Неточные совпадения
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко
позвонил. На звонок тотчас же вошел старый
друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
На
другой день, в 8 часов утра, Анна вышла одна из извозчичьей кареты и
позвонила у большого подъезда своего бывшего дома.
Ехала бугристо нагруженная зеленая телега пожарной команды, под ее дугою качался и весело
звонил колокольчик. Парой рыжих лошадей правил краснолицый солдат в синей рубахе, медная голова его ослепительно сияла. Очень странное впечатление будили у Самгина веселый колокольчик и эта медная башка, сиявшая празднично. За этой телегой ехала
другая, третья и еще, и над каждой торжественно возвышалась медная голова.
— Передавили
друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются с поля люди и оставляют за собой трупы. Заметили вы: пожарные едут с колоколами, едут и —
звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты с колокольчиками… Вообще, я скажу…
—
Позвоните другому — немедленно!
На
другой день в деревенской церкви Малиновки с десяти часов начали
звонить в большой колокол, к обедне.
— Пожалуйста, подождите
звонить, — звонким и нежным голоском и несколько протягивая слова проговорил
другой молодой человек. — Мы вот кончим и тогда
позвоним все вместе, хотите?
Присяжные
позвонили. Жандарм, стоявший с вынутой наголо саблей у двери, вложил саблю в ножны и посторонился. Судьи сели на места, и один за
другим вышли присяжные.
Сущность игры заключалась в том, что один должен был
звонить в колокольчик и уходить, а
другой подкрадываться на звук и бить звонаря жгутом.
Пить чай в трактире имеет
другое значение для слуг. Дома ему чай не в чай; дома ему все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская, он должен сам поставить самовар; дома у него чашка с отбитой ручкой и всякую минуту барин может
позвонить. В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю.
Нищий-аристократ берет, например, правую сторону Пречистенки с переулками и пишет двадцать писем-слезниц, не пропустив никого, в двадцать домов, стоящих внимания. Отправив письмо, на
другой день идет по адресам.
Звонит в парадное крыльцо: фигура аристократическая, костюм, взятый напрокат, приличный. На вопрос швейцара говорит...
— Кажется, в этом виде можно? — рассуждает сам с собой Ахбедный и, чтобы не дать сомнениям овладеть им,
звонит и передает статью для отсылки в типографию. На
другой день статья появляется, урезанная, умягченная, обезличенная, но все еще с душком. Ахбедный, прогуливаясь по улице, думает:"Что-то скажет про мои урезки корреспондент?"Но встречающиеся на пути знакомцы отвлекают его мысли от корреспондента.
— Ничего!
Позвони, пожалуйста,
друг мой! — отвечал он.
По всему было заметно, что Калинович никак не ожидал удара с этой стороны. Удивленный, взбешенный и в то же время испуганный мыслью об общественной огласке и
другими соображениями, он на первых порах как бы совершенно потерялся и, сам не зная, что предпринять, судорожно
позвонил.
Когда на
другой вечер Александр дочитывал последнюю страницу, Петр Иваныч
позвонил. Вошел человек.
Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было
позвонить кельнера и послать ее с ним… «Нет! этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться в магазин, отыскивать его там между
другими комми — неловко тоже. Притом уже ночь на дворе — и он, пожалуй, уже ушел из магазина». Размышляя таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на улицу; повернул за угол, за
другой — и, к неописанной своей радости, увидал перед собою Эмиля. С сумкой под мышкой, со свертком бумаги в руке, молодой энтузиаст спешил домой.
— А не ваше дело, Ипполит Сидорыч!
Звони! Дмитрий Павлович, садитесь — и пейте кофе во второй раз! Ах, как весело приказывать!
Другого удовольствия на свете нет!
Петр Степанович не торопился, ел со вкусом,
звонил, требовал
другой горчицы, потом пива, и всё не говорил ни слова.
— Вы ведь не… Не желаете ли завтракать? — спросил хозяин, на этот раз изменяя привычке, но с таким, разумеется, видом, которым ясно подсказывался вежливый отрицательный ответ. Петр Степанович тотчас же пожелал завтракать. Тень обидчивого изумления омрачила лицо хозяина, но на один только миг; он нервно
позвонил слугу и, несмотря на всё свое воспитание, брезгливо возвысил голос, приказывая подать
другой завтрак.
