Неточные совпадения
Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая
проходить Грэю среди своей ликующей тесноты.
Капитан выбрался на открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку.
Опять скандал!
Капитана наверху не было — и вахтенный офицер смотрел на архимандрита — как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности. Другие, кто тут был, улыбались — и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять
ходить.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала,
капитана и офицеров. Он равнодушно глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у себя в каюте, читать книгу.
Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.
Вдали на соборных часах пробило половину двенадцатого. Мальчики заспешили и остальной довольно еще длинный путь до жилища штабс-капитана Снегирева
прошли быстро и почти уже не разговаривая. За двадцать шагов до дома Коля остановился и велел Смурову пойти вперед и вызвать ему сюда Карамазова.
Он сорвался с места и, отворив дверь, быстро
прошел в комнату. Перезвон бросился за ним. Доктор постоял было еще секунд пять как бы в столбняке, смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: «Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его подсаживать. Алеша
прошел в комнату вслед за Колей. Тот стоял уже у постельки Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.
— А-ай! — закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что было силы в дом Морозовой. Это именно было то время, когда Грушенька укатила в Мокрое,
прошло не более четверти часа после ее отъезда. Феня сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал «
капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.
Я бросила взгляд на вас… то есть я думала — я не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович,
сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
— Спасибо,
капитан, — ответил он с улыбкой, — спасибо! Моя тоже так. Тебе сопка один
ходи — моя шибко боится.
— Моя раньше думай, — сказал он, —
капитан так сиди, — он показал, как сидит
капитан, — кушает, людей судит, другой работы нету. Теперь моя понимай:
капитан сопка
ходи — работай, назад город
ходи — работай. Совсем гуляй не могу.
— Рыба говори, камень стреляй, тебе,
капитан, в тумане худо посмотри, ночью какой-то худой люди
ходи… Моя думай, в этом месте черт живи. Другой раз тут моя спи не хочу!
— Не торопись,
капитан, — сказал Дерсу. — Прямо
ходи не надо, надо кругом
ходи, хорошо посмотри.
— Моя недавно Тадушу пришел, — говорил он. — Моя слыхал, 4
капитана и 12 солдат в Шимыне (пост Ольги) есть. Моя думай, надо туда
ходи. Сегодня один люди посмотри, тогда все понимай.
— Погоди,
капитан, — сказал он. — Его сюда
ходи.
—
Капитан!
Ходи надо, — шепнул опять мне Дерсу.
—
Капитан! Надо
ходи, — говорил Дерсу.
— Посмотри,
капитан, это амба. Его сзади наши
ходи. Это шибко худо. След совсем свежий. Его сейчас тут был…
— Его далеко
ходи нету. Моя хорошо понимай. Погоди,
капитан!..
— Моя тихонько
ходи, — говорил он. — Думай, какой люди далеко сопках
ходи? Посмотри —
капитан есть, казак есть. Моя тогда прямо
ходи.
— Ничего,
капитан, — отвечал он мне. — Удэгей все равно рыба. Шибко хорошо понимай в лодке
ходи. Наша так не могу.
—
Капитан! Дорога хорошо смотри. Кони
ходи есть, тебе
ходи есть, кони
ходи нету, тебе
ходи нету.
—
Капитан, — сказал он мне, и в голосе его зазвучали просительные ноты, — моя не могу сегодня охота
ходи. Там, — он указал рукой в лес, — помирай есть моя жена и мои дети.
—
Капитан, надо наша скоро
ходи назад, — сказал Дерсу. — Моя мало-мало боится.
— Как,
капитан, наша скоро назад
ходи или нет? Моя думай, ночью будет худо.
— Нет, спасибо,
капитан. Моя Владивосток не могу
ходи. Чего моя там работай? Охота
ходи нету, соболя гоняй тоже не могу, город живи — моя скоро пропади.
—
Капитан, — обратился ко мне Дерсу, — теперь надо хорошо смотри. Твоя винтовка патроны есть? Тихонько надо
ходи. Какая ямка, какое дерево на земле лежи, надо хорошо посмотри. Торопиться не надо. Это — амба. Твоя понимай — амба!..
— Ничего,
капитан! Тебе виноват нету. Моя назади был. Как тебе понимай, что моя впереди
ходи.
— Погоди,
капитан, — сказал Дерсу. — Та к худо
ходи. Его могут стреляй. Его думай, наша чушка есть.
— Его близко тут прятался, — сказал Дерсу, указав рукой в правую сторону. — Его долго тут стоял, когда наша там остановился, моя трубка искал. Наша назад
ходи, его тогда скоро прыгал. Посмотри,
капитан, в следах воды еще нету…
А до этого штабс-капитан
ходил только пешком или таскался с ипподрома за пятак на конке.
