Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да
в землю сам ушел по грудь
С натуги! По лицу его
Не слезы —
кровь течет!
Не знаю, не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А про себя скажу:
Как выли вьюги зимние,
Как ныли кости старые,
Лежал я на печи;
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася? —
Под розгами, под палками
По мелочам ушла!
Недвижим он
лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны
кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела
кровь;
Теперь, как
в доме опустелом,
Всё
в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след.
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет всей этой суеты и любопытства. На земле
лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но
в «благородном» платье, весь
в крови. С лица, с головы текла
кровь; лицо было все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.
— А я думаю: я вот
лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно
в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет… А
в этом атоме,
в этой математической точке
кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!
Зарубленный рабочий
лежал лицом
в луже
крови, точно пил ее, руки его были спрятаны под грудью, а ноги — как римская цифра V.
Солдатик у ворот
лежал вверх спиной, свернув голову набок,
в лужу
крови, — от нее поднимался легкий парок. Прихрамывая, нагибаясь, потирая колено, из-за баррикады вышел Яков и резко закричал...
Привалов пошел
в уборную, где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна
лежала на кровати, устроенной на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд был обрызган каплями
крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.
На нем
лежали окровавленный шелковый белый халат Федора Павловича, роковой медный пестик, коим было совершено предполагаемое убийство, рубашка Мити с запачканным
кровью рукавом, его сюртук весь
в кровавых пятнах сзади на месте кармана,
в который он сунул тогда свой весь мокрый от
крови платок, самый платок, весь заскорузлый от
крови, теперь уже совсем пожелтевший, пистолет, заряженный для самоубийства Митей у Перхотина и отобранный у него тихонько
в Мокром Трифоном Борисовичем, конверт с надписью,
в котором были приготовлены для Грушеньки три тысячи, и розовая тоненькая ленточка, которою он был обвязан, и прочие многие предметы, которых и не упомню.
Пошел я
в угол искать и у стены на Григория Васильевича лежащего и наткнулся, весь
в крови лежит,
в бесчувствии.
Пробираться сквозь заросли горелого леса всегда трудно. Оголенные от коры стволы деревьев с заостренными сучками
в беспорядке
лежат на земле.
В густой траве их не видно, и потому часто спотыкаешься и падаешь. Обыкновенно после однодневного пути по такому горелому колоднику ноги у лошадей изранены, у людей одежда изорвана, а лица и руки исцарапаны
в кровь. Зная по опыту, что гарь выгоднее обойти стороной, хотя бы и с затратой времени, мы спустились к ручью и пошли по гальке.
На другое утро хозяйка Рахметова
в страшном испуге прибежала к Кирсанову: «батюшка — лекарь, не знаю, что с моим жильцом сделалось: не выходит долго из своей комнаты, дверь запер, я заглянула
в щель; он
лежит весь
в крови; я как закричу, а он мне говорит сквозь дверь: «ничего, Аграфена Антоновна».
Судьи, надеявшиеся на его благодарность, не удостоились получить от него ни единого приветливого слова. Он
в тот же день отправился
в Покровское. Дубровский между тем
лежал в постеле; уездный лекарь, по счастию не совершенный невежда, успел пустить ему
кровь, приставить пиявки и шпанские мухи. К вечеру ему стало легче, больной пришел
в память. На другой день повезли его
в Кистеневку, почти уже ему не принадлежащую.
Мистицизм Витберга
лежал долею
в его скандинавской
крови; это та самая холодно обдуманная мечтательность, которую мы видим
в Шведенборге, похожая,
в свою очередь, на огненное отражение солнечных лучей, падающих на ледяные горы и снега Норвегии.
В канцелярии,
в углу, кто-то
лежал на стульях и стонал; я посмотрел — молодой человек красивой наружности и чисто одетый, он харкал
кровью и охал; частный лекарь советовал пораньше утром отправить его
в больницу.
…
В Люцерне есть удивительный памятник; он сделан Торвальдсеном
в дикой скале.
В впадине
лежит умирающий лев; он ранен насмерть,
кровь струится из раны,
в которой торчит обломок стрелы; он положил молодецкую голову на лапу, он стонет; его взор выражает нестерпимую боль; кругом пусто, внизу пруд; все это задвинуто горами, деревьями, зеленью; прохожие идут, не догадываясь, что тут умирает царственный зверь.
В одну из ночей,
в самый пароксизм запоя, страшный, удручающий гвалт, наполнявший дом, вдруг сменился гробовою тишиной. Внезапно наступившее молчание пробудило дремавшую около ее постели прислугу; но было уже поздно: «веселая барышня»
в луже
крови лежала с перерезанным горлом.
