Неточные совпадения
Свекру-батюшке
Поклонилася:
Свекор-батюшка,
Отними меня
От лиха мужа,
Змея лютого!
Свекор-батюшка
Велит больше
бить,
Велит
кровь пролить…
Свекровь-матушке
Поклонилася:
Свекровь-матушка,
Отними меня
От лиха мужа,
Змея лютого!
Свекровь-матушка
Велит больше
бить,
Велит
кровь пролить…
— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми
кровью глазами. Он стоит, будто жалея, что уж некого больше
бить.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану
бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой
крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый
кровью… с топором… Господи, неужели?
Лошадь брыкалась, ее с размаха
бил по задним ногам осколком доски рабочий; солдат круто, как в цирке, повернул лошадь, наотмашь хлестнул шашкой по лицу рабочего, тот покачнулся, заплакал
кровью, успел еще раз ткнуть доской в пах коня и свалился под ноги ему, а солдат снова замахал саблею на Туробоева.
Пусть ты невиновен, что не знал совсем Господа, когда завидовал корму свиней и когда тебя
били за то, что ты крал у них корм (что ты делал очень нехорошо, ибо красть не позволено), — но ты пролил
кровь и должен умереть».
На другой стороне сидит здоровенный, краснорожий богатырь в одной рубахе с засученным до плеча рукавом, перед ним цирюльник с окровавленным ланцетом — значит, уж операция кончена; из руки богатыря высокой струей
бьет, как из фонтана,
кровь, а под рукой стоит крошечный мальчишка, с полотенцем через плечо, и держит таз, большой таз, наполовину полный
крови.
Бедные лошади, искусанные в
кровь, беспрестанно трясли головами и гривами, обмахивались хвостами и
били копытами в землю, приводя в сотрясенье все свое тело, чтобы сколько-нибудь отогнать своих мучителей.
Бил…
бил, оба в
крови мы стали; он, наконец, караул начал кричать; прибежал народ, связали нас обоих…
— Да, каждый день жарят по лубу, чтобы верность в руке не пропала… а вот, судырь, их из кучеров или лакеев николи не бывает, а все больше из мясников; привычней, что ли, они, быков-то и телят
бивши, к
крови человеческой. В Учне после этого самого бунты были сильные.
— Да. И привели его избитого, и в Никольском урядник
бил, становой — и по лицу и пинками… в
кровь!
— А в середине люди, которые лижут руки тем, кто рожи
бьет, и сосут
кровь тех, чьи рожи
бьют, — вот середина!
— Он был вреден не меньше зверя. Комар выпьет немножко нашей
крови — мы
бьем! — добавил хохол.
Этот вялый, опустившийся на вид человек был страшно суров с солдатами и не только позволял драться унтер-офицерам, но и сам
бил жестоко, до
крови, до того, что провинившийся падал с ног под его ударами. Зато к солдатским нуждам он был внимателен до тонкости: денег, приходивших из деревни, не задерживал и каждый день следил лично за ротным котлом, хотя суммами от вольных работ распоряжался по своему усмотрению. Только в одной пятой роте люди выглядели сытнее и веселее, чем у него.
И это будет не за то, что мы
били в
кровь людей, лишенных возможности защищаться, и не за то, что нам, во имя чести мундира, проходило безнаказанным оскорбление женщин, и не за то, что мы, опьянев, рубили в кабаках в окрошку всякого встречного и поперечного.
Унтер-офицеры жестоко
били своих подчиненных за ничтожную ошибку в словесности, за потерянную ногу при маршировке, —
били в
кровь, выбивали зубы, разбивали ударами по уху барабанные перепонки, валили кулаками на землю.
Гляжу, и вижу тоже, что
бьет яростно, даже глаза на лоб выпялил, и так его как ударит, так сразу до
крови и режет.
— Ммм… как вам сказать… Да, вначале есть-с; и даже очень чувствительно, особенно потому, что без привычки, и он, этот Савакирей, тоже имел сноровку на упух
бить, чтобы
кровь не спущать, но я против этого его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня хлобыснет, я сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкурку себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея запорол.
Потянули мы канат, пустили другую пару, а сами те камни, где татары спрятавшись, как роем, пулями осыпаем, но ничего им повредить не можем, потому что пули наши в камни
бьют, а они, анафемы, как плюнут в пловцов, так вода
кровью замутилась, и опять те два солдатика юркнули.
