Неточные совпадения
Вам все эти красоты
жизни, можно сказать — nihil est, [ничто (лат.).] аскет,
монах, отшельник!.. для вас книга, перо за ухом, ученые исследования, — вот где парит ваш дух!
— Все ждут: будет революция. Не могу понять — что же это будет? Наш полковой священник говорит, что революция — от бессилия жить, а бессилие — от безбожия. Он очень строгой
жизни и постригается в
монахи. Мир во власти дьявола, говорит он.
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он, с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как птица, художник мира, ищущий светлых сторон
жизни, а примешь его самого за мученика, за
монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби.
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в
монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала
жизнь, в какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть — к искусству!
Там, точно живые, толпились старые цари,
монахи, воины, подьячие. Москва казалась необъятным ветхим царством. Драки, казни, татары, Донские, Иоанны — все приступало к нему, все звало к себе в гости, смотреть на их
жизнь.
Из
монахов находились, даже и под самый конец
жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали, хотя было в их числе несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков, великий молчальник и необычайный постник.
Нет,
монах святой, ты будь-ка добродетелен в
жизни, принеси пользу обществу, не заключаясь в монастыре на готовые хлеба и не ожидая награды там наверху, — так это-то потруднее будет.
Жизнь вел я уединенную, словно
монах какой; снюхивался с отставными поручиками, удрученными, подобно мне, жаждой знанья, весьма, впрочем, тугими на понимание и не одаренными даром слова; якшался с тупоумными семействами из Пензы и других хлебородных губерний; таскался по кофейным, читал журналы, по вечерам ходил в театр.
Когда тело покойника явилось перед монастырскими воротами, они отворились, и вышел Мелхиседек со всеми
монахами встретить тихим, грустным пением бедный гроб страдальца и проводить до могилы. Недалеко от могилы Вадима покоится другой прах, дорогой нам, прах Веневитинова с надписью: «Как знал он
жизнь, как мало жил!» Много знал и Вадим
жизнь!
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир идет к полноте
жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были
монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки.
Последние годы своей
жизни он был oblat, т. е. почти
монахом.
Эпоха не только самая аскетическая, но и самая чувственная, отрицавшая сладострастье земное и утверждавшая сладострастье небесное, одинаково породившая идеал
монаха и идеал рыцаря, феодальную анархию и Священную Римскую империю, мироотрицание церкви и миродержавство той же церкви, аскетический подвиг монашества и рыцарский культ прекрасной дамы, — эпоха эта обострила дуализм во всех сферах бытия и поставила перед грядущим человечеством неразрешенные проблемы: прежде всего проблему введения всей действительности в ограду церкви, превращения человеческой
жизни в теократию.
Один из таких тунеядцев, приближаясь к старости, объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение долгой и скудной
жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят
монахов и несколько светских младенцев, — штук шесть, но не более, то есть необыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им духовенства.
— Да так уж, знал. Раньше он был обыкновенным светским человеком, дворянином, а уж потом стал
монахом. Он многое видел в своей
жизни. Потом он опять вышел из
монахов. Да, впрочем, здесь впереди книжки все о нем подробно написано.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и
монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при
жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Воспитанный в благочинии семейной и провинциальной
жизни, где считалось, что если чиновник — так чиновник,
монах — так
монах, где позволялось родить только женщинам замужним, где девушек он привык видеть до последнего крючка застегнутыми, — тут он вдруг встретил бог знает что такое!
–…Должна представляться однообразною, — нарочно повторил Степан Трофимович, как можно длиннее и бесцеремоннее растягивая каждое слово. — Такова была и моя
жизнь за всю эту четверть столетия, et comme on trouve partout plus de moines que de raison, [и так как
монахов везде встречаешь чаще, чем здравый смысл (фр.).] и так как я с этим совершенно согласен, то и вышло, что я во всю эту четверть столетия…
Он не прямо из лавры поступил в монашество, но лет десять профессорствовал и, только уж овдовев, постригся, а потому
жизнь светскую ведал хорошо; кроме того, по характеру, был человек общительный, умный, довольно свободомыслящий для
монаха и при этом еще весьма ученый, особенно по части церковной истории.
— Я тогда долго валялся, избитый-то; в монастырь тётка свезла, к монаху-лекарю, там я и осел в конюхах, четыре года мялся.
