Неточные совпадения
Наконец, когда уж она
дошла до совершенного убеждения в
смерти несчастного, — он вошел в ее комнату.
— Вы уж — кончили! Ученая ваша, какая-то там литературная, что ли, квалификация
дошла до конца концов,
до смерти. Ставьте точку. Слово и дело дается вновь прибывшему в историю, да, да!
Все
дошло до предела, за которым уже — разложение и
смерть.
Вместо того, чтоб ненавидеть
смерть, она, лишившись своих малюток, возненавидела жизнь. Это-то и надобно для христианства, для этой полной апотеозы
смерти — пренебрежение земли, пренебрежение тела не имеет другого смысла. Итак, гонение на все жизненное, реалистическое, на наслаждение, на здоровье, на веселость на привольное чувство существования. И Лариса Дмитриевна
дошла до того, что не любила ни Гете, ни Пушкина.
Года четыре,
до самой
смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала,
до чего может
доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Так поступал он множество лет,
до самой
смерти;
дошло до того, что его знали по всей России и по всей Сибири, то есть все преступники.
— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после
смерти родителя, и все, то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева,
дошло до того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имел случай узнать.
Самоунижение Дарьи
дошло до того, что она сама выбирала невест на случай своей
смерти, и в этом направлении в Ермошкином доме велись довольно часто очень серьезные разговоры.
Верно,
до вас
дошла весть о
смерти Алексея Васильевича Шереметева. Я был в Москве, когда Евгений получил это известие из деревни, и погоревал с ним об добром товарище-сослуживце…
Ничего еще нет верного, хотя уже с лишком два месяца, как донесение о
смерти Ивашева
дошло до Петербурга; родные его там хлопочут, но не могут нашей старушке дать полной уверенности.
Лет за пятнадцать
до смерти принял родитель иночество от некоего старца Агафангела, приходившего к нам из стародубских монастырей. С этих пор он ничем уж не занимался и весь посвятил себя богу, а домом и всем хозяйством заправляла старуха мать, которую он и называл «посестрией». Помню я множество странников, посещавших наш дом: и невесть откуда приходили они! и из Стародуба, и с Иргиза, и с Керженца, даже
до Афона
доходили иные; и всех-то отец принимал, всех чествовал и отпускал с милостыней.
Но на этот раз предположения Арины Петровны относительно насильственной
смерти балбеса не оправдались. К вечеру в виду Головлева показалась кибитка, запряженная парой крестьянских лошадей, и подвезла беглеца к конторе. Он находился в полубесчувственном состоянии, весь избитый, порезанный, с посинелым и распухшим лицом. Оказалось, что за ночь он
дошел до дубровинской усадьбы, отстоявшей в двадцати верстах от Головлева.
Сначала Аннинька словно не расслышала вопроса дяди, но, очевидно, он
дошел до нее, потому что через две-три минуты она сама ощутила непреодолимую потребность возвратиться к этой
смерти, измучить себя ею.
До него
доходили уже разные слухи о мерах начальства, еще когда он содержался под судом; он уже и тогда готовился к
смерти.
Это инстинктивное стремление бывает так сильно, что не видавши трудно поверить: несмотря на ужасную быстрину, с которою летит спертая полая вода, вырываясь в вешняках или спусках из переполненных прудов, рыба
доходит до самого последнего, крутого падения воды и, не имея уже никакой возможности плыть против летящего отвесного вниз каскада — прыгает снизу вверх; беспрестанно сбиваемые силою воды, падая назад и нередко убиваясь
до смерти о деревянный помост или камни, новые станицы рыб беспрестанно повторяют свои попытки, и многие успевают в них, то есть попадают в пруд.
На этот раз, впрочем, было из чего суетиться. Вчуже забирал страх при виде живых людей, которые, можно сказать, на ниточке висели от
смерти: местами вода, успевшая уже затопить во время дня половину реки,
доходила им
до колен; местами приводилось им обходить проруби или перескакивать через широкие трещины, поминутно преграждавшие путь. Дороги нечего было искать: ее вовсе не было видно; следовало идти на авось: где лед держит пока ногу, туда и ступай.
Многое уносил ветер раньше, чем оно
доходило до меня, многого я не мог понять — время ли учиться, синьор, когда каждая минута грозит
смертью!
За ухом взрылось что-то очень страшное, красное, исподнее и замочило русые кудряшки, но ворот шитой шелками косоворотки оставался еще чистым — как будто не
дошло еще
до рубашки ни убийство, ни
смерть.
Донна Анна,
Когда
до вас известие
дойдетО
смерти ненавистного Маранья,
Могу ли ожидать, что это имя
Не будете вы боле проклинать?
Силою любви своей человек создаёт подобного себе, и потому думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна мне, как я сам себе. Мать её стала ещё больше унылой, смотрит на меня со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные руки свои и тоже молча ходит вокруг меня; вьётся, как ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту
смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а я всё на том же месте стою, будто
дошёл до крутого оврага и не знаю, где перейти. Тяжело было.
Непрестанно увеличиваясь в продолжение иногда десяти часов сряду, боль
доходила наконец
до такой силы, давление становилось
до того невыносимым, что больному начинала мерещиться
смерть.
