Неточные совпадения
Туча надвинулась, захватила его, и копна,
на которой он
лежал, и другие копны и воза и весь луг с дальним
полем — всё заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками, присвистами и ёканьями.
В углу комнаты была навалена
на полу куча того, что погрубее и что недостойно
лежать на столах.
Хотя час был ранний, в общем зале трактирчика расположились три человека. У окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду.
На грязном
полу лежал солнечный переплет окна.
Затем она вымыла
пол и села строчить оборку к переделанной из старья юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи
лежат за зеркалом, подошла к нему и взяла сверток; потом взглянула
на свое отражение.
В большой комнате
на крашеном
полу крестообразно
лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола;
на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы;
на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые двери...
— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в
поле;
лежишь на спине, не спится, смотришь
на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
Вот она заговорила, но в топоте и шуме голосов ее голос был не слышен, а круг снова разрывался, люди, отлетая в сторону, шлепались
на пол с мягким звуком, точно подушки, и
лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все падали один за другим или, протянув руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили в сторону и там тоже бессильно валились с ног, точно подрубленные.
Против Самгина
лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий человек, с рыжей, остренькой бородкой,
лежал сунув руки под затылок себе. Крик Пыльникова разбудил его, он сбросил ноги
на пол, сел и, посмотрев испуганно голубыми глазами в лицо Самгина, торопливо вышел в коридор, точно спешил
на помощь кому-то.
— Вчера был веселый, смешной, как всегда. Я пришла, а там скандалит полиция, не пускают меня. Алины — нет, Макарова — тоже, а я не знаю языка. Растолкала всех, пробилась в комнату, а он…
лежит, и револьвер
на полу. О, черт! Побежала за Иноковым, вдруг — ты. Ну, скорее!..
Роща редела, отступая от дороги в
поле, спускаясь в овраг; вдали,
на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо
лежит в бричке
на его чемодане.
В конце дорожки, в кустах, оказалась беседка;
на ступенях ее
лежал башмак с французским каблуком и переплет какой-то книги; в беседке стояли два плетеных стула,
на полу валялся расколотый шахматный столик.
Оформилась она не скоро, в один из ненастных дней не очень ласкового лета. Клим
лежал на постели, кутаясь в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая здание гостиницы, в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер. В трех местах с потолка
на пол равномерно падали тяжелые капли воды, от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
Та же глубокая тишина и мир
лежат и
на полях; только кое-где, как муравей, гомозится
на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая
на соху и обливаясь потом.
Полдень знойный;
на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и
полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.
Отчего по ночам, не надеясь
на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами
на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась
на колени и долго
лежала, припав головой к
полу, потом поспешно шла
на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это не женское дело разбирать, где и как должны
лежать щетки, вакса и сапоги, что никому дела нет до того, зачем у него платье
лежит в куче
на полу, а постель в углу за печкой, в пыли, что он носит платье и спит
на этой постели, а не она.
Анисья скрылась. Обломов погрозил обоими кулаками Захару, потом быстро отворил дверь
на хозяйскую половину. Агафья Матвеевна сидела
на полу и перебирала рухлядь в старом сундуке; около нее
лежали груды тряпок, ваты, старых платьев, пуговиц и отрезков мехов.
Акулины уже не было в доме. Анисья — и
на кухне, и
на огороде, и за птицами ходит, и
полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает
на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности. В лице у ней
лежит глубокое уныние.
Илья Ильич
лежал небрежно
на диване, играя туфлей, ронял ее
на пол, поднимал
на воздух, повертит там, она упадет, он подхватывает с
пола ногой… Вошел Захар и стал у дверей.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в
поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел
на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор
лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
— Видела что-то, постойте… Да:
поле видела,
на нем будто
лежит… снег.
На полу лежал большой букет померанцевых цветов, брошенный снаружи в окно.
Озираясь
на деревню, она видела — не цветущий, благоустроенный порядок домов, а лишенный надзора и попечения ряд полусгнивших изб — притон пьяниц, нищих, бродяг и воров.
Поля лежат пустые, поросшие полынью, лопухом и крапивой.
Вера
лежала на диване, лицом к спинке. С подушки падали почти до
пола ее волосы, юбка ее серого платья небрежно висела, не закрывая ее ног, обутых в туфли.
Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше
лежала небрежно
на диване и смотрела в
пол или ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около глаз.
На этом пламенно-золотом, необозримом
поле лежат целые миры волшебных городов, зданий, башен, чудовищ, зверей — все из облаков.
