ту же минуту встал и с новой яростью бросился
на врага.
Но кроме
врагов, бегающих по земле и отыскивающих чутьем свою добычу, такие же
враги их летают и по воздуху: орлы, беркуты, большие ястреба готовы
напасть на зайца, как скоро почему-нибудь он бывает принужден оставить днем свое потаенное убежище, свое логово; если же это логово выбрано неудачно, не довольно закрыто травой или степным кустарником (разумеется, в чистых полях), то непременно и там увидит его зоркий до невероятности черный беркут (степной орел), огромнейший и сильнейший из всех хищных птиц, похожий
на копну сена, почерневшую от дождя, когда сидит
на стогу или
на сурчине, — увидит и, зашумев как буря,
упадет на бедного зайца внезапно из облаков, унесет в длинных и острых когтях
на далекое расстояние и, опустясь
на удобном месте, съест почти всего, с шерстью и мелкими костями.
Зайца увидишь по большей части издали, можешь подойти к нему близко, потому что лежит он в мокрое время крепко, по инстинкту зная, что
на голой и черной земле ему, побелевшему бедняку, негде спрятаться от глаз
врагов своих, что даже сороки и вороны
нападут на него со всех сторон с таким криком и остервенением, что он в страхе не будет знать, куда деваться…
Но блеснувшая между деревьями прогалина заставила его остановиться
на опушке, он почуял, что
враг совсем близко, и хотел вернуться, но в это мгновение раздался сухой треск выстрела, и благородное животное, сделав отчаянный прыжок вперед,
пало головой прямо в траву.
А может быть, и не
на меня
упадет, а
на другого, или и совсем ни
на кого не
упадет, а просто останется стоять
на страх
врагам.
— Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели предать
врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы мои! И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож
на сына, я самых ближних моих
на жертву приношу! Да
падет же кровь сия
на главу
врагов моих!
Он высунулся из-за завала, готовый броситься
на врагов, но в ту же минуту пуля ударила в него, и он зашатался и
упал навзничь,
на ногу Хаджи-Мурату.
Элдар же дрожал всем телом от нетерпения броситься с кинжалом
на врагов и стрелял часто и как
попало, беспрестанно оглядываясь
на Хаджи-Мурата и высовываясь из-за завала.
Мы признаем, что народ не имеет права ни защищать себя от внешних
врагов, ни
нападать на них.
Загубили юность вы свою,
На врага не вовремя
напали,
Не с великой честию в бою
Вражью кровь
на землю проливали.
Не ожидая помощи, изнуренные трудами и голодом, с каждым днем теряя надежды, люди в страхе смотрели
на эту луну, острые зубья гор, черные
пасти ущелий и
на шумный лагерь
врагов — всё напоминало им о смерти, и ни одна звезда не блестела утешительно ля них.
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду
на братьев; я Литву
Позвал
на Русь, я в красную Москву
Кажу
врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех
падет не
на меня —
А
на тебя, Борис-цареубийца! —
Вперед!
Ты все писал и сном не позабылся,
А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и
враг меня мутил.
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела
на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ
на площади кипел
И
на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось —
И,
падая стремглав, я пробуждался…
И три раза мне снился тот же сон.
Не чудно ли?
«
Враг общества» сидел, но, должно быть, ему неловко стало сидеть, когда про него говорили, что он стоит, — он медленно поднялся
на ноги, низко опустив голову. Его руки бессильно повисли вдоль туловища, и вся серая длинная фигура изогнулась, как бы приготовляясь нырнуть в
пасть правосудия…
Потом дни через два отец свозил меня поудить и в Малую и в Большую Урему; он ездил со мной и в Антошкин
враг, где
на самой вершине горы бил сильный родник и
падал вниз пылью и пеной; и к Колоде, где родник бежал по нарочно подставленным липовым колодам; и в Мордовский
враг, где ключ вырывался из каменной трещины у подошвы горы; и в Липовый, и в Потаенный колок, и
на пчельник, между ними находившийся, состоящий из множества ульев.
