Мятежное православие

А. П. Богданов, 2008

Корни громких политических процессов над инакомыслящими, имевших идеологическую и назидательную подоплеку, уходят в глубь веков русской истории. Стяжательствующее духовенство и Иван Грозный против монаха-проповедника Артемия; всесильный патриарх Филарет против поэтов князя Ивана Хворостинина и Антония Подольского; абсолютный монарх – «солнце» – Алексей Михайлович с сонмом русских и иноземных православных иерархов против протопопа Аввакума; сверхмощный карательный аппарат петровского государства и «мудроборцы» во главе с патриархом Иоакимом против просветителя Сильвестра Медведева – вот неполный перечень событий и героев книги. Рассчитана на широкий круг читателей.

Глава I

«Молчи, отче!»

Вступая в Новое время, Европа освещала сумрак Средневековья не только светом гуманистической мысли Возрождения, но и огнем десятков тысяч костров, сжигавших плоть еретиков, отступников, ведьм — на деле же силившихся уничтожить вольнолюбивый человеческий дух. Никогда еще христианские народы не вели между собой столь жестоких истребительных войн, никогда еще столь свирепо не избивали «внутренних врагов». Католицизм и реформация, распавшаяся на отдельные потоки, терзали многострадальный континент, с особым изуверством преследуя собственных «уклоняющихся» адептов, «очищая» от них землю всеопаляющим огнем аутодафе. В конце XV и начале XVI века инквизиционные костры запылали и в России, только что сплотившейся в единое государство. С этих пор один за другим следовали судилища над новыми и новыми еретиками, уничтожаемыми Русской православной церковью хоть и в меньших масштабах, чем на Западе, но не менее беспощадно. Жестокостям религиозных конфликтов, одичанию церковных и светских властей и целых народов, орудиям пыток и пламени костров противостояли духовные искания, до сих пор поражающие гуманизмом, глубиной и смелостью нравственного чувства. Малочисленные и безоружные перед сонмами палачей, с одним лишь пером в руках, подвижники человеческого духа воздвигались над кровавыми волнами своего века. Одним из них был русский монах Артемий.

Источников о его жизни сохранилось очень мало. Это — часть его сочинений, чудом дошедшая до нашего времени, доносы и другие материалы преследования его церковным судом, кратчайшие упоминания в летописях и сказаниях, а также высокие отзывы просвещенных современников. Из этих крупиц историкам удалось, однако, восстановить основную канву биографии Артемия^{1}. Мы же постараемся, наряду с внешними событиями, проследить внутреннюю жизнь литератора в России, последуем за его пером, тем более что далеко не все, записанное на толстой шершавой бумаге в XVI веке, устарело в наше «просвещенное время» (как называют свои времена современники уже несколько столетий). Мысли Артемия в религиозной форме — господствовавшей в то время форме мировоззрения — содержат легко читающийся общечеловеческий, безотносительный к какой-либо идеологии смысл, не требующий, на мой взгляд, особых пояснений.

Полагают, что Артемий родился в начале XVI века на псковской земле. Он не был свидетелем кровавой расправы над еретиками после присоединения Пскова к Москве, но вырос среди очевидцев этих событий. Артемий постригся в монахи в Печерском монастыре, что стоял в 56 верстах от Пскова, на границе с Лифляндией. Духовным развитием Артемия руководил игумен Корнилий, «муж свят, и во преподобию мног, и славен» (по отзыву князя Курбского), проповедовавший столь ненавистное церковным властям и богатым монастырям нестяжание — отказ от имений (в 1570 году Корнилий был убит Иваном Грозным). Монахи жили трудом своих рук, стремясь к духовному совершенствованию и познанию. «Христово имя, — писал в одном из посланий Корнилий, — честнее всякого богатства».

Честная жизнь и изучение святых книг считались в Печерском монастыре важнее соблюдения ритуала. Артемий читал много, не только Священное Писание, но и произведения духовных писателей, таких, как Василий Великий, Исаак Сириянин, Иоанн Дамаскин, Григорий Богослов, Дионисий Ареопагит, Ефрем Сирин, Максим Исповедник, Максим Грек и другие. Любимым его русским богословом стал знаменитый подвижник Нил Сорский — проповедник нравственного совершенствования и аскетизма, нестяжательской скитской жизни, призывавший к соблюдению божественных заповедей для познания бога в себе самом, осторожному отношению к различным «писаниям», которых «много, но не все божественны суть» и которые нельзя принимать на веру, без исследования. Артемий столь преуспел в книжных занятиях, что счел себя в силах отправиться в соседний ливонский город Нейгауз для публичного диспута с каким-либо «книжным человеком» (протестантом или католиком). Достаточно ученого богослова для диспута в Нейгаузе не оказалось, а игумен Корнилий смог беспрепятственно основать в этом городе православный храм. Характерно, что уже тогда Артемий ездил не обличать иноверца, а «поговорить книгами» с представителем иной церкви, поспорить с иной точкой зрения.

В 1536 году Корнилий благословил Артемия отправиться в Заволжье — средоточие нестяжательствующего монашества, ведущего скитскую жизнь, удалившись от соблазнов больших богатых монастырей. Пришелец поселился на Белоозере в Порфирьевой пустыни, где провел много лет, по завету Нила Сорского «умным деланием» — самой жизнью и напряженной духовной работой — утверждая свои идеалы. Здесь вокруг него сложился небольшой кружок учеников и последователей (куда входил, среди прочих, Феодосии Косой, будущий создатель «рабьего учения» городской и крестьянской бедноты). От книжной работы Артемия этого времени сохранилась (чудом!) лишь одна рукопись — обширная Постническая книга Василия Великого с послесловием «многогрешнаго инока Артемия, написавшего книгу сию».

Казалось бы, какое дело суетному стяжательскому миру, погруженному в свары и раздоры, до одного затерявшегося в заволжских лесах монаха?! Какое общественное значение могли иметь его скитское затворничество и аскетические раздумья над Священным Писанием? Правда, Артемий имел учеников, сблизился с блаженным Феодоритом и другими видными заволжскими старцами, проповедовал словесно и письменно, приобретал все больший авторитет. Но Артемий остался бы малозаметным, если бы массы людей не видели столь явно отталкивающих черт господствующего богатого и жестокого иосифлянского (по имени духовного отца стяжателей — Иосифа Волоцкого) духовенства, не искали нравственного идеала, дававшего хотя бы проблеск надежды на более светлую и чистую жизнь. Слухом о человеке, живущем в соответствии со своей проповедью, полнилась Русская земля. Духовнику царя Ивана IV протопопу Благовещенского собора Сильвестру не было нужды преувеличивать, когда он писал, что Артемий «всеми людьми видим был, и ближними, и дальними».

Это были не пустые слова хотя бы потому, что протопоп Сильвестр решил использовать известность Артемия в своих целях, возвысив его, чтобы несколько ослабить позиции иосифлян среди церковных иерархов. Заволжскому старцу было послано из Москвы предложение возглавить Корнильевский монастырь в Вологде. Артемий не просто отказался, но «явственно» объявил себя противником монастырского землевладения, пояснив, что стяжатели не спасают свои души. Иосифляне это ему запомнили. Видимо, отсюда можно начать отсчет борьбы могучей церковной иерархии и тихого старца из заволжской пустыни, среди трудов по пропитанию и молитв предающегося литературным занятиям. Откроем единственное сохранившееся от этого времени письмо Артемия и посмотрим, о чем он думал^{2}. Я привожу слова Артемия отчасти в пересказе, отчасти в адаптированных цитатах, чтобы язык XVI века не создавал дополнительных трудностей для понимания смысла его проповеди.

Артемий отвечает на вопросы монаха одной из заволжских пустыней, обращаясь к нему и его братии. Прежде всего он выражает удовлетворение, что адресат понял необходимость исследования истины, и, извиняясь по обыкновению за свое малоразумие, предлагает собственное мнение по поставленным вопросам, разумеется не «из головы», а по Евангелию и Отцам Церкви.

Адресат «хотел бы ведать заповеди Господни». Вопрос кажется наивным, но лишь на первый взгляд. Речь идет об основных жизненных установках, о том, в чем же суть христианства? На эту тему, справедливо замечает Артемий, сказано много и разнообразно. Он же формулирует основной закон жестко и афористично, исходя непосредственно из евангельского учения: «Первее всех заповедей есть — возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душой твоей, и всей мыслью твоей. Это первая и главная заповедь. Вторая же подобна ей: возлюби ближнего своего, как самого себя. На этих двух заповедях весь закон и все пророки утверждаются. И больше этой иной заповеди нет!» Все остальные слова Христа — лишь интерпретации и пояснения этих заповедей, исходя из уровня понимания слушателей. «Видишь ли, — пишет Артемий после своих аргументов, — как эти две великие все вместе заповеди в себе объемлют и затворяют и вновь две они воедино сливаются, ибо единой силой держатся…»

В «лукавое время», когда христиане вставали друг на друга и истребляли друг друга во имя Божье из-за неких различий в своих учениях, Артемий не просто отметает все эти предлоги взаимоуничтожения, но подчеркивает слова апостола Иоанна: «Кто говорит: “Я люблю Бога”, а брата своего ненавидит, тот лжец». Вера и ненависть к людям несовместимы. «И что много говорить?.. Сам Бог есть любовь», только имея любовь, можно иметь в себе Бога. Артемий отлично сознает, что человеку с таким сознанием нелегко жить среди современников, но настойчиво призывает адресата сосредоточиться на идее добра и несотворения другому того, чего не хотел бы себе.

Рассказав еще одну евангельскую притчу, Артемий прямо подчеркивает антииосифлянскую направленность своих убеждений, ибо «неудобь имущим богатство в царство Божие внити». «Внимай опасно говорящееся! — обращается он к адресату. — Прежде всего требует Господь сохранять естественные заповеди, в законе писаные, чтобы удаляться от злых дел. Когда же достигнешь этой степени совершенства — Господь повелел раздать неимущим все достояние и следовать за ним не просто, но взяв крест — то есть быть готовым умереть за истину!.. Говорит бо сам: в мире скорби будете. Ибо обычай есть живущим временными интересами ненавидеть Христовых учеников. Потому что премудрость Божия супротивна мудрости мира сего. Совершенная премудрость, говорит апостол, — это не премудрость века сего, временных князей… ее никто от князей века сего не разумел!» Надо надеяться лишь на то, что напасти и бедствия не превзойдут сил верующего.

«Ты спрашиваешь, — продолжает проповедник, — как не заблудиться от верного пути?» Для этого Артемий советует следовать истинным божественным писаниям: как говорил еще Нил Сорский, «писаний много, но не все божественные. Ты же ищи настоящую истину от чтения и бесед с духовными разумными мужами. Потому что не все, но разумные разумеют». Артемий обстоятельно поясняет, что есть истинный и ложный разум, «ибо всегда были пророки — и многие лжепророки, и когда явился Христос — многие лжехристы, и когда апостолы — лжеапостолы, вместо учителей — лжеучители, и когда законы здравые вкоренились — растленные супостаты всюду плевелы всеяли». Так же и с книгами, в которых много человеческой хитрости и лести.