— Ох, князь! Горько вымолвить, страшно подумать! Не по одним наветам наушническим стал царь проливать
кровь неповинную. Вот хоть бы Басманов, новый кравчий царский,
бил челом государю на князя Оболенского-Овчину в каком-то непригожем слове. Что ж сделал царь? За обедом своею рукою вонзил князю нож в сердце!
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления, лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только дюжий, как и он сам, немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами… А он рвался вперед, с глазами, налившимися
кровью, и чувствуя, что он действительно начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться на этих людей,
бить и, пожалуй, кусаться…
— А вот, я расскажу, ворона меня любила, это — занятно! Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах, на огороде, крыло у неё сломано и нога, в
крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой с лучинками;
била она меня носом, когда я это делал страсть как, все руки вспухли, — больно ей, конечно! Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал —
бьёт меня не щадя, да и ну!
Матвей запутался в тулупе, не мог встать, — они
били его долго, стараясь разбить лицо. Он пришёл домой оборванный, в
крови, ссадинах, с подбитыми глазами, и, умываясь в кухне, слышал жалобный вопль Натальи...
Но теперь, когда он видел, как деловито, истово и беззлобно
били человека насмерть, забавляясь избиением, как игрой, — теперь Матвей тяжело почувствовал страх перед людьми, спокойно отиравшими о свои грязные портки пальцы, вымазанные
кровью товарища по работе.
— Я? Нет, я помню — моя
кровь! Но — ежели в руке у тебя такая судорога сделалась, что
бьёт эта рука по твоей же роже, когда не ждёшь этого и нечем её остановить, — ты это любишь?
«И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была — там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река… Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та
кровь, что
била горячей струей из разорванной груди Данко.
Купец
бьет,
бьет; дело заходит в азарт: один колотит, другой просит
бить, и так до истощения сил с одной стороны и до облития
кровью с другой.
Три огромные носа в огромных бараньих шапках держали над тазом четвертый нос, из которого в две противоположные стороны
били фонтаны
крови.
Забору этому не было конца ни вправо, ни влево. Бобров перелез через него и стал взбираться по какому-то длинному, крутому откосу, поросшему частым бурьяном. Холодный пот струился по его лицу, язык во рту сделался сух и неподвижен, как кусок дерева; в груди при каждом вздохе ощущалась острая боль;
кровь сильными, частыми ударами
била в темя; ушибленный висок нестерпимо ныл…
Тут каждая мелочь напоминала ему о прошлом, когда его секли и держали на постной пище; он знал, что и теперь мальчиков секут и до
крови разбивают им носы, и что когда эти мальчики вырастут, то сами тоже будут
бить.
— «Вы подумайте, — я равна этому парню, с глазами вола, и другому, с птичьим лицом, мы все — вы, я и она — мы равны им, этим людям дурной
крови! Людям, которых можно приглашать для того, чтобы они
били подобных им, таких же зверей, как они…».
А хоть меня и
били, и кожу с меня лупили, и
кровь сосали, и на пол бросали — русский человек живуч!
От прилива жгучего раздражения лицо у него, покраснело, глаза налились
кровью; он вскочил со стула в порыве злобы, охваченный желанием кричать, ругаться,
бить кулаками о стол и стены.
Часто людей
били по лицу, выталкивали в шею за дверь, нередко текла
кровь; иногда полицейские приводили людей, связанных верёвками, избитых, — они страшно мычали.
Так же холодно и серьезно, как и свое лицо, рассмотрел убитого телеграфистика, вчерашнего Поликарпа, отвратительную, истекающую
кровью сальную тушу, и солдата без лица, в которого вчера
бил с прицела, желая убить.
Кочегара Волкова пришлось отправить в губернию, в дом умалишённых, а всего лишь пять лет тому назад он, погорелец, красивый, здоровый, явился на фабрику вместе с бойкой женою. Через год жена его загуляла, он стал
бить её, вогнал в чахотку, и вот уж обоих нет. Таких случаев быстрого сгорания людей Артамонов наблюдал не мало. За пять лет было четыре убийства, два — в драке, одно из мести, а один пожилой ткач зарезал девку-шпульницу из ревности. Часто дрались до
крови, до серьёзных поранений.
Но через восемь суток Алексей встал, влажно покашливая, харкая
кровью; он начал часто ходить в баню, парился, пил водку с перцем; в глазах его загорелся тёмный угрюмый огонь, это сделало их ещё более красивыми. Он не хотел сказать, кто избил его, но Ерданская узнала, что
бил Степан Барский, двое пожарных и мордвин, дворник Воропонова. Когда Артамонов спросил Алексея: так ли это? — тот ответил...