Юрий
спал на мягком ковре в своей палатке; походная лампада догорала в углу и по временам неверный блеск пробегал по полосатым стенам шатра, освещая серебряную отделку пистолетов и сабель, отбитых у
врага и живописно развешанных над ложем юноши...
Вот, например, лежит у самой речки громаднейший вояка: очевидно, он горячо гнал
врага, невзначай
попал на роковую пулю, да так и растянулся во весь свой богатырский рост, уткнув голову в ночной туман.
Дело шло о службе где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по разным интригам
врагов своих, места лишился и пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не
на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими,
спал на голом полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил.
Но Россия, подобно спавшему исполину, восстала в гневе своем;
враги ее, в их чреду,
упали на колена пред нею, и возвратили похищенное.
Великий царь! Господь тебя услышал:
Твои
враги разбиты в пух и прах!
Воейков я, твой Тарский воевода,
Тебе привезший радостную весть,
Что хан Кучум, свирепый царь сибирский,
На Русь восстать дерзнувший мятежом,
Бежал от нас в кровопролитной битве
И
пал от рук ногайских мурз. Сибирь,
Твоей опять покорная державе,
Тебе навек всецело бьет челом!
Иногда
на вратах храма рассматриваю изображение чудес, в сем монастыре случившихся, там рыбы
падают с неба для насыщения жителей монастыря, осажденного многочисленными
врагами; тут образ богоматери обращает неприятелей в бегство.
Тому только можно Сион вам отдать,
Привесть вас
на землю Ливанских холмов,
Кто может утешить скорбящую мать,
Когда сын ее
пал под мечами
врагов.
И мне изменили. Подло, коварно, как изменяют женщины, холопы и — мысли. Мой за́мок стал моей тюрьмой. В моем за́мке
напали на меня
враги. Где же спасение? В неприступности за́мка, в толщине его стен — моя гибель. Голос не проходит наружу — и кто сильный спасет меня? Никто. Ибо никого нет сильнее меня, а я — я и есть единственный
враг моего «я».
Но дурная погода влияла и
на Егора Тимофеевича, и ночные видения его были беспокойны и воинственны. Каждую ночь
на него
нападала стая мокрых чертей и рыжих женщин с лицом его жены, по всем признакам — ведьм. Он долго боролся с
врагами под грохот железа и, наконец, разгонял всю стаю, с визгом и стоном разлетавшуюся от его огненного меча. Но каждый раз после битвы наутро он бывал настолько разбит, что часа два лежал в постели, пока не набирался свежих сил.
Он был
врагом писателей и книг,
В делах судебных почерпнул познанья.
Спал очень долго, ел за четверых;
Ни
на кого не обращал вниманья
И не носил приличия вериг.
Однако же пред знатью горделивой
Умел он гнуться скромно и учтиво.
Но в этот век учтивости закон
Для исполненья требовал поклон;
А кланяться закону иль вельможе
Считалося тогда одно и то же.
Бургмейер(один). И этот обманул меня!.. У каждого из поденщиков моих есть, вероятно, кто-нибудь, кто его не продаст и не обокрадет, а около меня все
враги!.. Все мои изменники и предатели! Мне страшно, наконец, становится жить!
На кинжалах спокойно
спать невозможно. Мне один богом ангел-хранитель был дан — жена моя, но я и той не сберег!.. Хоть бы, как гору сдвинуть, трудно было это, а я возвращу ее себе… (Громко кричит.) Кто там есть!.. Введите ко мне опять этого Симху.
Прицелился,
попал и еще сам себе сказал: браво! — тоном такого восхищения, каким ей, христианке, естественно бы: «Смертельно раненный, в крови, а простил
врагу!» Отшвырнул пистолет, протянул руку, — этим, со всеми нами, явно возвращая Пушкина в его родную Африку мести и страсти и не подозревая, какой урок — если не мести, так страсти —
на всю жизнь дает четырехлетней, еле грамотной мне.