Только глубокое исследование Священного Писания позволяет избежать заблуждений, распространенное же неведение его гибельно. Здесь Артемий вполне согласен с реформацией (не вступая, впрочем, в прямой конфликт с официальной позицией православной церкви). Более того, он принципиальный противник веры «ради чудес»: «Ибо истинная вера от Священного писания, а не от чудес познается». Чудо само по себе ни о чем не говорит, в конце концов, чудеса и знамения свойственны и лжепророкам. Чудеса, знамения, пророчества, откровения, нетленные много лет мощи — все это «бесовские действования», если они не подтверждены совершенным следованием господним заповедям и плодами духа. «Не всяк, пророчествуя, преподобен, не всяк, бесы изгоняя, свят, но как Господь научил, сказав: от плодов их познаете их. И если некоего человека найдем благочестивого жизнью, просвещенного разумом, творящего господни заповеди по свидетельству божественных писаний, способного отличить лучшее от худшего и пекущегося ежечасно не о сей жизни, но о будущей… говорящего от избытка сердца — такой творит или не творит знамения — воистину свят есть, потому что действие Святого Духа в нем познается больше всех знамений и чудес! И хулящие такого ради его смиренной жизни — самого Святого Духа хулят, по Василию Великому: не подобает уничижать действующего благодатью Божиею в любом даровании, глядя на его бедность».

Артемий, как видим, решительно отдавал предпочтение нравственному совершенству перед внешней атрибутикой. С этой позиции он взялся за острейший вопрос своего адресата: «О различии учителей и как тех слушаться подобает?» Вопрос этот прямо касался духовной власти, но заволжского старца не испугал, а обрадовал: «И о сем добре вопрошавши! — пишет он, — ибо каков учитель, такие бывают в большинстве ученики его… и слеп слепа если поведет — оба в яму упадут, и свет миру учитель глаголется, и соль земли, и прочее». Нам с вами в XX веке значение вопроса об идейном наставнике понятно еще более. Как же решал его Артемий? На мой взгляд, весьма поучительно.

Опираясь на авторитет Василия Великого, проповедник указал, что ученики должны знать Священное писание и постоянно согласовывать с ним слова своего учителя, то есть они должны исследовать истину, а не следовать за вождем. Двумя способами можно отличить волка в овечьей шкуре: по учению его и по жизни. Нет, Артемий не призывает к сопротивлению церковным властям, по крайней мере открытому. «Если мы видим священника, — пишет он, — ведущего нечистую и зазорную жизнь, хотя и праведно проповедующего евангельскую заповедь… не следует отказываться причащаться от руки его… благодать действует и недостойными».

Но если священник неправедно учит — не следует уклоняться вслед за ним от истины. «И если такой проклинает или не благословляет — не будем печься о том, поскольку суд Божий тому не последует, по божественному Дионисию (Ареопагиту. — А. Б.). Тот пишет: прокляты уклоняющиеся от заповедей твоих, а не от человеческих преданий… Если кто учит не по заповеди Господней… желая быть хвалимым людьми и всем угодить, — по этому познается ложный учитель, учащий не от божественных писаний, но от своего умышления, по чьему-то желанию».

У тех, кто внимал Артемьевой проповеди, вряд ли могли быть сомнения в том, что он обличает иосифлянских богословов, состоящих на службе единодержавной власти и богатой церкви, противопоставляя церковным иерархам заволжских аскетов, стремящихся возродить чистоту раннего христианства. Того, кто учит от Священного Писания, утверждал Артемий, «если даже он нищ и неизвестен, достоит слушать: Божие глаголет, а не свое. Если же кто учит противно Богу, то есть покушаясь исказить его заповедь, или осквернить ее добавлением запрещенного, или обкрадывать ее обычаями человеческими (например, владением селами, легко догадывался читатель) — то пусть такой будет в славе и великом сане, мерзок должен быть каждому любящему Бога… Такие, говорил (апостол Павел римлянам. — А. Б.), работают не Господу нашему Иисусу Христу, но своему чреву!»

Артемий утверждает, что нельзя просто повиноваться ни святителям, ни властям, ибо сказано: «Не будьте рабы человекам», то есть не будьте рабами в духовном смысле. Апостол «не еже рабом быти возбрани, но еже в человеческиа послушати и на всяко дело благо готовом быти. Ни бо раб человеку таковий, но Богу. И владыка несвободен, — писал Артемий, — если не управит себя по Богу жить, поскольку раб есть греху. Что в том, что он царь, а не может себя освободить от пламени греха и потопа страстей?!» Современнику, помимо морального урока, трудно было не увидеть здесь обличение отечественного царя Ивана, действительно тонущего в море страстей. И особо значимо звучал в завершении рассуждения призыв апостола к человеческому разуму: «Братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни». И в ином месте: «Хочу, чтобы вы были мудры во благо!»

После всех этих слов и у проповедника, и у читателей (да и у нас с вами) невольно закрадывается мысль о расплате за смелость. И действительно, Артемий переходит к вопросу о суде. Как понимать выражение: «Не судите, да не осуждены будете»? Логично было бы предположить, что Артемий истолкует его буквально, как отрицание всякого права на суд человека человеком. Но заволжский старец гораздо тоньше: не судить запрещает Господь, пишет он, а различает разные суды и суждения. Проповедник порицает крайние взгляды (распространенные, видимо, в нестяжательской среде), будто нельзя осуждать никого. А как же тогда устраняться от зла? — резонно замечает Артемий. Невозможно отказаться от спора, а следовательно, и от осуждения в области богословия, невозможно не отстаивать истину. Не следует лишь судить «прежде времени», присваивая себе право решать человеческую судьбу.

«Возбраняет же апостол судить друг друга, — пишет Артемий, — в человеческих вещах, чтобы никто не осуждал по поводу еды, питья или праздника». Следует лишь уклоняться от злых обычаев мира, уводящих от спасения души: «Что за пользу получит человек, — говорит автор словами апостола, — если весь мир приобретет, душу же свою погубит или даст измену за душу свою?» «Имея пищу и одежду, — призывает Артемий адресата и его братию, — этим довольны будем. Хотящие богатеть впадают в напасти и похоти многие, коие погружают человека в мятеж и погибель. Ибо корень всему злу есть сребролюбие, говорит божественный апостол. Усердно последуй божественным писаниям и их словами, как живой водой, напояй свою душу, и старайся насколько возможно действовать по ним. И обличать обидящего, — возвращается Артемий к теме суда, — надо благовременно, не страстью своего отмщения, но желанием братнего исправления».

Автор не напрасно затеял этот разговор, поскольку среди заволжских аскетов появились крайние воззрения. Их носители считали необходимым жить в абсолютной чистоте и воздержании, принципиально осуждали брак, заставляли братию жестоко ограничивать себя в еде и питье, утверждая, что только так можно спасти душу. Артемий видел в этом отклонение от гуманистических идеалов христианства и не мог не вступить в спор с братией.

Для монахов, давших обет чистоты, брак запретен, пишет он, ибо это значило бы нарушение Божьего обета, осквернение возводимого в душе храма. И все же «лучше жениться, чем разжигаться похотью». Для мирян брак законен, по апостолу: «Честен брак и ложе нескверно. Только блудников и прелюбодеев судит Бог». Лгут и лицемерят те, кто требует ограничивать себя в еде. По Евангелию всякое создание Божье хорошо, нет ничего, что было бы плохо само по себе; только тому, кто помышляет о чем-либо скверно, — тому-то и вправду бывает скверно. «Не нечисто Божие создание, но мы немощны». Недаром в правиле апостольском сказано: «Если кто брака, и вина, и мяса отрицается не ради воздержания, но гнушаясь — да отлучится». Очевидно, что «не пища зло и питье, зло — объедение и пьянство, не женщина зло — но блуд».

Духовная сторона жизни в проповеди Артемия, безусловно, превалирует над внешним благочинием. И в отношениях между братьями монахами он требует ни на миг не забывать главную заповедь любви к Богу и ближнему. «Некушающий чего-либо кушающего да не осуждает, и кушающий некушающего да не укоряет… И еще: блюдите, чтобы власть ваша не была преткновением немощным. Да не погибнет немощный брат в твоем разуме, когда за него Христос умер!.. Если из-за еды твой брат скорбит, то ты уже не в любви ходишь: царство Божие ведь не еда и питье, но правда, мир и радость о Святом Духе». Христос «не заповедь положил есть или не есть, но всюду учил стремиться к благу ближнего», будь то еврей, грек или христианин, «ища не свою пользу, но многих, да спасутся». Понятно, что, если твое поведение служит соблазном более слабому духом, воздержись. Лучше вовеки не есть мяса, чем брата своего соблазнить.

В заключение Артемий подчеркивает различие между «законным писанием», которое следует изучать и почитать: Библией (с деяниями и посланиями апостольскими), трудами Св. Отцов, апостольскими и соборными правилами (не всеми, но согласными со Священным Писанием), — и литературой людского домысла (например, житиями, где описана девственная жизнь святых в браке, что не может быть правилом). Заменяйте словопрение о внешних обычаях мудрым познанием Божьего закона, призывает Артемий заволжских старцев и всех, кто мог прочесть его послание, и живите достойно Евангелия!

Проповедь Артемия, порождавшая «неуправляемых верующих и явственно направленная против обычаев иосифлянского духовенства, завоевывала все большую и большую популярность. Дошла она и до царя Ивана Васильевича, еще не получившего прозвания Грозный и проявлявшего в это время особое рвение к религии (под влиянием жены Анастасии и духовника Сильвестра). При подготовке Стоглавого собора в начале 1551 года старец Порфирьевой пустыни был вызван в столицу. Он не участвовал в работе открывшегося 23 февраля собора, но охотно высказал царю и написал для собора свое мнение, в том числе о церковном землевладении: следует «села отнимати у монастырей».

Во всей истории с вызовом Артемия явственно чувствуется рука протопопа Сильвестра, занимавшего довольно сложную политическую позицию и входившего в правительство компромисса. Так, по приезде Артемий не был сразу допущен к государю и именно Сильвестр получил якобы задание Ивана IV «смотреть в нем всякого нрава и духовной пользы». Протопоп должен был убедиться, что заволжский старец не станет его противником в духовном влиянии на царя, и во время беседы действительно не обнаружил у Артемия опасного честолюбия. «От уст Артемьевых учения книжного довольно мне показалось, — заявил Сильвестр, — и доброго нрава и смотрения исполнен был». К этому отзыву присоединился союзник Сильвестра поп Благовещенского собора Симеон.

В результате Артемий был допущен до беседы с царем. Полагают, что его рассуждения повлияли на формулировку Иваном IV девяти вопросов из тех, что царь поставил перед участниками собора^{3}. Общение царя с Артемием, по замыслу Сильвестра, помогало уравновесить сильную позицию правого крыла стяжателей, позволяя самому протопопу, по обыкновению, лавировать близко к центру, не подставляя себя под удар. Однако закрепление влияния на царя такой сильной, хотя и не честолюбивой личности, как Артемий, не входило в планы Сильвестра. После единственной аудиенции заволжский старец смог только написать царю письмо (несохранившееся). Не сохранилось и его послание участникам Стоглава, завершившегося, как известно, компромиссом в пользу иосифлянского духовенства.