Глухо занывало сердце в груди господина Голядкина;
кровь горячим ключом
била ему в голову; ему было душно, ему хотелось расстегнуться, обнажить свою грудь, обсыпать ее снегом и облить холодной водой.
Заговор может быть пущен даже по ветру, следовательно от него нет защиты и лекарства надобно искать у другого колдуна; но если ружье испорчено тем, что внутренность его была вымазана каким-нибудь секретным составом (в существовании таких секретов никто не сомневается), от которого ружье стало
бить слабо, то к исправлению этой беды считается верным средством змеиная
кровь, которою вымазывают внутренность ружейного Ствола и дают
крови засохнуть.
Вообще змеиная
кровь считается благонадежным средством, чтобы ружье
било крепко.
Знали мы только, что турку
бить идем, потому что он много
крови пролил. И хотели
побить турку, но не столько за эту, неизвестно чью пролитую
кровь, сколько за то, что он потревожил такое множество народа, что из-за него пришлось испытывать трудный поход («которую тысячу верст до него, поганого, тащимся!»); билетным солдатам побросать дома и семьи, а всем вместе идти куда-то под пули и ядра. Турка представлялся бунтовщиком, зачинщиком, которого нужно усмирить и покорить.
Потом он объяснял мужику, что необходимо бросить
кровь из обеих жил, «для большей легости», и стал
бить колотушкой по тупому ланцету; потом, под брюхом дворниковой лошади, передернул покромку от жениного головного платка.
Но вашу
кровь пролить желаю
Я только с нынешнего дня!»
Он
бьет и дергает коня,
И конь летит как ветер степи...
Бурмистров валялся на нарах арестантской, тупо глядя в стену, исчерченную непонятными узорами, замазанную грязью. Не первый раз был он тут, не однажды его
били в этой конуре, и, наверное, в грязи ее стен есть его
кровь.
— Истинная правда. Как же иначе? У него все ребра срослись, до самого пупа. Такого, как Бузыга, хоть чем хочешь
бей, а уж печенок ты ему, брат, не-ет… не отобьешь. Потому что у него печенки к ребрам приросли. А у человека печенки — это первая штука. Если у человека отбиты печени, то тому человеку больше не жить. Заслабнет, начнет харкать
кровью: ни есть, ни пить не может, а там и дуба даст…
О боже!
Итак, ты хочешь, чтоб я был убийца!
Но я горжусь такою жертвой…
кровь ее —
Моя! она другого не обрызжет.
Безумец! как искать в том сожаленья,
О ком сам бог уж не жалеет!
Час
бил! час
бил! — последний способ
Удастся, — или
кровь! — нет, я судьбе
Не уступлю… хотя бы демон удивился
Тому, чего я не могу не сделать.
А во лбу так-таки вот и стоит, что это напраслина и ужасная напраслина, и между тем вот мы завтра его
бить будем и это его щуплое французское тельце будет на деревянной кобыле ежиться,
кровью обливаться и будет он визжать, как живой поросенок на вертеле… Ах, ты, лихо бы тебя
било, да не я бы на это смотрел! Не могу; просто так за него растревожился, что не могу самой пустой бумажонки на столе распределить.
Он вдруг повернулся и, не говоря ни слова, поспешно побежал куда-то. Я спрятал хлеб в карман и стал ждать. Сразу стало мне жутко и весело! «Чудесно! — думал я. — Вот сейчас прибежит хозяин, соберутся лакеи, засвистят полицию… подымется гам, ругань, свалка… О, как великолепно буду я
бить эти самые тарелки и судки об их головы. Я искусаю их до
крови!»
— Всех, молодец,
били! И баб тоже! Насильничали солдатишки над ними. Девок-то перепортили почитай что всех. Была после этого на селе у нас великая скорбь, и днями летними люди жили, как зимнею ночью: все, до
крови битые и кровно обиженные, прятались друг от друга, — зазорно было видеть скорбные человечьи глаза-то!
— Ну, взяли меня на службу, отбыл три года, хороший солдат. И — снова работаю десять лет. И кляну землю: ведьма, горе моё,
кровь моя — роди! Ногами
бил её, ей-богу! Всю мою силу берёшь, клятая, а что мне отдала, что?