Капитан был человек добрый, но время было тревожное, предрассветное, когда мрак как будто еще сгущается и призраки ночи мечутся в предчувствии скорого петушиного крика…
Ходили темные слухи о воле, и в крестьянскую массу они проникали еще более смутные, неправдоподобные, фантастичные…
«Слыхано и видано, — прибавлял
капитан язвительно, — что сироты
ходят с торбами, вымаливая куски хлеба у доброхотных дателей, но чтобы сироты приезжали на чужое поле не с убогою горбиною, а с подводами, конно и людно, тому непохвальный пример являет собою лишь оный Антон Фортунатов Банькевич, что в благоустроенном государстве терпимо быть не может».
На него сделали облаву, в которой участвовали также помещики (
капитан в их числе), и
сослали в Сибирь…
На следующий вечер старший брат,
проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал
капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине
капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом,
проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
— Или теперь это письмо господина Белинского
ходит по рукам, — продолжал
капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
Капитан Слива
прошел мимо Ромашова и, не останавливаясь, не глядя на него, точно разговаривая сам с собою, проворчал хрипло, со сдержанной злобой, сквозь сжатые зубы...
Мы плыли по Ладожскому озеру от острова Коневца к Валааму и на пути зашли по корабельной надобности в пристань к Кореле. Здесь многие из нас полюбопытствовали
сойти на берег и съездили на бодрых чухонских лошадках в пустынный городок. Затем
капитан изготовился продолжать путь, и мы снова отплыли.
И на другой день часу в десятом он был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой
ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный
капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
В два часа
капитан состоял налицо и сидел, как водится, молча в гостиной; Настенька перелистывала «Отечественные записки»; Петр Михайлыч
ходил взад и вперед по зале, посматривая с удовольствием на парадно убранный стол и взглядывая по временам в окно.
— Да, сударь
капитан, в монастыре были, — отвечал тот. — Яков Васильич благодарственный молебен
ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с большим успехом, и мы сегодня как бы вроде того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас слава — и у нас слава!
Но
капитан не пришел. Остаток вечера
прошел в том, что жених и невеста были невеселы; но зато Петр Михайлыч плавал в блаженстве: оставив молодых людей вдвоем, он с важностью начал расхаживать по зале и сначала как будто бы что-то рассчитывал, потом вдруг проговорил известный риторический пример: «Се тот, кто как и он, ввысь быстро, как птиц царь, порх вверх на Геликон!» Эка чепуха, заключил он.
— Схожу-с! — повторил
капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался у Лебедева вечер. Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И
капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно подумал сам с собой: «Бесенок какой!» В конце этого разговора к ним подошел
капитан и начал
ходить вместе с ними.
Капитан встал и начал
ходить по избе.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он
прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного сердца.
Калугина еще возбуждали тщеславие — желание блеснуть, надежда на награды, на репутацию и прелесть риска;
капитан же уж
прошел через всё это — сначала тщеславился, храбрился, рисковал, надеялся на награды и репутацию и даже приобрел их, но теперь уже все эти побудительные средства потеряли для него силу, и он смотрел на дело иначе: исполнял в точности свою обязанность, но, хорошо понимая, как мало ему оставалось случайностей жизни, после 6-ти месячного пребывания на бастьоне, уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости, так что молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший на батарею и показывавший теперь ее Калугину, с которым они бесполезно друг перед другом высовывались в амбразуры и вылезали на банкеты, казался в десять раз храбрее
капитана.
Гальцин и Калугин, и чтò чрезвычайно удивляло девицу в красном платочке, которая не раз замечала, как штабс-капитан краснел,
проходя мимо ее окошка.
Штабс-капитан Михайлов два раза в нерешительности
прошел мимо кружка своих аристократов, в третий раз сделал усилие над собой и подошел к ним.
Никто особенно рад не был, встретив на бульваре штабс-капитана Михайлова, исключая, мóжет быть, его полка
капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, которые с горячностью пожали ему руку, но первый был в верблюжьих штанах, без перчаток, в обтрепанной шинели и с таким красным вспотевшим лицом, а второй кричал так громко и развязно, что совестно было
ходить с ними, особенно перед офицерами в белых перчатках, из которых с одним — с адъютантом — штабс-капитан Михайлов кланялся, а с другим — штаб-офицером — мог бы кланяться, потому что два раза встречал его у общего знакомого.
«Однако, надо будет завтра
сходить на перевязочный пункт записаться», — подумал штабс-капитан, в то время как пришедший фельдшер перевязывал его, — «это поможет к представленью».