Неожиданно было последовавшее после собора назначение Артемия на вакантное место настоятеля крупнейшего и богатейшего Троице-Сергиева монастыря. Интерес протопопа Сильвестра, выбивавшего у иосифлян важную должность, понятен. Сложнее понять мотивы нестяжателя, согласившегося возглавить братию одной из наиболее стяжательских обителей «по братскому прошению и по государеву велению».

Однако Артемий согласился на столь значительную жертву не без условий. Прежде всего, к нему в монастырь был переведен выдающийся литератор и просветитель Максим Грек, находившийся после вторичного осуждения (за критические высказывания) в заточении в Тверском Отроче монастыре. Источники прямо говорят, что царь с согласия митрополита освободил Максима «по упрощению Троицкого Сергиева монастыря игумена Артемия» и дал престарелому писателю «место покойно… у живоначальной Троицы… у любезного твоего друга архимандрита Артемия». Благодаря этому заступничеству Максим Грек прожил оставшиеся годы (он скончался в 1556 г.) «в великой чести и похвале»^{4}. Именно у Артемия нашел пристанище близкий к нестяжателям бывший московский митрополит Иоасаф. Наконец, по ходатайству Артемия был назначен игуменом знаменитого суздальского Спасо-Ефимьевского монастыря блаженный Феодорит. Эти факты случайно получили отражение в источниках, и, вероятно, заступничество нового троицкого настоятеля за гонимых было значительно шире.

Артемий, разумеется, понимал, что ставит себя под удар, но отказываться от своих убеждений не собирался. Как выяснил советский историк С.М. Каштанов, за те полгода, которые Артемий продержался на посту настоятеля, Троице-Сергиев монастырь не принял ни одного земельного вклада, не совершил ни единой мены или купли. Легко понять ненависть к новому настоятелю, разгоравшуюся среди привычных к стяжанию и вольготной жизни монахов. Артемий был буквально окружен шпионами, ловившими каждое его слово и строчившими доносы. Опасность исходила и от братии, и от высшего иосифлянского духовенства, и от «друзей», уговоривших Артемия принять должность, а ныне осуществлявших превентивные меры против возможного роста его влияния на царя. Протопоп Сильвестр и поп Симеон донесли Ивану IV на ученика Артемия монаха Порфирия, что он говорит еретические речи, а царь с этого времени «во учителе его Артемьи начал примечать по наречию», то есть подозрительно относиться к словам троицкого настоятеля, которого только что «зело любил и многажды беседовал» с ним.

Сохранившееся среди сочинений Артемия «Послание к царю Ивану» очень хорошо показывает положение, в которое попал настоятель Троице-Сергиева монастыря. Он отвечает на бранчливую, по обыкновению, царскую грамоту, содержащую плохо скрытый упрек и пугающую адресата поступившими на него доносами. Ответ Артемия смел и прям. «Совершение закону есть любовь, она закон весь и пророков содержит». Гордец, отвергающий этот закон, никакими делами не достигнет спасения, ибо Христос требует веры, а не труда. Артемий поучает царя, что есть правая жизнь, о которой «Божественное писание всюду вопиет», и правая вера, благодаря которой человек «внутри себя обретает Бога».

Для испытания стойкости людей в вере всегда являлось множество «хульных и нечестивых уст», клевещущих и приписывающих себе божественный разум. Надо идти мимо них — и они сами исчезнут без следа, разве в проклятии людей, увидавших безумие их, сохранится память о желавших «упразднить веру Божию своей самозаконной лестью». Истине противятся люди, растленные умом, не познавшие веру, имеющие ее мертву или недейственну, а скорее, только мнящие себя верующими.

Посмеявшись над теми, кто хочет заменить солнце тусклым огнем своей необразованности, рассчитанной на прельщение «неутвержденных душ», Артемий переходит к критике высказывания самого царя, порожденного, по его мнению, нашептыванием подобных лжеучителей. Иван IV «хотел бы уведать: как, читая Божественное писание, многие прельщаются в растленную жизнь или уклоняются в разные ереси?»

«Неправда! — отвечает Артемий. — Не от книжного писания прельщаются… но от своего неразумия и зломудрия». Разумное чтение никогда не приносило вреда, но и возникающие иногда заблуждения нельзя сразу объявлять ересью. «Еретиком человека в первый и второй раз не называй, ведай, что кто совратился и согрешает, тот самоосужден», его наказывает собственная совесть, он «сам не рад, поскольку по пути смиренных не захотел идти, но тщеславием усладился, родителем гордости».

Это был прямой вызов иосифлянам, жесточайше преследовавшим еретиков и требовавшим от светской власти беспощадного уничтожения инакомыслящих. Артемий не боялся показать, что понимает, откуда дует ветер. «И святителю, — пишет он, — не следует опускаться до невежествующих и заблудших, но в кротости наказывать. Это еще не еретичество, если кто от неведения в чем усомнится или слово просто скажет, желая найти истину, особенно о догматах или обычаях. Никто еще не родился разумным, но каждому слову необходимо учиться… от учения бо разум прилагается; недаром говорится о святых людях, что до самой смерти учиться подобает».

Обращаясь к царю, Артемий просит его учитывать несовершенство человеческого ума и не спешить гневаться на кого-либо, «но как подобает православному царю с Христовой правостью, кротостью и осмотрительностью делать все». Если стяжатели стремились представить малейшее разногласие как покушение на церковь и на Самого Бога, то Артемий утверждал: «Бог досаждаем не бывает; как говорит божественный апостол, что сеет сам человек, то сам и пожнет». Виновным можно признавать только того, кто явно говорит против истины и не желает слушать никакого убеждения. Но и здесь автор призывает по-христиански «исправлять согрешающих духом кротости».

Что же касается «наших ложных клевет», то здесь Артемий бескомпромиссен. Он требует у царя праведного суда, «поскольку ты, православный царь, правду любить обещался Богу. Потому я и писал тебе, объявляя свое мнение. И если, государь, в чем погрешил я с моей точкой зрения, вели объявить мне, испытав перед собою божественным писанием, может быть не согласен мой разум с разумом святых отцов? Тогда я рад каяться и прощения просить. И если, государь, как говорят многие, ныне нельзя жить по Писанию — пусть укажут нам, почему нельзя?!»

Артемий называет себя «грешником», однако его смирение перед человеческим судом весьма условно. Недаром он вспоминает о Христе, который был готов пострадать: но горе тем, в руки которых предается страдалец! «Тебе, православному царю, — пишет Артемий Ивану IV, — недостойно предавать меня (казни) на основе неверных и ложно составленных клевет. То, что ныне мнится неведомо, — пророчески замечает проповедник, — со временем будет явственно, и ныне это разумные понимают». Бог «видит ловцов, севших вместе с богатыми в засаду, чтобы убить неповинного».

Доносчиков Артемий глубоко презирает, а в монашеском общежитии подслушивать и передавать чьи-либо слова вообще считает беззаконием. Но чтобы вывести их на чистую воду, требует: «Вели, государь, тем под присягой сказать то, что тайно тебе говорили». Праведный суд — божественное установление, и того, кто его не блюдет, не спасут ни службы, ни посты, ни прочие ритуалы.

Впрочем, по главному вопросу, реально стоящему за всевозможными мелочными доносами на Артемия, он хочет объясниться с царем, не дожидаясь суда. Артемий подтверждает, что он против того, чтобы монастыри владели селами — огромными накопленными ими земельными богатствами. Это его личное мнение, высказываемое открыто, однако он никогда никого не заставлял отказываться от владений насильно. Возможно, что-то Артемий говорил несвоевременно — чтобы монахам «жить своим рукоделием и у мирских не просить» — «но я истину говорил»!

В конце 1551 — начале 1552 года Артемий ушел из Троице-Сергиева монастыря в Порфирьеву пустынь, чтобы жить трудом своих рук и не видеть, как стяжательствующее монашество эксплуатирует массы крестьян. Из Заволжья старец пишет царю Ивану новое, еще более смелое послание. Российскому коронованному самодержцу, жившему в атмосфере постоянных и непомерных превозношений, Артемий сурово указывает на существование истин, безмерно превосходящих власть любого государя.

Мы лучше всего поймем суть взглядов Артемия, если сравним его сочинение с посланием протопопа Сильвестра, написанным в 1550 году, во время его наибольшего влияния на царя^{5}. У Сильвестра было не продажное перо, готовое хвалить и славословить когда и что угодно, им руководили острая мысль и сильная воля. И все же время было сильнее. Из-под пера Сильвестра текли уверения, что царь «Богом поставлен, и верой утвержден, и огражден святостью, глава всем людям своим, и государь своему царствию, и наставник крепок людям своим, и учитель, и ходатай к Богу». Именно он своей душой отвечает за благополучие всего царствия и благоверие его населения. Именно он обязан пресечь инакомыслие, ибо «в твоей области, — писал Сильвестр, — православные веры толико множество божиих людей заблудиша», процвели «ненависть, и гордость, и вражда, и маловерие к Богу, и лихоимство, и грабление, и насилие», и прочие грехи. Назначение царя — защитить православную веру, «знать Господа и творить суд и правду посреди земли», сочетая (неведомым образом) правду, кротость и неумолимость к врагам православия, в число которых автоматически попадали и еретики, и собственные «лихие люди», и «страны поганские». Даже призывая царя к нравственному усовершенствованию и борьбе с моральными пороками (в том числе с «содомским грехом», весьма свойственным царю Ивану), Сильвестр нисколько не сомневается в его праве определять и карать «заблудших».

Артемий же считает, что царю прежде всего не мешало бы познать истину. Довольно кратко поблагодарив Ивана IV за то, что он заступился за него против клеветников (и отметив, что считает недостойным радоваться их падению), заволжский старец пишет, что, «поскольку оскудели ныне духовные наставники, хочу подвигнуть твою царскую душу на изучение смысла божественных писаний — писаний истинно божественных», а не новомодных мнений. Ведь многие «говорить дерзают так: “Не нужно ныне по Евангелию жить!” И от некоего епископа я, — пишет Артемий, — слышал: “Не получится ныне по Евангелию жить — род ныне слаб!” И такими растленными учениями и словами прельщаются многие».

Проповедник восстает против мнения современных ему церковных учителей, которые сами, будучи незнающими, «хотят, чтоб и прочие остались необразованными, чтобы необличенной оставалась их злоба». Они уверяют народ, что «грех простым людям читать Апостол и Евангелие», — так что многие боятся эти книги и в руки взять. Они говорят: «Не читай много книг, а то в ересь впадешь!» Если кто-то лишится рассудка, про него говорят: «Зашелся в книгах!» Наконец, про подвижников, стремящихся преуспеть в любви к премудрости, говорят: «Многие книги их в неистовство приводят!»