Это — восточный обычай скидать обувь: и японцам, конечно, должно понравиться, что мы не хотим топтать их
пола,
на котором они едят, пьют и
лежат.
Позвали обедать. Один столик был накрыт особо, потому что не все уместились
на полу; а всех было человек двадцать. Хозяин, то есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко, что я измучился и сел
на уступленное место — и в то же мгновение вскочил: уж не то что жарко, а просто горячо сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они
лежали на солнце и накалились.
В зале,
на полу, перед низенькими, длинными, деревянными скамьями, сидело рядами до шести — или семисот женщин, тагалок, от пятнадцатилетнего возраста до зрелых лет: у каждой было по круглому, гладкому камню в руках, а рядом,
на полу,
лежало по куче листового табаку.
Тут
лежали в куче
на полу и
на диванах наши вещи, а хозяев не было.
Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо
лежит на отлогости горы местечко, с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися по холмам улицами, с утонувшими в зелени маленькими домиками, с виноградниками,
полями маиса, с близкими и дальними фермами, с бегущими во все стороны дорогами. Налево гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа
на другие здешние горы.
Мы дошли до какого-то вала и воротились по тропинке, проложенной по берегу прямо к озерку. Там купались наши, точно в купальне, под сводом зелени.
На берегу мы застали живописную суету: варили кушанье в котлах, в палатке накрывали…
на пол, за неимением стола. Собеседники сидели и
лежали. Я ушел в другую палатку, разбитую для магнитных наблюдений, и лег
на единственную бывшую
на всем острове кушетку, и отдохнул в тени. Иногда врывался свежий ветер и проникал под тент, принося прохладу.
Дичи неимоверное множество, особенно фазанов и уток; они висят
на дверях,
лежат кучами
на полу.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы
лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал
на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло
на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
В темном, холодном карцере не было ни кровати, ни стола, ни стула, так что посаженный сидел или
лежал на грязном
полу, где через него и
на него бегали крысы, которых в карцере было очень много и которые были так смелы, что в темноте нельзя было уберечь хлеба.
На всей этой кучке, от толстой барыни до кучера, поддерживавшего рукой
полы длинного кафтана,
лежала печать спокойной самоуверенности и избытка.
— Знаю, что острижете, — грубо проговорил Лепешкин, вынимая толстый бумажник. — Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней… Не стоял бы ты
на коленях перед мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским
полом не выкидывал. Да… Вот тебе деньги, и чтобы завтра они у меня
на столе
лежали. Вот тебе мой сказ, а векселей твоих даром не надо, — все равно
на подтопку уйдут.
Когда он проснулся во второй раз,
на полу комнаты сидели и
лежали те же фигуры и опять пили.
На полу лежал широкий персидский ковер.
Виктор Васильич спал в самой непринужденной позе:
лежа на спине, он широко раскинул руки и свесил одну ногу
на пол; его молодое лицо дышало завидным здоровьем, и по лицу блуждала счастливая улыбка.
Стены номера и весь
пол были покрыты ташкентскими коврами; слабая струя света едва пробивалась сквозь драпировки окон, выхватывая из наполнявшего комнату полумрака что-то белое, что
лежало на складной американской кровати, как узел вычищенного белья.
Но, взглянув в окно, увидала страшное зрелище: барин
лежал навзничь
на полу, без движения.
— Из простонародья женский
пол и теперь тут, вон там,
лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же
на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
В комнате, в которой
лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли
на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и еще долго было ей
лежать мягким пологом
на заснувших
полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари.
Итак, я
лежал под кустиком в стороне и поглядывал
на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя
на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя
лежал, опершись
на локоть и раскинув
полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Лежу я в тарантасе по-прежнему, а вокруг тарантаса — и
на пол-аршина, не более, от его края — водная гладь, освещенная луною, дробится и дрожит мелкой, четкой рябью.
Вот комната, — в комнате
лежат девушки, разбиты параличом: «вставайте» — они встают, идут, и все они опять
на поле, бегают, резвятся, — ах, как весело! с ними вместе гораздо веселее, чем одной!
Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он
лежал в креслах,
на которые перенес его Владимир; правая рука его висела до
полу, голова опущена была
на грудь, не было уж и признака жизни в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный
на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и положили
на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему господину.
Вид был точно чудесный. Рейн
лежал перед нами весь серебряный, между зелеными берегами; в одном месте он горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и
поля. Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразила чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее
на высоте.