Дом, в котором она жила со дня рождения и который в завещании был записан
на ее имя, находился
на окраине города, в Цыганской слободке, недалеко от сада «Тиволи»; по вечерам и по ночам ей слышно было, как в саду играла музыка, как лопались с треском ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет со своей судьбой и берет приступом своего главного
врага — равнодушную публику; сердце у нее сладко замирало,
спать совсем не хотелось, и, когда под утро он возвращался домой, она тихо стучала в окошко из своей спальни и, показывая ему сквозь занавески только лицо и одно плечо, ласково улыбалась…
Явился он ровно за неделю до исчезновения Семена Ивановича, вместе с Ремневым-товарищем, приживал малое время в углах, рассказал, что страдает за правду, что прежде служил по уездам, что наехал
на них ревизор, что пошатнули как-то за правду его и компанию, что явился он в Петербург и
пал в ножки к Порфирию Григорьевичу, что поместили его, по ходатайству, в одну канцелярию, но что, по жесточайшему гонению судьбы, упразднили его и отсюда, затем что уничтожилась сама канцелярия, получив изменение; а в преобразовавшийся новый штат чиновников его не приняли, сколько по прямой неспособности к служебному делу, столько и по причине способности к одному другому, совершенно постороннему делу, — вместе же со всем этим за любовь к правде и, наконец, по козням
врагов.
*
На заре, заре
В дождевой крутень
Свистом ядерным
Мы сушили день.
Пуля входит в грудь,
Как пчелы ужал.
Наш отряд тогда
Впереди бежал.
За лощиной пруд,
А за прудом лог.
Коммунар ничком
В землю носом лег.
Мы вперед, вперед!
Враг назад, назад!
Мертвецы пусть так
Под дождем лежат.
Спите, храбрые,
С отзвучавшим ртом!
Мы придем вас всех
Хоронить потом.
Решитесь не служить ему более, и вы свободны одним желанием освобождения. Я не хочу, чтобы вы
нападали на этого
врага, но чтобы вы только перестали поддерживать его, и вы увидите, что он, как огромная статуя, из-под которой вынули основание,
упадет от своей тяжести и разобьется вдребезги.
Думали сначала
на цыган или
на поляков, но ни цыган, ни поляков нигде не видали; потом
падала мысль
на поводырей слепого Нефеда, которые курили трубку, но Нефед и его слепой товарищ и их поводыри, оказалось, «пели Лазаря», где-то далеко у чудотворца
на празднике, и тогда староста Дементий — старовер и
враг курения — подал мысль, что не виновен ли в этом кто-нибудь из молодых «трубокуров», и это первое подозрение Дементий обобщил с другими известными ему подозрениями насчет маленькой солдатки Наташки — шустрой бабенки с огромным renommée [Репутация(франц.),] всесветной куртизанки, из-за которой в деревне было много беспорядка не только между молодыми людьми, но и между старыми.
Почти все согласились со Смолокуровым. То было у всех
на уме, что, ежели складочные деньги
попадут к Орошину, охулки
на руку он не положит, — возись после с ним, выручай свои кровные денежки. И за то «слава Богу» скажешь, ежели свои-то из его лап вытянешь, а насчет барышей лучше и не думай… Марку Данилычу поручить складчину — тоже нельзя, да и никому нельзя. Кто себе
враг?.. Никто во грех не поставит зажилить чужую копейку.
«Рыскает он, — поучала учеников Анисья Терентьевна, — рыскает окаянный
враг Божий по земле, и кто, Богу не помолясь,
спать ляжет, кто в никонианскую церковь войдет, кто в постный день молока хлебнет аль мастерицу в чем не послушает, того железными крюками тотчас
на мученье во ад преисподний стащит».
Тигр простоял
на месте еще минуты две, затем повернулся и, по временам оглядываясь назад, медленно пошел к лесу. В это мгновение мимо нас свистнули две пули, но ни одна из них не
попала в зверя. Тигр сделал большой прыжок и в один миг очутился
на высоком яру. Здесь он остановился, еще раз взглянул
на своих
врагов и скрылся в кустарниках.
Нам стало ясно, что тигр хочет обороняться и
напасть на своих
врагов из-за угла.