Между тем именно от невежества происходят всякие ереси, прелести бесовские и растленная жизнь, от него принимаются ложные книги, и монашеские басни, и уставы растленных умом людей, считающих приобретение корыстей благочестием. Если бы не разумел я твоего разума, пишет Артемий царю, не отважился бы поучать тебя. «Но если ты весьма верен и имеешь теплую любовь к Богу, неужели ты уже достиг совершенства?!» Его и святые в этом мире не достигли. «Ты скажешь: я царь и занимаюсь устроением людей. — Это похвально, если по Давиду царство устроишь. И он был царь, как и ты, только в Израиле, и пророческого дара удостоился не зря, но прежде постоянно изучая закон Господень…

— Ибо сначала нужно понимать, а потом уже исполнять Господни заповеди, не прислушиваясь к развратным богокорчемникам и христопродавцам, особенно в наше время, когда животное мудрование всюду превозмогает… Но и их не следует преждевременно изничтожать. Учить следует, а не мучить!..»

Итак, никому не стыдно учиться, а царь учиться просто обязан. Артемий похваляет Ивана за грамотность и рекомендует прочитать давно посланную ему книгу, которую старцы Кирилловского монастыря взялись передать с оказией, да якобы «забьши» (а на самом деле отдали благовещенскому попу Симеону). Очень полезно было бы прочесть беседы Иоанна Златоуста. «И если хочешь проникнуться истиной, прочти со всяческим прилежанием просветительную книгу Василия Великого, не житие его, а его собственной руки писание… И не один раз прочти, не дважды, но многажды и не поверхностно. Если чего-то не можешь понять — молись Богу, чтобы вразумил тебя. Не стесняйся неведением, со всяким старанием расспроси знающего. Подобает ведь учиться без стыда, как и учить без зависти. Не научившись, никто не может что-то понимать… Там (в книгах. — А. Б.) все искомое тобой найдешь и будешь искусен слову правды. Насколько ты велик — настолько смиряй себя!»

О том, что царь должен быть «смирением сердца укреплен», писал и Сильвестр, желая упрочить свою власть над духовным сыном. Артемий расходится с Сильвестром и в этом пункте, ибо призывает самодержца, во-первых, не считать себя средоточием истины в последней инстанции, во-вторых, учиться лично и «писанием проверять от учителей говорящееся». Проповедь Артемия должна была вызывать недовольство не только у высших кругов церкви, но и у опасающихся за свое влияние царских приближенных, тем более что слава заволжского старца на Руси росла.

Приходившие в Москву странники, писал участник событий, «хвалили Артемия, что его насильно царь-государь на игуменство взял, а он того избегал… не хотел славы мира сего. Побыл он на игуменстве и видит, что душе его не на пользу игуменство, и потому игуменство оставил, прислушавшись к себе, чтобы от Бога не погибнуть душой, совершать Христовы заповеди евангельские и апостольские, от своих рук питаться, обеспечиваться пищей и одежей». Многим такое поведение Артемия «показалось добро», и в Москве его хвалили, не зная, что приближают расправу над вольнодумцем.

Иосифляне не могли допустить продолжения проповеди старца и разговоров о том, что он «царя не послушал и отошел в пустыню от того великого монастыря из-за мятежных и издавна законопреступных любостяжательных монахов». Недоволен был и Сильвестр. Не сразу, но постепенно наветы на Артемия разожгли злобу Ивана IV, который теперь уже, по словам А.М. Курбского, «ненависть на него имел, что не послушал его и не хотел быть на игуменстве в монастыре Сергееве». Нужен был только повод для предания Артемия суду — и такой повод был создан с обычным для властей искусством.

Летом 1553 года обнаружилось, что в Москве «прозябе ересь»^{6}. Дело в том, что протопоп Сильвестр узнал о планах главы Посольской избы И.М. Висковатого и стоявших за его спиной Романовых избавиться от слишком влиятельного царского духовника, обвинив его в ереси. Обвинение планировалось не прямое. Главный удар предполагалось нанести по небогатому дворянину Матвею Семеновичу Башкину, чересчур вольно рассуждавшему о богословских вопросах и даже собравшему вокруг себя вольнодумный кружок. Поскольку Башкин нередко разговаривал с благовещенским попом Симеоном (это был его духовник), а тот сообщал о его словах Сильвестру, на последнего падало подозрение в сочувствии Башкину, которого вспыльчивому и крайне боязливому Ивану IV могло оказаться более чем достаточно.

Сильвестр сумел опередить своих противников и в июне 1553 года сам донес царю «о новоявившейся ереси» Башкина. Обвиняемый был схвачен и брошен в подвал на царском дворе. Следствие над ним было поручено двум видным иосифлянам, врагам малейшего вольномыслия, стремившимся любой ценой добиться «нужных» показаний, в частности против Артемия. Сообщником Башкина объявил Артемия и Висковатый. Опоздав со своим доносом, он 25 октября перед царем и боярами обвинил вместе с Башкиным Артемия, Сильвестра и Симеона, а в ноябре подал Ивану IV докладную записку с перечнем «преступников». Висковатый заявлял, что уже давно «с Башкиным брань воздвиг, слыша от него новые ругательные слова на непорочную нашу веру христианскую». Однако не докладывал властям, «сильно ужасаясь и боясь лести и всякого злокознства, потому что Башкин с Артемием советовал, а Артемий с Сильвестром, а поп Семен Башкину отец духовный». Чтобы крепче привязать к своим обвинениям Сильвестра, Висковатый объявил еретическими иконы и всю роспись Благовещенского собора, сделанные под наблюдением протопопа. Здесь, однако, он перегнул палку, ибо дело о «новых» иконах задевало уже все руководство Русской православной церкви.

Сильвестр вновь выпутался, с помощью митрополита Макария заставив Висковатого покаяться. 14 января 1554 года митрополит и освященный собор наложили на незадачливого доносчика епитимью (церковное наказание). Однако вслед за Башкиным Сильвестр и Симеон принесли в жертву монаха Порфирия, ученика Артемия. Стремясь доказать свою бдительность к ереси и откреститься от заволжского старца, они донесли, что его ученик вел в 1551 году сомнительные речи. Более того, Сильвестр и Симеон по памяти записали слова Порфирия и представили как обвинительный материал царю и освященному собору, собранному против Башкина^{7}. Обвинение ученику фактически было обвинением учителю — Артемию.

Еще более коварный ход против Артемия предприняли иосифляне, вызвав его в Москву якобы для того, чтобы «говорить книгами» с Башкиным^{8}. Артемий с сопровождавшими его монахами (в том числе с Порфирием) приехал и остановился в Андрониковом монастыре. Он быстро понял, насколько благоразумнее оказался Максим Грек, отказавшийся приехать в Москву, чтобы не стать жертвой нового церковного процесса. Речь шла не о «разговоре книгами», не о дискуссии, а об уничтожении инакомыслящего. «Ино то, деи, не мое дело», — говорил Артемий своему ученику Леонтию, оказавшись перед необходимостью либо выступить обвинителем, либо стать жертвой обвинения. Артемий знал, что на него самого «наветуют», «будто он не придерживается христианского закона»; до него доходили слухи, что против него говорит и Башкин.

Так оно и было. Сломленный ужасными пытками, Матвей Башкин вначале едва не лишился рассудка, «язык извеся, непотребное и нестройное говорил многие часы, и потом в разум пришел… и потом начал каяться… и свое еретичество, и хулы, и своих единомышленников написал своей рукой… и потом начал своих единомышленников перед царем на соборе с очей на очи обличать». Среди прочих Башкин приписал «многие богохульные вины» бывшему троицкому игумену Артемию.

Верный своим убеждениям, Артемий не мог спасаться, обвиняя другого человека, и, как сам не раз советовал в своих письмах, решил отойти от творящих зло, не спорить со «лжесловесниками». Он молча собрался и ушел из Москвы в Порфирьеву пустынь. Этот демонстративный шаг дался Артемию нелегко; он понимал: теперь его могут обвинить в том, что, чувствуя свою вину, он бежал от суда. «Я не ведаю, как быть», — говорил он своему келейнику Леонтию перед уходом.

Худшие предположения Артемия оправдались. Его быстро выследили, схватили в Порфирьевой пустыни и вместе с другим монахом-нестяжателем, Саввой Шахом, заковав в кандалы, повезли в Москву как преступников. Новоявленного еретика должен был судить церковный собор во главе с митрополитом Макарием. В нем принимали участие видные деятели церкви: архиепископ Ростовский и Ярославский Никандр, епископы — Суздальский и Тарусский Афанасий, Рязанский и Муромский Касьян, Тверской и Кашинский Акакий, Коломенский и Каширский Феодосии, Сарский и Подонский Савва, а также архимандриты, игумены, протопопы столичных монастырей и церквей и случайно оказавшиеся в Москве лица из других городов. Подавляющее большинство судей (хотя, как мы убедимся, не все) принадлежало к лагерю иосифлян и было заранее уверено в вине своего идейного противника.

Вот как четко и определенно оценил состав и цели суда над Артемием выдающийся русский полководец и публицист князь Андрей Михайлович Курбский: «Любостяжательные и всякого лукавства исполненные монахи… оклеветывают преподобного и премудрого Артемия, бывшего игумена Сергеева монастыря… будто бы он был причастен и согласен с некоторыми люторскими расколами… Тогда вмиг царь наш с преюродивыми, отнюдь не искусными епископами, уверовал им и собрал соборище, отовсюду совлек духовных чиновников, и повелел привести из пустыни, оковавши, преподобного мужа Артемия, столь честного и премудрости исполненного, еще без очных ставок и суда… Ибо воздвигли гонения на того епископы богатые, любящие мирское, а также вселукавые и любостяжательные монахи, чтобы не только не был в Русской земле этот муж, но чтобы и имя его не именовалось! Причиной было то, что прежде царь его зело любил и часто беседовал, поучаясь от него; они же боялись, что (Артемий) вновь в любовь царскую прийдет и укажет царю, что как епископы, так и монахи с начальниками своими живут законопреступно и любостяжательно, не по правилам апостольским и святых отцев. Потому все это творили, замышляя и исполняя столь презлые дела свои на святых, чтобы покрыть злобу свою и законопреступления; потому тогда и других неповинных мужей помучили разными муками, научая клеветать на Артемия тех, кого добровольно не могли заставить: может быть, не стерпев мук, нечто произнесут…»^{9}

Как обычно, картина церковного суда темна и во многом скрыта от глаз. Помимо свидетельства князя Курбского, мы располагаем кратким упоминанием о суде официозной Никоновской летописи (XVI века) ^{10}, соборной грамотой об осуждении Артемия, направленной в избранный местом его заточения Соловецкий монастырь, и двумя его собственными посланиями, характеризующими состояние духа писателя во время суда. Наиболее подробный источник — соборная грамота — откровенно тенденциозен. Обвинения против Артемия переданы подробно и полно, а его ответы обвинителям сокращены, местами вовсе опущены. Тем не менее и такой источник не мог скрыть факта моральной победы заволжского старца над своими судьями.