Дошел до того, голова, ни хлеба в доме, ни одежи ни на себе, ни на хозяйке; на работу силы никакой не стало; голодный еще кое-как маешься, а как поел —
смерть да и только; у сердца схватит; с души тянет; бывало, иной раз на работе али в поле, повалишься на луг да и катаешься час — два, как лошадь в чемере.
Сомкнулись люди, навалились друг на друга, подобно камням, скатившимся с горы; смотришь на них, и овладевает душою необоримое желание сказать им столь большое и огненное слово, кое обожгло бы их,
дошло горячим лучом
до глубоко спрятанных душ и оживило и заставило бы людей вздрогнуть, обняться в радости и любви на жизнь и на
смерть.
Все новые битвы, новые
смерти и страдания. Прочитав газету, я не в состоянии ни за что взяться: в книге вместо букв — валящиеся ряды людей; перо кажется оружием, наносящим белой бумаге черные раны. Если со мной так будет идти дальше, право, дело
дойдет до настоящих галлюцинаций. Впрочем, теперь у меня явилась новая забота, немного отвлекшая меня от одной и той же гнетущей мысли.
Каждый человек знает в себе две жизни: телесную и духовную. Телесная жизнь, как только
дойдет до полноты, так начинает ослабевать. И всё больше и больше слабеет и приходит к
смерти. Духовная же жизнь, напротив, от рождения
до смерти всё растет и крепнет.
Разумная жизнь подобна человеку, несущему далеко перед собой фонарь, освещающий его путь. Такой человек никогда не
доходит до конца освещенного места, — освещенное место всегда идет впереди его. Такова разумная жизнь, и только при такой жизни нет
смерти, потому что фонарь не переставая освещает
до последней минуты, и уходишь за ним так же спокойно, как и во всё продолжение жизни.
«Посвящение» в мистерии, по немногим дошедшим
до нас сведениям, сопровождалось такими переживаниями, которые новой гранью отделяли человека от его прошлого [Вот известное описание переживаний при посвящении в таинства Изиды у Апулея (Metam. X, 23): «Я
дошел до грани
смерти, я вступил на порог Прозерпины, и, когда я прошел через все элементы, я снова возвратился назад; в полночь я видел солнце, сияющее ясно белым светом; я предстоял пред высшими и низшими богами лицом к лицу и молил их в самой большой близости» (accessi confinium mortis et calcato Proserpinae limine per omnia vectus elemanta remeavi, nocte media vidi solem candido coruscantem lumine; deos inferos et deos superos accessi coram et adoravi de proximo).
В девять ушел фельдшер; сторож ночевал рядом, в передней. В четверть десятого Теркин сразу выпил все, что было в пузырьке. Думал он написать два письма: одно домой, старикам, другое — товарищам; кончил тем, что не написал никому. Чего тут объясняться? Да и не
дошли бы ни
до стариков, ни
до товарищей письма, какие стоило оставлять после своей добровольной
смерти.
Тщета всякого счастия и всякого стяжания пронизала его вместе с образом
смерти Калерии… Все бросить, превратиться в простеца,
дойти до высокого юродства Михаила Терентьича Аршаулова?!
Тася поймала себя на этой мысли — и вспыхнула. Кому она желала
смерти? Родной матери! Ужели она
дошла до такого бездушия? Бездушие ли это? Доктор не скрывает, что ноги совсем отнимутся, а там рука, язык… ведь это ужасно!.. Не лучше ли сразу!.. Жизнь уходит везде — и в спальне матери и в комнате старух. И отец доедает последние крохи… И братья… Оба «мертвецы»!..
Но увеличение наслаждений
доходит до своего предела, наслаждения не могут быть увеличены, переходят в страдания, и остается одна чувствительность к страданиям и ужас всё ближе и ближе среди одних страданий надвигающейся
смерти.
Подачкин. Что высока, то высока, четырнадцать вершков мерных! Однако, братец,
доходит ли ваше мастерство
до того, чтобы твои стихи на бракосочетание можно тотчас, лихо, переделать в стихи на
смерть?
В Москве между тем действительно жить было трудно.
До народа
доходили вести одна другой тяжелее и печальнее. Говорили, конечно, шепотом и озираясь, что царь после
смерти сына не знал мирного сна. Ночью, как бы устрашенный привидениями, он вскакивал, падая с ложа, валялся посреди комнаты, стонал, вопил, утихал только от изнурения сил, забывался в минутной дремоте на полу, где клали для него тюфяк и изголовье. Ждал и боялся утреннего света, страшился видеть людей и явить на лице своем муку сыноубийцы.
Сын отвечал ему глухим, предсмертным кашлем. Еще не
дошла до них тайна, что Образец отдает дочь свою за Антона-лекаря. Хотя и потревожило Мамона известие, что басурмана выжил старый воевода из своего двора, но весть о
смерти царевича покуда вознаградила его.
Он
дошел наконец в своих воспоминаниях
до момента приезда к нему в Брюссель любимой им и горячо его любящей женщины, блестящей львицы парижского полусвета — Мадлен де Межен, привезшей ему обрадовавшую его весть о распространившемся слухе о его
смерти.
— Не хотите говорить, ну так выслушайте. Вы не знаете, но я ваш усерднейший слуга, ваш преданнейший из людей, знаю… Молва идет по городу, может
дойти до отца… приедет брат… тогда
смерть ваша неизбежна… говорят, вы обольстили Ан…
Известие о
смерти графа Безухова
дошло до нас прежде вашего письма, и мой отец был очень тронут им.