Звонит час,
звонит другой, а что за причина — не понимает.
Звонит час,
звонит другой, а для чего — не понимает.
А дело с Анной шло все хуже и хуже… Через два года после начала этого рассказа два человека сошли с воздушного поезда на углу 4 avenue и пошли по одной из перпендикулярных улиц, разыскивая дом № 1235. Один из них был высокий блондин с бородой и голубыми глазами,
другой — брюнет, небольшой, но очень юркий, с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами. Последний вбежал на лестницу и хотел
позвонить, но высокий товарищ остановил его.
— Гм… Много есть наук, и все полезных! А я ведь, брат, по правде, и не знал, что такое минералогия! Слышу только, что
звонят где-то на чужой колокольне. В чем
другом — еще так и сяк, а в науках глуп — откровенно каюсь!
Через час он
позвонил; а на
другой день, чем свет, по плотине возле мельницы простучала дорожная коляска, и четверка сильных лошадей дружно подымала ее в гору; мельники, вышедшие посмотреть, спрашивали: «Куда это наш барин?» — «Да, говорят, в Питер», — отвечал один из них.
Всенощная отошла, показался народ. Лаптев с напряжением всматривался в темные фигуры. Уже провезли архиерея в карете, уже перестали
звонить, и на колокольне один за
другим погасли красные и зеленые огни — это была иллюминация по случаю храмового празд — ника, — а народ все шел не торопясь, разговаривая, останавливаясь под окнами. Но вот, наконец, Лаптев услышал знакомый голос, сердце его сильно забилось, и оттого, что Юлия Сергеевна была не одна, а с какими-то двумя дамами, им овладело отчаяние.
Девочки сидели в кресле, молча, прижавшись
друг к
другу, как зверки, которым холодно, а он все ходил по комнатам и с нетерпением посматривал на часы. В доме было тихо. Но вот уже в конце девятого часа кто-то
позвонил. Петр пошел отворять.
Тотчас же слышался
другой звонок, я бежал к комнате, что рядом с кабинетом, и Зинаида Федоровна, просунув в дверь голову, спрашивала: «Кто это
звонил?» А сама смотрела мне на руки — нет ли в них телеграммы.
Турусина. Что это за Глумов? В
другой раз сегодня я слышу имя этого человека. И хотя я не верю ни Крутицкому, ни Городулину, но все-таки тут что-нибудь да есть, коли его хвалят люди совершенно противоположных убеждений. (
Звонит.)
Уланбекова. Нет, уж они-то не жди от меня милости. А то одного прости,
другого прости, так весь народ перебалуешь. (
Звонит).
На все это, разумеется, надобно было употребить некоторое время, так что Бегушев принужден был
позвонить другой раз.
— Да-с, насчет этого мы можем похвастать!.. — воскликнул Бегушев. — Я сейчас тебе портрет ее покажу, — присовокупил он и
позвонил. К нему, однако, никто не шел. Бегушев
позвонил другой раз — опять никого. Наконец он так дернул за сонетку, что звонок уже раздался на весь дом; послышались затем довольно медленные шаги, и в дверях показался камердинер Бегушева, очень немолодой, с измятою, мрачною физиономией и с какими-то глупо подвитыми на самых только концах волосами.
Военный
позвонил в
другой раз, и раздался крик Бегушева.
Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала
звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в
другую.
Молча, не сказав
друг другу ни слова, дошли мы до квартиры Норков и
позвонили.
«Отчего я не узнал, — подумал он с досадой, — она начинала быть так откровенна. Но узнать ее любовь к
другому от нее самой — значит потерять ее навсегда. Но от кого же узнать? Соседи… их неловко спрашивать». Граф вспомнил об Иване Александрыче и
позвонил в колокольчик.