Используя имеющиеся у нас материалы, последуем вслед за закованным в цепи Артемием на антиеретический собор и попробуем приоткрыть завесу над происходившим в царских палатах, где вместе с духовными лицами заседал царь Иван, его родственники и бояре, обеспокоенные слухами о наводнивших страну страшных ересях: даже между ними, в Кремле, ходил человек, хуливший Иисуса Христа, считая его ниже Бога Отца, Тело и Кровь Христову — Святые Дары — объявлявший простыми хлебом и вином. Матвей Башкин и его таинственные, но, конечно, многочисленные и страшные «единомысленники» отвергают саму церковь, утверждают, будто бы ее стройная иерархия — ничто, «только собрание верующих есть церковь!». Иконы они называют окаянными идолами, в покаяние перед священником не верят, утверждая, что если человек перестанет грехи творить — на нем греха и не будет. Злодеи считают сочинения и жития святых баснями, а про участников семи святых Вселенских соборов говорят, «что все ради себя писали, чтоб им всем владеть, и царским, и святительским»; Божественное Писание, кроме Евангелия и Апостола, кличут баснословием — и все это якобы совершенно достоверно подтверждается свидетельскими показаниями и собственноручными признаниями Матвея Башкина и его выявленных сообщников!

Подготовленным таким образом участникам собора было доложено, что некоторые единомышленники Башкина «запираются», не признаваясь в своих ужасных преступлениях перед православной верой. Такое вступление оказалось необходимым потому, что оговоривший Артемия Башкин на очной ставке не смог доказать «многих богохульных вин» заволжского старца. Конечно, протокол очной ставки, на которой «Артемий в тех богохульных винах неповинным себя сказывал» (и, по-видимому, говорил весьма убедительно), не был представлен собору. Это было невыгодно иосифлянам. В соборной грамоте отмечено лишь, что «о том писано в подлинном списке» (протоколе), до сих пор не найденном.

Вместо этого собору было подробно рассказано о бегстве Артемия от суда над Башкиным, причем показания давал Артемиев келейник Леонтий, который, как считает подробно изучавший эти события историк С.Г. Вилинский, «по-видимому, под сильным давлением со стороны противной партии взял на себя роль шпиона». Однако Артемий знал, что за ним давно следят, и был настолько осторожен даже с собственным келейником, что тот при всем желании не смог сообщить ничего серьезного.

Недостаток обвинительных показаний не смущал устроителей собора. Они уцепились за слова Артемия о «наветующих» (клевещущих) на него — и потребовали «дважды и трижды, чтоб (Артемий) наветующих поименно назвал» перед собором. Это было невозможно — ведь наветы делались тайно и нельзя было доказать, что именно тот или иной человек шептал на ухо митрополиту или царю. К тому же было весьма вероятно, что доносители сидели сейчас в составе судей на соборе. Удар был нанесен с тонким расчетом. Собор обвинил Артемия в том, что тот ушел из Москвы, точнее «сбежал безвестно», не очистившись от «наветов» перед царем и митрополитом. В подтексте явно звучала мысль, что, таким образом, заволжский старец косвенно признал правоту обвинений, к которым устроители собора и перешли.

Дальнейшие события показали, что справиться с писателем, позволив ему говорить, не так-то просто даже всей своре иосифлян. Артемий не был сломлен, как Башкин, и держался перед судом с редкостным в те жестокие времена достоинством. Когда, писал Курбский, «Артемий был истязай и вопрошен, он, как неповинный, со всякой кротостью отвечал о своем правоверии; лжеклеветников же, лучше сказать сикофантов (доносчиков), спросили о доказательствах — они представили мужей скверных и презлых. Старец же Артемий отвечал, что они не достойны свидетельствовать». Об отводе свидетелей обвинения соборная грамота не говорит ни слова, и далее ее составителям все чаще приходится использовать фигуру умолчания.

Иосифляне выпустили на арену своего верного пса, «наветчика главного, Нектария монаха, ложно клевещущего», бывшего ферапонтовского игумена. Тот сразу выложил собору целую кучу обвинений: 1) «Артемий ему говорил о Троице, что в книге Иосифа Волоцкого (непререкаемого авторитета для стяжателей! — А. Б.) написано нехорошо; 2) «Артемий еретиков новгородских не проклинает»; 3) он «латинян (католиков) хвалит»; 4) «поста не хранит — во всю четыредесятницу рыбу ел да и на Воздвиженьев день у царя… за столом рыбу ел же».

По первым трем пунктам обвинения Артемий ответил так, что даже господствовавшие на соборе иосифляне не смогли его ни осудить, ни даже записать ответов в соборной грамоте. Только из ответа по четвертому пункту они смогли извлечь некоторую выгоду: опуская объяснение Артемия о преимуществе внутреннего поста перед внешним, ритуальным, они записали в грамоте, что обвиняемый действительно нестрого соблюдал пост. Хотя это был лишь факт его жизни, собор обвинил Артемия в сознательном «соблазнении» людей к нарушению «божественного устава и священных правил».

Видя малую результативность своих трудов, ретивый доносчик Нектарий продолжил «наветовать»: он утверждал, что «Артемий ездил из Пскова из Печерского монастыря в Новый городок немецкий (Нейгауз. — А. Б.) и там веру их восхвалил». Артемий объяснил, что хотел спорить о вере, чего православная церковь никогда не запрещала. Тем не менее его обвинили под нелепым предлогом, что католичество-де «от православной веры отречено и проклятью предано».

Нектарий и далее не унимался, возводил на Артемия «многие богохульные и иные еретические вины», но обвинения были, видимо, еще нелепее, так что в соборной грамоте они не записаны, а ответы Артемия сведены к заявлению: «…теми богохульными и еретическими винами Нектарий меня клеплет, я того не говорил и во всех тех делах неповинен!» Войдя в раж, клеветник стал ссылаться на свидетелей, которые должны были подтвердить его слова. По навету Нектария на собор были вызваны монахи Ниловой пустыни Тихон, Дорофей и Христофор Старый, соловецкий старец Иоасаф Белобаев и суздальский архимандрит Феодорит Соловецкий (о котором соборная грамота не случайно умалчивает). Феодорит прямо обличил Нектария как бесчестного человека, лгущего на невинного. «Тогда, — пишет Курбский, — епископ суздальский, пьяный и сребролюбивый, в ненависти первый, заявил: Феодорит — давний согласник и товарищ Артемиев, он, наверное, и сам еретик, потому что с Артемием в одной пустыни немало лет прожил». Не испугавшись угроз, Феодорит стоял на своем. После собора он был лишен звания архимандрита и испытал в своей долгой подвижнической жизни еще немало преследований.

Показаний Феодорита не записали, но и другие призванные Нектарием свидетели единодушно заявили на соборе, «что они про хулы Артемия на Божественное писание и на христианский закон не слыхали ничего; и поэтому, — с грустью сообщает соборная грамота, — царь и великий князь не казнил Артемия, потому что Нектариевы свидетели Нектариевы речи не говорили». Чтобы как-то спасти лицо своего подручного, составлявшие соборную грамоту иосифляне внесли в нее бездоказательное, противоречащее предыдущему тексту заявление, будто участники собора «иных (каких?) свидетельств Нектария на Артемия не бросили, потому что Нектарий на Артемия иные (какие?) свидетельства привел».

Главный «доводчик» на заволжского старца ушел с собора с позором, но у иосифлян была еще целая обойма лжесвидетелей и шпионов. В основном их состав поставил конечно же Троице-Сергиев монастырь. Его бывший игумен Иона донес, будто Артемий «говорил хулу о крестном знамении, будто нет в нем ничего…». Обвиняемый отрицал свою вину, но судьи постановили «в том верить Ионе», не привлекая других свидетелей!

Затем троицкий келарь Адриан Ангелов донес, будто Артемий говорил еретические речи в Корнильеве монастыре, в келье игумена Лаврентия: «Петь панихиды и обедни за умерших — в том помощи нет, тем они муки не избудут». Зная, что собор все равно постановит «верить Адриану» (даже не пытаясь расспросить Лаврентия), Артемий не удержался от объяснения своих взглядов, отличных и весьма опасных для позиции (и доходов!) официальной церкви. Он говорил «про тех, которые жили растленной жизнью и людей грабили, — что когда после их кончины начнут петь панихиды и обедни, Бог тех приношений не приемлет», такие злодеи не спасутся от мук! Собор постановил, что, отнимая у богатых мерзавцев надежду откупиться от Страшного суда (а у церкви — деньги), Артемий впадает в ересь и должен быть наказан.

Третий троицкий монах, Игнатий Курачов подал письменный донос о слышанных им рассуждениях Артемия про канон Христу и акафист Богородице. Суть их, как пояснил Артемий (ибо из доноса ничего нельзя было понять), состояла в том, что многие молятся праздно, поют «Иисусе сладкий» — а исполнение Христовых заповедей считают горьким, поют «радуйся, чистая», — а сами чистоту не хранят. Это здравое рассуждение, почти буквально повторяющее мысли Максима Грека, послужило поводом к обвинению, что Артемий «про Иисусов канон и про акафист говорил развратно и хульно!».

Отводя все новые и новые обвинения, Артемий считал необходимым скрывать свои взгляды. Так, кирилловский игумен Симеон письменно донес царю, что, когда «Матвея Башкина поймали в ереси, Артемий молвил: “Не знаю, что такое ересь; сожгли Курицына и Рукавого, и ныне не ведают, почему сожгли!”» На очной ставке Артемий отрекся от своих слов о казненных новгородских еретиках, но игумен Симеон представил свидетеля — монаха Никодима Брудкова. Артемий вынужден был сказать, что не помнит, «так ли про новгородских еретиков говорил; я-де новгородских еретиков не помню и сам не ведаю, за что их сожгли; наверное, я говорил, что это я не знаю причину сожжения и кто их судил, а не то, что они (судьи) не знали (за что казнят)».

Открывать собору в полной мере свои взгляды значило обречь себя на верную смерть. Артемий это отлично понимал и старался спасти себя и товарищей, многие из которых были схвачены и судимы на том же соборе (их «дела», к сожалению, не сохранились). Так, когда Артемия вели из Кремля в темницу, он увидел своего ученика монаха Порфирия, которого вели в другое место заключения. «Благослови, отче!» — воскликнул Порфирий, и Артемий, скрывавший связь с Порфирием, не мог отказать ему в благословении. Это было доложено собору и поставлено Артемию в большую вину, тем более что краткий разговор единомышленников оказался весьма многозначительным.

«Отстаивать ли мне крепко свои взгляды против судей?» — спросил учителя Порфирий. «Молчи, отче! — ответил Артемий. — Наше дело плохо, сейчас не время спорить, и я молчать готов». — «Я хочу все-таки стоять спорно», — сказал Порфирий. «Молчи!» — произнес Артемий, и узники разошлись.

Давая совет молчать, говоря, что ныне не время спорить, Артемий заботился прежде всего о товарищах. Об этом говорят два его обширных письма, написанных во время суда. Антиеретический собор длился долго, общение между подсудимыми сурово пресекалось, за ними тщательно следили. И все же, используя каждый удобный момент, закованный в кандалы и брошенный в темницу, старец урывками писал, ободряя и поддерживая товарищей по несчастью. Одно послание он адресовал группе заключенных, другое — сидящему отдельно человеку, надеясь, что они смогут обменяться этими «писанийцами». На случай, если это не удастся, Артемий повторял основные мысли в обоих посланиях.