Жизнь была лёгкая,
монахи добряк-народ, а стало скушно…
— Помилуйте, прелестные женщины, как нигде, и жить
монахом! Что за охота? Из чего портить себе
жизнь и не пользоваться тем, чтò есть? Слышали вы, наша рота в Воздвиженскую пойдет?
В
жизнь Якова угловатая, чёрная фигура дяди внесла ещё одну тень, вид
монаха вызывал в нём тяжёлые предчувствия, его тёмное, тающее лицо заставляло думать о смерти.
Вслед за ним незаметно исчезла тётка Ольга, потом скрылся и
монах, которому, видимо, надоели расспросы полупьяных людей о монастырской
жизни.
Так, отец мой, так!
Мне мир постыл, я быть хочу
монахом;
Моей беспутной, невоздержной
жизниПознал я сквернь, и алчет беспредельно
Душа молитв, а тело власяницы!
Шапошникова не занимала тяжкая сумятица
жизни, он был весь поглощен уничтожением бога, осмеянием духовенства, особенно ненавидя
монахов.
— «Куколка» — это я-с. Стало быть, вы мне одолжены, так сказать,
жизнью. Parbleu! хоть одно доброе дело на своем веку сделал! Но, затем, прошли целые двенадцать лет, maman… ужели же вы?.. Но это невероятно! si jeune, si fraiche, si pimpante, si jolie! такая молодая, такая свежая, такая нарядная, такая хорошенькая! Я сужу, наконец, по себе… Jamais on ne fera de moi un moine! Никогда не сделают из меня
монаха!
Брянчанинов приехал игуменом в Сергиевскую пустынь и привез с собою друга своего Чихачева, который был с этой поры его помощником, и оба они начали «чистить» и «подтягивать» Сергиевских
монахов,
жизнь которых в то время действительно представляла большой соблазн, легендарные сказания о коем и до сей поры увеселяют любителей этого жанра. [На это есть и указания в «Жизнеописании» (стр. 66 и 67). (Прим. Лескова.).]
В обители св. Сергия тоже знали эту вторую версию и едва ли не давали ей больше веры, чем первой. Брянчанинов и Чихачев были огорчены погибелью молодого человека, одного с ними воспитания и одних и тех же стремлений к водворению в
жизни царства правды и бескорыстия.
Монахи считали гибель Фермора тяжким преступлением для всех русских, бывших на пароходе. По их понятиям, эти господа могли меньше говорить о том, как им близок бедняк, о котором заботился их государь, но должны были больше поберечь его.
Об этом Викторе сохранилось предание как о
монахе очень слабом — он вел самую нетрезвую
жизнь и говорил всем грубости, но ему все это прощалось за хороший голос и за отменное мастерство руководить исполнителями при торжественных богослужениях.
Бокаччио раскрывает
жизнь католического
монаха...
— Ага-а!.. — кричит Миха. — Этот? Да, этот праведной
жизни скот, как же! За игру в карты из военных выгнан, за скандалы с бабами — из духовной академии! Из офицеров в академию попал! В Чудовом монастыре всех
монахов обыграл, сюда явился — семь с половиной тысяч вклад сделал, землю пожертвовал и этим велик почёт себе купил, да! Здесь тоже в карты играет — игумен, келарь, казначей да он с ними. Девка к нему ездит… О, сволочи! Келья-то у него отдельная, ну, он там и живёт как ему хочется! О, великая пакость!
Подбирают речи блаженных
монахов, прорицания отшельников и схимников, делятся ими друг с другом, как дети черепками битой посуды в играх своих. Наконец, вижу не людей, а обломки
жизни разрушенной, — грязная пыль человеческая носится по земле, и сметает её разными ветрами к папертям церквей.
— Вечная
жизнь есть, — сказал
монах.
— Но почему? — изумился
монах. — Разве радость сверхъестественное чувство? Разве она не должна быть нормальным состоянием человека? Чем выше человек по умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее удовольствие доставляет ему
жизнь. Сократ, Диоген и Марк Аврелий испытывали радость, а не печаль. И апостол говорит: постоянно радуйтеся. Радуйся же и будь счастлив.