Досадуя
на то, что нельзя было зажечь фонаря без того, чтобы привлечь
на себя внимание
врага, Игорь, сгибаясь под тяжестью своей ноши, побрел наудачу в глубину сарайчика и, споткнувшись, неожиданно
упал в мягкое, еще влажное сено.
Магадута, как лев, окруженный собаками, отбивался от них и убил многих из нападавших. Но
врагов его было слишком много, и под конец он был побежден и
упал на землю замертво, покрытый ранами.
— А испытания какие Господь посылал
на Кладенец… Татарский погром обрушился
на наш край после разорения Владимира
на Клязьме… Пришла гибель Кладенцу. Его князь один из немногих не
пал духом и пошел
на врагов и погиб в рядах своей рати… Шутка сказать, когда это было: пятьсот с лишком лет назад… И хан Берку чуть опять не истребил нашего города, и царевич татарский Драшна грозил ему огнем и мечом!
Кушая грибки и запивая их малагой, княгиня мечтала о том, как ее окончательно разорят и покинут, как все ее управляющие, приказчики, конторщики и горничные, для которых она так много сделала, изменят ей и начнут говорить грубости, как все люди, сколько их есть
на земле, будут
нападать на нее, злословить, смеяться; она откажется от своего княжеского титула, от роскоши и общества, уйдет в монастырь, и никому ни одного слова упрека; она будет молиться за
врагов своих, и тогда все вдруг поймут ее, придут к ней просить прощения, но уж будет поздно…
Каждый из нас мечтает
попасть на Образцовую сцену, и каждый видит в сопернике конкурента и
врага.
— Если бы не измена Упадыша [Новгородский житель, тайный доброжелатель великого князя Иоанна, заколотивший 55 пушек своих земляков, за что был мучительно казнен правителями Новгорода.] с его единомышленниками, брызнул бы
на московитян такой огненный дождь, что сразу
спалил бы их, а гордые стены Новгорода окрасились бы кровью новых
врагов и еще краше заалели бы.
— Сто рублев счетом, — сказал он твердым голосом и
пал униженно пред своим
врагом — раз, другой. Тут он коварно, адски усмехнулся,
пал в третий раз. — То было княжее, а это мое, — сказал он, приложился к ноге Хабара и оставил
на ней кровавый, глубокий оттиск зубами. — Вот это мое пятно, — повторил он и адски захохотал. Недаром звали его Мамоном. Вскрикнул Хабар — так сильно был он поранен, и первым движением его было вырвать клок из бороды противника. Их тотчас розняли.
Чурчило с Димитрием, услыхав от Пропалого о намерении ливонцев
напасть на них, заторопили дружинников идти в поход и, таким образом, предупредить
врагов.
— Есть оружие острее всех мечей, убийственнее ружей и пушек, — это любовь к отчизне, а мы с тобою и Ричардом не имеем в ней недостатка.
Падете вы оба, я сама явлюсь
на поле битвы. Будет рука моя слаба, чтобы поражать
врагов, поведу, по крайней мере, своих воинов против притеснителей моей отчизны и одушевлю их собственным примером. Не в первый раз Польша видела своих дочерей во главе полков!
— Сват мой, — говорил про него Стефан Молдавский, — странный человек: сидит дома, веселится,
спит спокойно и торжествует над
врагами. Я всегда
на коне и в поле, а не умею защищать земли своей.
Мурзенко славился в войске Шереметева лихим наездничеством, личною храбростью, умением повелевать своими калмыцкими и башкирскими сотнями, которые
на грозное гиканье его летели с быстротою стрелы, а нагайки его боялись пуще гнева пророка или самодельных божков; он славился искусством следить горячие ступни
врагов, являться везде, где они его не ожидали, давать фельдмаршалу верные известия о положении и числе неприятеля,
палить деревни, мызы, замки, наводить ужас
на целую страну.
Когда его стыдили и говорили, как он мог поддаться женщинам, то он говорил, что
на стороне
врагов его перевес был слишком великим, что
на него
напали тридцать женщин, а он был один.