Имен или каких-либо примет своих адресатов Артемий ни разу не назвал, но для него лично письма, превратившиеся постепенно в обширные трактаты, представляли смертельный риск. Заполучив эти письма, освященный собор, безусловно, отправил бы автора на костер, как человека, с поразительной смелостью восставшего против господствующей церковной организации. Но Артемий руководствовался иными соображениями, чем личная безопасность: он выполнял свой моральный долг любви к ближнему, на деле воплощая проповедуемый им христианский идеал. Самые ранние из известных в России писем человека, судимого за убеждения, опирались на многовековую христианскую традицию и если не по форме, то по сути могли бы стать манифестом сотен тысяч будущих товарищей Артемия по несчастью.

Одно из писем Артемий начинает цитатой из Второго послания апостола Павла коринфянам (1: 1–7), просто и наглядно показывая товарищам значение их борьбы за истинное христианство. «Не хочу не видеть, братья, — пишет русский литератор, — что мы в скорби, что мы отягощены свыше сил и почти не надеемся жить. Но сами в себе мы несем отрицание смерти, ибо, не надеясь на себя, уповаем на Бога, оживляющего мертвых, который от совершенной смерти избавил нас и избавит, если есть воля его. Молитесь и вы за меня, ибо мне и жить с Богом, и умереть приобретение. Надеюсь, что не заставит нас Бог искуситься больше, чем сам подаст нам сил». Именно своим любимым детям, но не рабам Господь посылает многие муки, «они плачут — а мир смеется, они сетуют — а мир умащается, они постятся — а мир наслаждается; они днем трудятся и ночью себе на подвиг бдят, в тесноте, трудах и волнах скорби — а иные пребывают в трудах страстей своих; одни гонимы от людей — другие в бедах страстей от бесов; и сколько их было изгнано, сколько убито…». Никогда путь господней любви не был легким, на нем не найти покоя и сладкой жизни.

Испытания на пути правды неизбежны, и пострадать за нее — великое благо. Распятие и смерть самого Христа, страдания апостолов и мучеников — великие символы тернистого пути к спасению человека. «Путь Божий — крест повседневный есть». Так уж повелось, что борцов за правду, носителей истинных Христовых заповедей, мало, а последователей лжи много: «Если бы вы были от мира, — говорит Артемий товарищам словами Христа, — мир своих любил бы; а поскольку я избрал вас от мира к духовной мудрости — того ради ненавидит вас мир». Умерший за спасение людей Христос недаром призвал: «Не бойтесь убивающих тело!» Крещение мучением и кровью, которое принимают верные, по уверению Григория Богослова, гораздо значительней и выше простого крещения.

Физические страдания и страх смерти занимают Артемия меньше душевных мук, которые он стремится облегчить своим товарищам. «Бога ради, — просит он, — не оскорбляйтесь и никакого смущения не имейте в скорбях наших, случившихся нам». И в другом месте: «Молю вас, братья, не стыдиться случившихся нам скорбей и гонений. Это мнимое бесчестье — слава нам есть, неисповедимый Божий дар не только в Христа веровать, но за него пострадать!» «Воззрите, как в древности страдали пророки и апостолы, лжепророки же были почитаемы подобно нынешним лжеучителям, говорящим в угоду (нужным) людям».

Заключенные ощущали мучительную несправедливость того, что их, христиан, судят в христианской стране, судит церковь, к которой они сами принадлежат и за которую готовы пострадать. «Не усомнимся о истине! — писал Артемий друзьям. — Хоть и христианами кажутся те, кто из-за слова Божьего мучает нас, — знайте, что плотское не приемлет духовного и не стоит удивляться им, глядя на самого Господа… который не от иноплеменников, но от родственных себе и представляющихся архиереями и книжниками предан был на смерть».

«А что говорите, будто обесчестили нас и пустили о нас злую славу, — это бесчестие есть слава наша и очищение недостатков наших… Помните, как великий Златоуст был дважды изгнан и назван еретиком теми, кто тогда, как и ныне, казался правоверными и высочайшими деятелями церкви, помрачившими свое душевное око. Знаем наверное, что ни отлучению, ни разрешению неправедному суд Божий не последует, по словам великого Дионисия Ареопагита». Также не следует отчаиваться, что осужденные, скорее всего, будут лишены церковного поминания (если не преданы проклятию). Бог не обидчив, утешает Артемий, и не забывчив, как человек: «Незабвенно от него все… Не забудем сказавшего: блаженны будете, когда возненавидят вас люди, и разлучат вас, и поносят, и отождествят имя ваше со злом… Если даже все осудят нас, как злодеев, и проклянут — это не беда для нас, остающихся православными христианами, более того, за слова Бога страдающими». В бесчестии от мира мы победим мир, до конца претерпев свой подвиг.

Между судьями и подсудимыми есть огромное моральное различие: одни олицетворяют собой силу Зла, другие отстаивают непобедимость Добра. Здесь, а не в богословской казуистике истинная суть конфликта. Не может быть никаких распрей в Христовой церкви из-за мудреных толкований, когда весь Божий закон совершается в формуле: «Люби ближнего, как самого себя». «Знает ваша мудрость, — пишет Артемий товарищам, — что никогда я не говорил и не сомневался в православной вере в святую единосущную Троицу, как некие лгут на меня. Слово мое всегда обращено к желающим спастись в заповедях Христовых, и то, что от невнимания к писаниям добавилось на утеснение жизни, я не одобряю». Но еще Христос предсказал ученикам: «Придет время, и всякий, убивающий вас, будет думать, что служит Богу. Так будут творить потому, что не познали ни Отца моего, ни Меня. Словами говорят, что исповедуют Бога, а делают наоборот. Мои, говорил (Христос), овцы слушают голос мой, вещающий: “Учитесь у меня, который кроток и смирен сердцем, а не суров и бесчеловечен, и согрешающих исправьте духом кротости, а не ранами и убийством, темницами и узами…”»

Нигде и никак, ни словом, ни знаком, ни лично, ни через апостолов не разрешал Христос мучить людей, пишет Артемий, подробно рассказывая товарищам о доброте сына человеческого и его апостолов, не свою искавших пользу — но многих, не губить людей пришедших — но спасти. Столь великого учения о любви и вытекающего из него самопожертвования «мир обычно не может вместить из-за неудобства их. Душевный человек не приемлет (человека) духовного, но считает за сумасшедшего. Потому пророки, прежде возглашавшие слово Божие, какие гонения от соплеменников приняли? Многие из них и уморены были различно, потомки же их (соплеменников) переполнили меру отцов и, премудрости Божьих тайн не ощутив, Господа славы распяли. Также и Стефана камнями побили, и самих апостолов изгнали. И после них бесчисленно оказалось мучеников за правду и за веру. Этого не довольно ли нам в утешение?»

Итак, по одну сторону находятся проповедники христианской любви к ближнему и гуманных заповедей — по другую мы «видим неких, не только не могущих слышать Божье слово, но умышляющих гонение на говорящих его и начинающих их убивать. Не говорят об этом явственно, — пишет Артемий об иосифлянах, — но лицемерно прикрываются ложной клеветой», и объявляют, будто подсудимые в Христа не веруют, и приписывают им различные грехи. Если это верные христиане (на словах) — то почему они даже слышать слов Христа не желают? «Не явно ли здесь отпадение (иосифлян) от веры и прикрытие злобной зависти, от которой рождается убийство?! Притворным благочестием, делая вид, что отмщают за Бога, они свои страсти исполняют, поедая людей божиих вместо хлеба».

«Эти окаянные и непосвященные… не только не пребывают в христианском учении, но не могут ни слышать о нем, ни без мучений терпеть» блюдущих христианские заповеди. «Если и лгут Христовым именем, то им как овчиной прикрывают хищность внутреннего волка, видную по их делам». Антихристовым мучительством действуют над людьми церковные власти, пытками и гонениями желая «приводить в разум Божий. Но Господь велел учить, а не мучать непокаявшихся, как и слепых не мучат, но наставляют зрячие». В страшный грех впадают российские гонители на христиан и готовят себе ужасную участь, сея по земле зло.

«Вспомните, — пишет из темницы проповедник, — слова Христа: “Дерзайте, ибо Я победил мир”. Как же победил, — спрашивает Артемий, — может, оружием, или силой телес, или мучительством? Нет, не так! — Но благим злое победил!» И ваши мучения не напрасны, и мое страдание в язвах от железа не бесплодно — ибо мы отстаиваем в мире силу добра «и всем сердцем взыщем заповеди Христовы. И да не устрашены будем гонением мирских властей и проклятий избранных ими по своим похотям ложных учителей не убоимся; не прельстимся их лестными благословениями, богатыми трапезами и прочими уловками мира (которыми обычно увлекают темные не познавших света); но, неуклонно взирая на мужественную жизнь Иисуса, претерпим обрушившиеся напасти с радостью!»

Относительно участников освященного собора у Артемия к моменту написания писем не было никаких сомнений. Они «на убийство и изгнание устремляются царской помощью, как древние мучители, ничего иного не говоря, кроме как “еретик”, доказать же явственно не могут. Но, как у них в обычае, составляют ложные клеветы, и пишут неправды, и подкупают лжесвидетелей, и в качестве мзды обещают постыдную славу суетной их власти!»

Вместе с тем Артемий призывает попавших в беду «не возненавидеть творящих нам напасти», но, «насколько хватает сил, любить и молиться не только за изгоняющих, но и за убивающих… Постараемся, елико можем, побеждать благим зло!» «Иначе, — спрашивает проповедник, — если и на сожжение отданы будем, какая будет польза в крови нашей?» Очень уместно автор подкрепляет идею искупления словами апостола, готового своей душой поступиться за распявший Христа израильский народ: «Свидетельствую за них, что ревность Божию имеют, но не по разуму, не зная Божией правды…» Утверждением этой правды должна была стать и судьба Артемия с товарищами.

Прожитой жизнью и тем, что им еще осталось прожить, должны они неизменно утверждать истинное украшение Христовой церкви — соблюдение Господних заповедей, внутреннее духовное совершенство, противостоящее «растленному житию». Без него нет пользы ни от баснословных «нетленных» мощей, которым поклоняются, как идолам, ни от святых, которыми священники обманывают темных людей, будто бы кто-то может получить воздаяние на небе «ранее общего всем воскресения». При «растленном житии» душу не спасет «ни вера правая, ни пост, ни молитва, ни жизнь в пустыни, ни долгое бдение, ни телесное страдание, ни церковное многоценное украшение, ни красивое пение, ни какое-нибудь другое видимое благочиние… ни духовное дарование, ни даже самое мучительство!»

Столь решительное предпочтение духовной сущности религии внешней обрядности, по существу, сведение христианства к гуманистическим моральным принципам, резко отличалось от практики всех христианских церквей того времени. Это был протест человека против царившего в мире насилия, еще не принявший крайней формы (как у ученика Артемия — Феодосия Косого и некоторых западных проповедников) и потому более опасный для господствующей церкви. Не надеясь на личное спасение, Артемий пытался по крайней мере спасти товарищей и вывести из-под удара основные идеи своего учения, которые, еще не получив широкого распространения, могли быть оболганы и осуждены собором. Литератор ощущал свою вину за слишком открытую и преждевременную проповедь, позволившую миру обрушиться на его идеи, боялся, что товарищи в горячности вынесут их на обсуждение собора, на съедение иосифлянам.