Начиная с лестниц, ведущих
в палатки, полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся
кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляного краскою; по углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты
в засаленное платье и грязные передники, а ножи
в неопрятном виде
лежат в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся…
Я заинтересовался и бросился
в дом Ромейко,
в дверь с площади.
В квартире второго этажа, среди толпы,
в луже
крови лежал человек лицом вниз,
в одной рубахе, обутый
в лакированные сапоги с голенищами гармоникой. Из спины, под левой лопаткой, торчал нож, всаженный вплотную. Я никогда таких ножей не видал: из тела торчала большая, причудливой формы, медная блестящая рукоятка.
Вдруг,
лежа на диване, он почувствовал, как
в нем стынет вся
кровь и сердце перестает биться.
Учитель был желтый, лысый, у него постоянно текла
кровь из носа, он являлся
в класс, заткнув ноздри ватой, садился за стол, гнусаво спрашивал уроки и вдруг, замолчав на полуслове, вытаскивал вату из ноздрей, разглядывал ее, качая головою. Лицо у него было плоское, медное, окисшее,
в морщинах
лежала какая-то прозелень, особенно уродовали это лицо совершенно лишние на нем оловянные глаза, так неприятно прилипавшие к моему лицу, что всегда хотелось вытереть щеки ладонью.
Покорно склоненная голова упиралась подбородком
в грудь, примяв густую курчавую бороду, на голой груди
в красных потоках застывшей
крови лежал большой медный крест.
— Никогда не привозил. Я про нож этот только вот что могу тебе сказать, Лев Николаевич, — прибавил он, помолчав, — я его из запертого ящика ноне утром достал, потому что всё дело было утром,
в четвертом часу. Он у меня всё
в книге заложен
лежал… И… и… и вот еще, что мне чудно: совсем нож как бы на полтора… али даже на два вершка прошел… под самую левую грудь… а
крови всего этак с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было…
Убитый Кирилл
лежал попрежнему
в снегу ничком. Он был
в одной рубахе и
в валенках. Длинные темные волосы разметались
в снегу, как крыло подстреленной птицы. Около головы снег был окрашен
кровью. Лошадь была оставлена версты за две,
в береговом ситнике, и Мосей соображал, что им придется нести убитого на руках. Эх, неладно, что он связался с этими мочеганами: не то у них было на уме… Один за бабой погнался, другой за деньгами. Того гляди, разболтают еще.
Телега сейчас же была готова. Павел, сам правя, полетел на ней
в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от нее,
в луже
крови,
лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы не околел, а заснул только.
Чутко вслушиваясь
в ленивые колебания дремотной тишины, мать неподвижно
лежала, а перед нею во тьме качалось облитое
кровью лицо Рыбина…
Третий субъект был длинный и сухой господин. Он нисколько не обеспокоился нашим приходом и продолжал
лежать. По временам из груди его вырывались стоны, сопровождаемые удушливым кашлем, таким, каким кашляют люди, у которых, что называется, печень разорвало от злости, а
в жилах течет не
кровь, а желчь, смешанная с оцтом.
Вы увидите, как острый кривой нож входит
в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит
в чувство; увидите, как фельдшер бросит
в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках
лежит,
в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не
в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну
в настоящем ее выражении —
в крови,
в страданиях,
в смерти…
Мне тотчас рассказали, что капитана нашли с перерезанным горлом, на лавке, одетого, и что зарезали его, вероятно, мертвецки пьяного, так что он и не услышал, а
крови из него вышло «как из быка»; что сестра его Марья Тимофеевна вся «истыкана» ножом, а
лежала на полу
в дверях, так что, верно, билась и боролась с убийцей уже наяву.
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все дело было забыто, — смотрю:
лежат пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы
кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня,
в это же время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу…»
А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну, героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул — о диво!
Он видит: богатырь убит;
В крови потопленный
лежит;
Людмилы нет, все пусто
в поле;
Злодей от радости дрожит
И мнит: свершилось, я на воле!
Но старый карла был неправ.
Но что сказал я? Где Руслан?
Лежит он мертвый
в чистом поле;
Уж
кровь его не льется боле,
Над ним летает жадный вран,
Безгласен рог, недвижны латы,
Не шевелится шлем косматый!
Склонившись, погружает он
Сосуды
в девственные волны;
Наполнил,
в воздухе пропал
И очутился
в два мгновенья
В долине, где Руслан
лежалВ крови, безгласный, без движенья...
Между стволов сосен являются прозрачные, воздушные фигуры огромных людей и исчезают
в зеленой густоте; сквозь нее просвечивает голубое,
в серебре, небо. Под ногами пышным ковром
лежит мох, расшитый брусничником и сухими нитями клюквы, костяника — сверкает
в траве каплями
крови, грибы дразнят крепким запахом.