Яков. Так уж! Люди делятся на три группы: одни — всю
жизнь работают, другие — копят деньги, а третьи — не хотят работать для хлеба, — это же бессмысленно! — и не могут копить денег — это и глупо и неловко как-то. Так вот я — из третьей группы. К ней принадлежат все лентяи, бродяги,
монахи, нищие и другие приживалы мира сего.
Когда здесь жил, в деревне, Рафаил Михайлыч [Рафаил Михайлыч — Зотов (1795—1871), писатель и драматург, театральный деятель, автор широко известных в свое время романов «Леонид или черты из
жизни Наполеона I» и «Таинственный
монах».], с которым мы были очень хорошо знакомы и почти каждый день видались и всегда у них брали книги.
Я
жизнь свою богу отдам!»
Но
монахи его окружили толпой
И в сердце вонзили кинжал.
Она идет прямо к нему. В страхе очертил он около себя круг. С усилием начал читать молитвы и произносить заклинания, которым научил его один
монах, видевший всю
жизнь свою ведьм и нечистых духов.
У отца казначея была водяная, которою очень часто оканчивают
монахи, проводящие
жизнь в долгом церковном стоянии и в других занятиях, располагающих к этой болезни.
Но чрез несколько месяцев опять явились
монахи энатские; они принесли с собою младенца, бросили его середь двора и с злобной усмешкой сказали: «Братия, ваше дело вскормить чадо порочной
жизни вашей!» Обиженная братия требовала, чтоб назвали виновного, — ей отвечали именем Феодора.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим
монах,
Читает мне
жизньКакого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный, человек
Черный, черный…
Посмотрел
монах так на
жизнь крестьянина. «Нечему мне учиться тут», — подумал он и подивился, зачем старец послал его к крестьянину.
Кроме Иларии да Сандулии, еще несколько духовных пришло на великий собор. Пришел заштатный поп Меркул, два
монаха из окрестных монастырей — люди постные, набожные, незлобивые, строгие в
жизни и совершенные бессребреники.
Как только разбойники ушли, молодой
монах подошел к лежавшим, желая подать помощь раненым. Но все разбойники были уже мертвы, только в начальнике их оставалось немного
жизни.
Монах тотчас же направился к ручейку, бежавшему невдалеке, принес свежей воды в своем кувшине и подал умирающему.
Мою вещь брал себе на бенефис
Монахов. Эта вещь никогда не была и напечатана. Она называлась"Прокаженные и чистые" — из
жизни петербургской писательско-театральной богемы. Я ее читал у себя осенью 1871 года нескольким своим собратам, в том числе Страхову и Буренину, который вскоре за тем пустил свой первый памфлет на меня в"Санкт-Петербургских ведомостях"и, придя ко мне, сел на диван и воскликнул...
Его музыка, голос и стихи, в которых он славил бога, небо и землю, были для
монахов источником постоянной радости. Бывало так, что при однообразии
жизни им прискучивали деревья, цветы, весна, осень, шум моря утомлял их слух, становилось неприятным пение птиц, но таланты старика настоятеля, подобно хлебу, нужны были каждый день.
Каково же поэтому было удивление
монахов, когда однажды ночью в их ворота постучался человек, который оказался горожанином и самым обыкновенным грешником, любящим
жизнь. Прежде чем попросить у настоятеля благословения и помолиться, этот человек потребовал вина и есть. На вопрос, как он попал из города в пустыню, он отвечал длинной охотничьей историей: пошел на охоту, выпил лишнее и заблудился. На предложение поступить в
монахи и спасти свою душу он ответил улыбкой и словами: «Я вам не товарищ».
Он играл на органе с таким искусством, что даже самые старые
монахи, у которых к концу
жизни притупился слух, не могли удержать слез, когда из его кельи доносились звуки органа.
В ней до конца
жизни осталась неопределенная двойственность: он
монах в обращении к потустороннему миру, к небу, и эстет в обращении к посюстороннему миру, к земле.
Был одинок, думали — женится, а он в святость пустился: духовные книги зачал читать, и хоть не
монах, а
жизнь не хуже черноризца повел.
Надев чистую одежду, я хотел идти к бывшему
монаху Аммуну, который занимался всякими делами, и закабалить ему себя на целую
жизнь, лишь бы взять сразу деньги и отдать их на выкуп от скопца детей Магны.