«Писано бо есть: время всякой вещи, что под небесами. А мы неосмотрительно духовные Христовы слова предложив плотски рассуждающим, страждем от них», — писал Артемий товарищам. Ведь наше учение оказалось «как солнечный свет нездравым очам, гром немощному слуху, как твердая пища тем, кто требует еще молока». Мы всегда готовы ко всякому ответу тем, кто ищет истину и вопрошает о нашем уповании с кротостью. Мы готовы, мысля самостоятельно и не принимая на веру ничего недоказанного, советовать друг другу и желающим учиться у нас, готовы спорить без ненависти, на общую пользу. Но пора извлечь урок из общения с борющимися против нас зложелателями, злобными в невежестве.

«Когда предательски поведут вас перед владыками и царем, — требует Артемий, — тогда не стремитесь излагать учение, но отвечайте, сколько позволят. В тот час помните слова Григория Богослова: «Когда будешь приведен к Ироду, лучше не отвечай, всяк Ирод плотский и не приемлет духовного!” Видите ли, — продолжал Артемий, — что не по-отечески и не по-братски, не желая исправить, спрашивают, но как волки, прикрывшись овчиной, ищут нечто уловити от уст наших!

Храните себя, чтобы не возненавидеть и не досадить им, пусть слово ваше будет растворено силой Христовой любви в благодати Святого Духа. Ведь и сами мы когда-то были неразумны, непокорны, обмануты. Помните нас самих прежнее состояние, каковы были, когда не понимали Господних заповедей и здравое слово представлялось нам соблазном. Подумав об этом, не дивимся о судьбах Божиих…»

Эта мысль излагается Артемием в обоих письмах как особо важный совет, наряду с призывом «крепиться до конца». Его собственное смирение было, как видим, весьма относительным (на что он сам несколько раз сетовал), и при всей любви к ближнему церковные иерархи определенно выглядели в его глазах лжепастырями, а царь — Иродом. Однако нельзя не заметить, что изложенная в письмах позиция выглядит весьма благородно, а советы товарищам — разумно.

Смелые (а по тем временам — невероятно смелые) письма Артемия, рискующего умереть в лютых мучениях, лишь бы морально поддержать товарищей, не попали в руки иосифлян. Но к концу церковного процесса те нащупали слабое звено в самозащите заволжского старца, более всего боявшегося подставить под удар другого человека. Это обстоятельство судьи ловко использовали.

Из скудных сообщений соборной грамоты можно догадаться, что Артемия подробно расспрашивали, как он со своими взглядами согласился возглавить Троице-Сергиев монастырь. Подсудимый откровенно отвечал, что не хотел этого, но испытывал сильнейшее давление (ведь такова была воля царя!). Стараясь избежать назначения, он даже «отцу духовному сказывал свои блудные грехи», но тот отказался их выслушать, заявив: «То переступи». Поступив столь предусмотрительно в угоду царю, духовник на соборе отказался от своих слов, а Артемий, слишком поздно увидев, что из его рассказа делается донос, решил отступиться, заявил, что говорил с другим попом, имени которого не назвал и был, разумеется, обвинен как самолично признавшийся в блудном грехе и пытавшийся оболгать духовного отца.

Развивая этот успех, митрополит Макарий лично выступил на соборе с провокационной речью, излагая еретические взгляды Матвея Башкина и требуя от Артемия их осуждения. Даже в сжатом и, вероятно, искаженном изложении соборной грамоты духовное противоборство митрополита и монаха сохраняет свой драматизм и поучительность. Подсудимый Артемий не только отказался встать в ряды гонителей Башкина, уже покаявшегося в ереси, но, рискуя быть обвиненным в единомыслии с «явным» преступником, мужественно поднялся на его защиту. Собор официально определил, что это усугубляет вину Артемия. Мы же приведем этот эпизод полностью как памятник победы человеческого духа над бесчеловечной машиной подавления инакомыслящих.

«Говорил митрополит Артемию: Матвей Башкин совершал еретические дела, отделил единородного Сына от Отца и именовал Сына неравным Отцу. Говорил Матвей так: Если нагрублю Сыну, то на Страшном суде Отец может избавить меня от муки, а если нагрублю Отцу — Сын не избавит меня от муки. И молился Матвей одному Богу Отцу, а Сына и Святого Духа отставил. И иные хулы Матвеевы говорил митрополит Артемию, что во всем в том Матвей кается и все свои дела на соборе обнажил.

Артемий на соборе по этому поводу молвил: Все это ребячество, Матвей и не ведает того, что делал своим самосмышлением. А в Писании того не обретается и среди ересей того не написано!

Митрополит сказал: Прежние еретики не каялись — и святители их проклинали, а цари осуждали, заточали и казням предавали!

Артемий молвил: За мной посылали судить еретиков — и мне не судить еретиков так, чтобы казни предать. Да ныне еретиков нет и в спор никто не говорит.

Да митрополит же говорил: Написал Матвей молитву к единому началу, написал одного Бога Отца, а Сына и Святого Духа отставил.

И Артемий молвил: Зачем было ему это врать? Ведь к Вседержителю есть готовая молитва Манассии?!

Митрополит молвил: То было до Христова пришествия, а кто ныне так напишет к единому началу — тот еретик.

Артемий ответил: Та молитва Манассии написана и в Большом нефимоне, и говорят ее (она действительно была вполне ортодоксальна, чего иосифляне не знали по необразованности. — А. Б.).

И митрополит говорил Артемию: Будешь еси в чем виновен — и ты кайся!

Артемий сказал: Я так не мудрствую, как на меня говорили, все это на меня лгали. Я верую в Отца и Сына и Святого Духа, в Троицу единосущную».

Поведение Артемия, еще более разжегшее злобу его врагов, оказало и положительное влияние на участников собора. Касьян рязанский и «некие епископы оправдывали его, зная как человека честного». Собственно, еретичество Артемия не было доказано, большинство «вин» приписывалось ему вполне голословно и те лица среди высшего духовенства, которые считали необходимым руководствоваться справедливостью, склонялись в пользу подсудимого. Но иосифляне, составлявшие большинство освященного собора и имевшие на своей стороне Ивана Грозного с его духовником, добились вынесения обвинительного приговора.

С огорчением констатирует соборная грамота, что «царь и великий князь Артемью казнь отдал», то есть не пошел на запланированное иосифлянами убийство заволжского проповедника. Зато огромный по объему приговор Артемию вместил столько злобы, настолько ярко показал страх господствующей церковной организации перед словом писателя, что заслуживает подробного изложения.

Местом заточения Артемия был назначен один из отдаленнейших монастырей — Соловецкий. Узник должен был «пребывать внутри монастыря с великой крепостью и множайшим хранением, быть ему заключенным в одиночной келье молча, чтобы и там от него душевредный и богохульный недуг ни на кого не распространился. И да не беседует ни с кем, ни со священниками, ни с простыми этого или иного монастыря монахами. Нельзя ему письменно обращаться ни к кому, или учить кого, или другое мудрование иметь, или к кому-либо послание посылать, или от кого-либо послание принимать, или слово, или любую вещь, ни лично, ни через других.

Запрещено с кем-либо сообщаться и дружбу иметь. Никому не сметь ходатайствовать за него. Он должен только затворенно и заключенно в молчании сидеть и каяться в прелести еретичества своего, в коее впал, чтобы обращаться к истинной вере православия и никто чтоб от него не погиб (то есть не научился Христовым заповедям. — А. Б.).

Поэтому на него наложены соборные узы: быть ему в отлучении от церкви и необщении совершенно, пока не обратится от своего нечестия, и вконец покается, и воистину исправится — тогда относительно него все совершится по церковным правилам. Для этого повелеваем дать ему одного от достоверно-православных монахов пресвитера, чтобы исповедовался ему и каялся. Этот священник пусть смотрит и испытывает, и если его покаяние истинно — извещает настоятелю монастыря Филиппу (Колычеву. — А. Б.). Сам ты, игумен, его время от времени наказывай и поучай от божественных писаний всему полезному к его обращению.

Если (Артемий. — А. Б.) будет жить прилежно и трудолюбезно, ему разрешается причаститься в болезни при смерти, а если выздоровеет — пусть опять пребывает без святого причастия, только перед смертью пусть причастится.

Книги для молитвы и чтения разрешено давать только те, что повелит митрополит с освященным собором, дабы обращался к Богу и каялся от бесовской прелести его нечестия. От прочих книг любых его удерживать, с великим опасением блюсти и не рассуждать, как он окаянно рассуждал.

Подобает внимательно и рассудительно испытывать и досматривать, как он (Артемий) живет: истинно ли и необманно обращение его к православию, имеет ли плоды духа, свидетельствующие к спасению, сокрушенное сердце, смиренный разум, прилежное покаяние и исповедание».

Казалось бы, приговор содержал уже все меры против Артемия, но беспокойство иосифлян не утихало. Они боялись, что слово проповедника смутит даже его крепкую стражу и вырвется из каменного мешка. Осудившие Артемия никак не могли остановиться, изливая в приговоре свои опасения и страхи.

«Самому стражу, к нему (Артемию) приставленному, следует с великим опасением соблюдать себя от него, чтобы не быть поврежденным. Также и священник пусть соблюдает себя твердейшим по вышеуказанной причине, что он должен приходить и принимать исповедь заключенного. Следует и за этими строго смотреть, чтобы не вынесли от него никому ничего или от кого-нибудь к нему ничего не принесли, не дали или не послали что-либо, нигде, никогда, ни к монахам, ни к мирянам.

Все, что делает Артемий, настоятель монастыря должен истинно сообщать архиепископу Великого Новгорода и Пскова Пимену, а тот пусть отписывает обо всем к царю и митрополиту, никоим образом ничего не скрывая, хорошего или плохого».

Соборная грамота пространно обещает, что покаяние Артемия может быть рассмотрено на соборе, коий будет собран повелением царя Ивана, если это покаяние будет истинным, в чем составители грамоты явно сильно сомневаются. Средства к покаянию еретика указаны: это жесточайшее заключение и максимальные утеснения, «пока не обратится и не покается». Иосифляне, как, впрочем, и многие их преемники на ниве искоренения инакомыслия, не видели противоречия в своем желании вырвать искреннее покаяние силой.

Характерно, что, дважды предписав меры по пресечению распространения слова Артемия, церковные иерархи продолжали бояться, что этого недостаточно. Составители соборной грамоты сами уверовали в невозможность заткнуть Артемию рот. В третий раз обратившись к необходимости заставить Артемия молчать, грамота обрушилась на «тех, кто вопреки нашей заповеди и запрету к нему дерзнет или писания посылать, или беседовать, или учиться, или как-либо иначе (?!) приобщаться, явно или тайно.