С Рождества вплоть до Великого поста Давидов
лежал на полатях, затяжно кашляя, плевал вниз шматками пахучей
крови, не попадая
в ушат с помоями,
кровь шлепалась на пол; по ночам он будил людей бредовыми криками.
Умма-Хан
лежал ничком
в луже
крови, а Абунунцал бился с мюридами.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то.
Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая
в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её
в печень, и, должно быть, она стояла
в это время:
кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на столе сплошной тёмной полосой, дальше она
лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
Ключарёв прервал свои сны за пожарным сараем, под старой уродливой ветлой. Он нагнул толстый сук, опутав его верёвкой, привязал к нему ружьё, бечёвку от собачки курка накрутил себе на палец и выстрелил
в рот. Ему сорвало череп: вокруг длинного тела
лежали куски костей, обросшие чёрными волосами, на стене сарая, точно спелые ягоды, застыли багровые пятна
крови, серые хлопья мозга пристали ко мшистым доскам.
В одно мгновение опрокинутые поляки рассыпались по полю, и Кирша, с сотнею удалых наездников, гоня перед собой бегущего неприятеля, очутился подле того места, где, плавая
в крови своей и окруженный трупами врагов,
лежал без чувств Юрий Милославский.
Невеста Литвинова была девушка великороссийской
крови, русая, несколько полная и с чертами лица немного тяжелыми, но с удивительным выражением доброты и кротости
в умных, светло-карих глазах, с нежным белым лбом, на котором, казалось, постоянно
лежал луч солнца.
А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было направду. Выбежал я из хаты, побежал
в лес, а
в лесу пташки щебечут и роса на листьях блестит. Вот добежал до кустов, а там и пан, и доезжачий
лежат себе рядом. Пан спокойный и бледный, а доезжачий седой, как голубь, и строгий, как раз будто живой. А на груди и у пана, и у доезжачего
кровь.
— Яшка-то напился вдрызг, да отцу и бухнул прямо
в глаза — вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!.. А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам! Да за волосья, да ногами топтать и всяко, — избил
в кровь! Теперь Яшка-то
лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он — до ужасти!.. Так ты гляди…
У ног их, на снегу,
лежала вниз лицом женщина; затылок у неё был
в крови и каком-то тесте, снег вокруг головы был густо красен.
Ей, после рассказа Марфуши, пришла
в голову страшная мысль: «Князь ушел
в шесть часов утра из дому; его везде ищут и не находят; вчера она так строго с ним поступила, так много высказала ему презрения, — что, если он вздумал исполнить свое намерение: убить себя, когда она его разлюбит?» Все это до такой степени представилось Елене возможным и ясным, что она даже вообразила, что князь убил себя и теперь
лежит, исходя
кровью в Останкинском лесу, и
лежит именно там, где кончается Каменка и начинаются сенокосные луга.
В кабинете камердинер увидал, что князь
лежал распростертым на канапе;
кровь била у него фонтаном изо рта;
в правой и как-то судорожно согнутой руке он держал пистолет.
— Я не узнал тебя!.. Так это был ты, мой друг? Как я рада!.. Теперь ты не можешь ни
в чем упрекать меня… Неправда ли, мы поравнялись с тобою?.. Ты также, покрытый
кровью,
лежал у ног моих — помнишь, когда я шла от венца с моим мужем?..
Обряд венчанья кончился; церковные двери отворились. Впереди молодых шел священник,
в провожании дьячка, который нес фонарь; он поднял уже ногу, чтоб переступить через порог, и вдруг с громким восклицанием отскочил назад: у самых церковных дверей
лежал человек, облитый
кровью;
в головах у него сидела сумасшедшая Федора.
— А мы после вбегаем, — докончила уже Маремьяша, — видим, что Елизавета Николаевна
лежит, закрывши глаза, на постельке, из ротику у них
кровь идет, и харабрец этот ходит
в грудке!.. Я ее перекрестила три раза, и кровушка унялась.
Лежал он на спине, ногами к открытому месту, голову слегка запрятав
в кусты: будто, желая покрепче уснуть, прятался от солнца; отвел Саша ветку с поредевшим желтым листом и увидел, что матрос смотрит остекленело, а рот черен и залит
кровью; тут же и браунинг — почему-то предпочел браунинг.
Я продолжал
лежать с вытаращенными глазами, с раскрытым и засохшим ртом;
кровь стучала у меня
в висках,
в ушах,
в горле,
в спине, во всем теле!
Со свечой
в руке взошла Наталья Сергевна
в маленькую комнату, где
лежала Ольга; стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала на столик, покрытый пестрым платком;
в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег белыми клоками упадал на тусклое окно и собирался перед ним
в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая
в теплую шубейку, на белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают у девушки
в семнадцать лет, волновали
кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.