На ипподроме несколько раз
звонили. Мимо отворенных ворот изредка проносились молнией бегущие рысаки, люди на трибунах вдруг принимались кричать и хлопать в ладоши. Изумруд в линии
других рысаков часто шагал рядом с Назаром, мотая опущенною головой и пошевеливая ушами в полотняных футлярах. От проминки кровь весело и горячо струилась в его жилах, дыхание становилось все глубже и свободнее, по мере того как отдыхало и охлаждалось его тело, — во всех мускулах чувствовалось нетерпеливое желание бежать еще.
— Ах! мой
друг, уволь от чувствительных сцен, — сказал он холодно, — что ты в деревню хочешь, это прекрасно, потому что и денег у нас мало; а что навсегда, то это мечта. Я знаю, что ты не уживешь. А вот чаю напейся, это лучше будет, — заключил он, вставая, чтобы
позвонить человека.
Несть человека без дарования; иный славен в одном,
другой в
другом; ов мудро чтет, ов красно пишет; иный умудряется
звонить, а иный отличается в шалостях — и то талант.
Больше я ничего не слышал, так как уснул. На
другой день утром, когда мы подходили к Севастополю, была неприятная сырая погода. Покачивало. Шамохин сидел со мной в рубке, о чем-то думал и молчал. Мужчины с поднятыми воротниками пальто и дамы с бледными, заспанными лицами, когда
позвонили к чаю, стали спускаться вниз. Одна дама, молодая и очень красивая, та самая, которая в Волочиске сердилась на таможенных чиновников, остановилась перед Шамохиным и сказала ему с выражением капризного, избалованного ребенка...
Прохор. Да они вчера не поздно-с; только прошли
другим ходом: не хотели
звонить, чтобы вас не беспокоить.
Обернулся Опанас в одну сторону, в
другую… видит — никого в церкви нет. Влез он на лесенку и протянул руку. И ледве он доторкнулся рукой до намиста, — загремел гром, заблискала блискавица и вся церковь, как стояла, так и провалилась скризь землю… Сбежались из села люди, смотрят, а на месте церкви стоит великое озеро, а в озере колокол
звонит…
На белой колокольне Михаила-архангела, к приходу которого принадлежала Стрелецкая, толкалось в эти дни много праздного разряженного народа: одни приходили посмотреть на город с высоты, стояли у шатких деревянных перил и грызли семечки из-под полы, чтоб не заругался сторож;
другие для забавы
звонили, но скоро уставали и передавали веревку; и только для одного Меркулова праздничный звон был не смехом, не забавой, а делом таким серьезным и важным, в которое нужно вкладывать всю душу.
Платонов. Я колокол и вы колокол, с тою только разницею, что я в себя сам
звоню, а в вас
звонят другие… Спокойной ночи! (Встает.)
На
другой день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел в деревню.
Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое — только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.
Из Обнина летом носили икону крестным ходом по соседним деревням и
звонили целый день то в одном селе, то в
другом, и казалось тогда преосвященному, что радость дрожит в воздухе, и он (тогда его звали Павлушей) ходил за иконой без шапки, босиком, с наивной верой, с наивной улыбкой, счастливый бесконечно.
Потом стал думать о
другом. Подошел к дому, вошел в железную, выкрашенную в белое будку нашего крыльца,
позвонил. Почему это такая радость в душе? Что такое случилось? Как будто именины… И разочарованно вспомнил: никаких денег нет, старик мне ничего не дал, не будет ни оловянных армий, ни шоколадных окопов…
В будуаре все смолкло. Марья Орестовна открыла сначала один глаз, потом
другой, повернула голову, оглянулась, встала и
позвонила.
Умывшись, Палтусов, в светло-сером сюртуке с голубым кантом, перешел в
другую комнату, отделанную гостиной, и
позвонил.
Помощник коменданта бегал, суетился, ежеминутно
звонил в телефон, повел всех на одну платформу, на
другую. Человек десять он поместил в вагон четвертого класса к персоналу проходящего эшелона, на пятнадцать человек дал теплушку, мы шестеро и еще трое остались за штатом.
Они сели именно как раз, когда в городе
звонили к вечерне и горожане, низко раскланиваясь
друг с
другом, тянулись в церкви исповедоваться, так как описываемое мною событие происходило в пятницу на шестой неделе Великого поста.