Таковые все, — угрожала грамота, — если и в величестве кто будет, или властью, или саном почтен, от православного… царя… и митрополита, и от всего великого божественного (!) собора будут без всякого сомнения и доказательства сочтены единосоветниками и единомышленниками его (Артемия) и осуждены тем же судом как богохульные единомышленники и поборники, которых следует ненавидеть совершенной ненавистью». Обосновали ненависть иосифляне повелениями Священного Писания и святоотеческих сочинений. Особенно разителен контраст гуманных рассуждений Артемия с толкованием иосифлянами слова Божьего как обоюдоострого меча для «разделения души и духа, членов и мозгов».

Все заподозренные в сочувствии Артемию должны были быть отлучены от церкви; «если же и далее будут непослушными, не утрезвятся и не уцеломудрятся, тогда духовными мечами да рассекаемы будут, а от… царя… законную казнь примут». Так кончалась соборная грамота против Артемия, подписанная 24 января 1554 года. В это же время были осуждены на заточение Савва Шах, Порфирий Малый и другие, имена которых не сохранились. В ереси, несмотря на заступничество епископа Касьяна рязанского, был обвинен Иоасаф Белобаев, осмелившийся выступить на соборе против клеветы на Артемия. Преследование учеников и близких к заволжскому проповеднику людей продолжалось: в 1554–1555 годах расследовалось «дело» Феодосия Косого, в 1556–1557 годах состоялся процесс учеников, монаха Ионы и попа Аникея Киянского. «В страданиях наших сообщником» Артемий называл также монаха Игнатия^{11}. Дальнейшие сведения о церковных судах потонули в страшной волне репрессий, захлестнувших все сословия Российского государства.

Иосифляне недаром беспокоились, что им не удастся замкнуть человеколюбивую проповедь Артемия в каменном мешке темницы. Слабым местом начинающих инквизиторов была неоднородность рядов деятелей Русской православной церкви, среди которых были люди, считавшие заточение Артемия несправедливым, способные воспринять его призыв к гуманности, духовности и самопожертвованию. Одним из таких благородных и честных людей был, как известно, Филипп Колычев, настоятель того самого монастыря, куда в оковах и под стражей был доставлен Артемий. Впоследствии, будучи митрополитом Московским и всея Руси, Филипп мужественно встал на защиту христиан от опричной резни Ивана Грозного и был убит по приказу царя, дав своей пастве яркий пример самопожертвования, вполне в духе проповеди Артемия.

Весьма вероятным выглядит предположение выдающегося русского историка А.А. Зимина, что именно Филипп содействовал побегу Артемия из темницы. Действительно, трудно себе представить, чтобы без помощи влиятельного лица заключенный смог покинуть беломорскую твердыню и в 1555 году добраться до самой Литвы, до города Витебска, где он встретился с Феодосием Косым, бежавшим туда же вместе с учениками. Так или иначе, успешное бегство Артемия свидетельствует о том, что решение собора не оттолкнуло людей от еретика, его никто не выдал на всем огромном пути от Белого моря до литовской границы. К великой злобе Ивана Грозного и его иосифлянского окружения, Артемий свободно продолжил свою литературную деятельность в соседнем государстве с многочисленным православным населением (на Украине и в Белоруссии православие преобладало).

О пребывании Артемия в Витебске уважительно отозвался Андрей Венгерский, знавший также, что некоторое время спустя русский монах нашел приют в Слуцке у князя слуцкого и копыльского Юрия II. Захария Копыстенский уже в начале XVII века писал, что Артемий «с Божьей помощью в Литве от ереси арианской и лютеранской многих отвернул» и принес огромную помощь православию^{12}. Между прочим, он порекомендовал князю Андрею Михайловичу Курбскому собрать библиотеку греческих и латинских святоотеческих сочинений и организовать их перевод на церковнославянский язык, общий для русских, белорусов, украинцев и православных литовцев. «Беседа о книжных делах» с «блаженные памяти преподобным исповедником Артемием», писал Курбский ученику заволжского старца Марку Сарыгозину, заставила прославленного полководца изучить латынь, помогла приохотить к наукам князя Михаила Оболенского и других, широко организовать перевод книг, проявляя «любовь к единоплеменной Росии, ко всему славянскому языку».

Устная и письменная проповедь Артемия в охваченном религиозным разномыслием Великом княжестве Литовском оказывала большое влияние на людей, воспитывая их прежде всего в духе терпимости к чужому мнению, приучая спорить в поисках истины, а не уничтожать друг друга. Письма Артемия пересекали границы и в списках проникали в Россию. Переписанные многократно, они имели долгую жизнь и использовались, например, в Поморских ответах старообрядцев (XVIII век)^{13}. Аргументированная и последовательная защита православия в этих письмах полностью опровергает обвинения Артемия в еретичестве, брошенные на освященном соборе в Москве.

Из творчества Артемия литовского периода сохранилось девять обширных посланий, свидетельствующих о его высоком авторитете среди представителей разных вероисповеданий. Два послания являются частью переписки со знаменитым несвижским типографом кальвинистским пастором Симоном Будным, «возлюбленным братом», «обогащенным наивысшим смыслом и разумом», которого Артемий кротко уговаривает отказаться от ложного учения и которому мягко, но убедительно указывает на ошибки в вышедших изданиях. За разъяснениями православной точки зрения по целому ряду вопросов обращался к Артемию смущенный лютеранской проповедью князь Черторыйский, аналогичное письмо по другим вопросам получил от старца князь Курбский. Артемий имел столь высокий авторитет, что к его разуму прибегали и неправославные. Убедительный ответ Артемия получил, например, влиятельный литовский сановник кальвинистского вероисповедания Евстафий Волович, не сумевший самостоятельно разобраться в одном из посланий Симона Будного. Обращался к Артемию и упитский староста Иван Зарецкий. Полемическую переписку, представлявшую собой публичный спор (ибо письма переписывались и распространялись в списках), Артемий вел с лютеранскими проповедниками и с Феодосием Косым.

Характернейшая особенность посланий Артемия и его проповеди в целом проявлялась уже в обращениях к адресатам. Сколь бы ни был жарок спор, автор постоянно подчеркивает свою любовь и уважение к оппоненту и утверждает свою позицию не иначе, как серьезными доказательствами. «Возлюбленным братом и во всех страданиях сообщником» называет Артемий принципиально разошедшегося с ним во взглядах Феодосия Косого. Артемий спорит не с проклятым кальвинистом, а с «возлюбленным братом Симоном». Лютеранские учителя для него — «друзья», «братия моя», «братья возлюбленные».

Даже оскорбления, сыпавшиеся на него, Артемий старается обратить в шутку. «Слышал, — пишет он лютеранским проповедникам, — что, укоряя, назвали вы меня старым псом. Это правда, ибо пес, слыша незнакомый голос, не перестает лаять, пока не увидит, кто это там не дверьми желает войти в храм господина его; так и я пострадал». Главный противник Артемия — не те или иные толки в христианстве, даже не явные ереси (с которыми он последовательно полемизировал), а подрывающее основу христианства бесчеловечие к инакомыслящим. «Словом только христиане, а делом варвары, — сетует проповедник в письме к Евстафию Воловичу. — Но и среди варваров такого ругания христианам не бывает!»

Окруженный всеобщим уважением, старец Артемий мирно скончался в Слуцке в начале 70-х годов. Он не дождался наступления католической реакции, обрушившейся на Речь Посполитую и Великое княжество Литовское вслед за проникновением туда ордена иезуитов. В России, где церковь столь неосмотрительно взращивала религиозную нетерпимость, уничтожение инакомыслящих приняло вскоре массовый характер. Волна еще невиданного в истории террора против собственного народа, когда царские опричники уничтожали верноподданных христиан целыми городами, селами и уездами, потопила в крови и Русскую православную церковь. Ни монашеское одеяние, ни священнический сан, ни высшая архиерейская должность не служили защитой от царских убийц. Лучшие полководцы, государственные деятели, литераторы-книжники, представители духовенства были уничтожены. Подвергнутая Великому разорению, страна в буквальном смысле слова обезлюдела, братоубийственное кровопролитие расшатало складывавшиеся веками моральные ценности. Религиозная нетерпимость достигла апогея, когда в начале XVII века православие и католичество столкнулись в огне Смутного времени и реки крови пролились с обеих сторон, осененных знаком креста.

Примечания

1

См. главные исследования: Вилинский С.Г. Послания старца Артемия (XVI века). Одесса, 1906; Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники. Очерки по истории русской общественно-политической мысли середины XVI века. М., 1958. Ч. 1. Гл. IV. § 2. Дело старца Артемия. С. 153–168. Здесь же указана библиография.

2

Все известные ныне послания Артемия опубликованы: Русская историческая библиотека. Спб., 1878. Т. 4. Ст. 1201–1448.

3

Стефанович Д. О Стоглаве. Его происхождение, редакция и состав. К истории памятников древнерусского церковного права. СПб., 1909. С. 51–52.

4

Источники опубликованы: Белокуров С.А. О библиотеке московских государей в XVI столетии. М., 1898. Приложения. С. IX, XXI, LXXIII, LXXVI–LXXVII.

5

Послание Сильвестра опубликовано: Голохвастов Д. П., Леонид. Благовещенский иерей Сильвестр и его писания // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1874. Кн. 1.

6

Об описанных ниже событиях мы узнаем из «Дела Висковатого» — материалов освященного собора конца 1553 — начала 1554 г. (лучшая публикация: Бодянский О.М. Розыск или список о богохульных строках и о сумнении святых честных икон диака Ивана Михайлова сына Висковатого //Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1858. Кн. 2. Отд. III. С. 1–42). Подробнее см. Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники. Ч. 1. Гл. IV. § 3. Вольнодумец Башкин и его единомышленники. С. 168–182.

7

Челобитные (доносы) Сильвестра и Симеона опубликованы с «Делом Висковатого» (см. также: Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею императорской Академии наук (далее — ААЭ). СПб., 1836. Т. 1. С. 246–249). Отсюда взяты приведенные выше без ссылок характеристики Артемия, его отношений с Сильвестром и царем, его популярности.

8

Об изложенных ниже событиях мы узнаем из «Соборной грамоты в Соловецкий монастырь о заточении бывшего троицкого игумена Артемия, с приписанием соборного о нем определения», опубликованной в ААЭ (Т. 1. С. 249–256).

9

Сочинения князя Курбского // Русская историческая библиотека. СПб., 1914. Т. 31. С. 335–338, ср. с. 333. Упоминаемое ниже письмо Курбского Марку Сарыгозину с оценкой Артемия опубликовано здесь же, с. 415–420.

10

Опубликована: Полное собрание русских летописей. СПб., 1910. Т. 13. См. С. 232–233.

11

Московские соборы на еретиков XVI в. // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1847. Кн. 3. С. 1; Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники. С. 160–162; и др.

12

Сообщения Андрея и Захарии см.: Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1847. Кн. 8. С. 2–3; Русская историческая библиотека. СПб., 1878. Т. 4. Ст. 913.

13

Садковский С. Артемий, игумен Троицкий // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1891. Кн. 4. Отд. III. С. 140.