Неточные совпадения
Осип. Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и
выгнать нельзя. Я, говорит, шутить не буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую
да в тюрьму».
Да тут беда подсунулась:
Абрам Гордеич Ситников,
Господский управляющий,
Стал крепко докучать:
«Ты писаная кралечка,
Ты наливная ягодка…»
— Отстань, бесстыдник! ягодка,
Да бору не того! —
Укланяла золовушку,
Сама нейду на барщину,
Так в избу прикатит!
В сарае, в риге спрячуся —
Свекровь оттуда вытащит:
«Эй, не шути с огнем!»
—
Гони его, родимая,
По шее! — «А не хочешь ты
Солдаткой быть?» Я к дедушке:
«Что делать? Научи...
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться
да полегоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом,
гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала...
— Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу
да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон
гонит… вот что!
Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась: назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю
да по голове сахару по большой. Потом поехала в казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые
гнали хворостиной гусей с луга.
— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, — а то как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит… А сегодня он действительно его
выгнал. Это так и было. Ну, а тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял,
да и ушел, хвост поджав…
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я
гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды,
да в другой,
да в третий,
да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
—
Да совсем не в том дело, — с отвращением перебил Раскольников, — просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну, вот с вами и не хотят знаться, и
гонят вас, и ступайте!..
Раздался топот конских ног по дороге… Мужик показался из-за деревьев. Он
гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно, не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. «Вот этот тоже рано встал, — подумал Базаров, —
да, по крайней мере, за делом, а мы?»
— О,
да! — гневно вскричала она. — Читайте речи Евгения Рихтера. Социалисты — это люди, которые хотят ограбить и
выгнать из Германии ее законных владельцев, но этого могут хотеть только евреи.
Да,
да — читайте Рихтера, — это здравый, немецкий ум!
— Пожалуй, я его… понимаю! Когда меня
выгнали из гимназии, мне очень хотелось убить Ржигу, — помните? — инспектор.
Да. И после нередко хотелось… того или другого. Я — не злой, но бывают припадки ненависти к людям. Мучительно это…
— Арестантов
гнали на вокзал… кандалы звенели,
да! Вот и вы — тоже… кандалы куете! Душу заковать хотите.
—
Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? — начал мягким сипеньем Захар. — Дом-то не мой: как же из чужого дома не переезжать, коли
гонят? Кабы мой дом был, так я бы с великим моим удовольствием…
Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали исчезать. Многих, которые не успели умереть,
выгнали за неблагонадежность, других отдали под суд: самые счастливые были те, которые, махнув рукой на новый порядок вещей, убрались подобру
да поздорову в благоприобретенные углы.
—
Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры
гонят…
—
Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни дала мне — только не
гони с глаз — я всё принимаю…
— Вот, Борюшка, мы
выгнали Нила Андреича, а он бы тебе на это отвечал как следует. Я не сумею. Я знаю только, что ты дичь городишь,
да: не погневайся! Это новые правила, что ли?
— Ах, Татьяна Марковна, я вам так благодарна, так благодарна! Вы лучше родной — и Николая моего избаловали до того, что этот поросенок сегодня мне вдруг дорогой слил пулю: «Татьяна Марковна, говорит, любит меня больше родной матери!» Хотела я ему уши надрать,
да на козлы ушел от меня и так
гнал лошадей, что я всю дорогу дрожала от страху.
— Ну, где вам разбить ночью трактир!
Да и не нужно — у бабушки вечный трактир. Нет, спасибо и на том, что
выгнали из дома старую свинью. Говорят, вдвоем с бабушкой: молодцы!
Я смотрел на лодки, на японские батареи: нигде никакого движения, только две собаки мечутся взад и вперед и ищут места спрятаться,
да негде: побегут от выстрела к горам, а оттуда
гонит их эхо.
В другой раз к этому же консулу пристал губернатор, зачем он снаряжает судно,
да еще, кажется, с опиумом, в какой-то шестой порт, чуть ли не в самый Пекин, когда открыто только пять? «А зачем, — возразил тот опять, — у острова Чусана, который не открыт для европейцев, давно стоят английские корабли?
Выгоните их, и я не пошлю судно в Пекин». Губернатор знал, конечно, зачем стоят английские корабли у Чусана, и не
выгнал их. Так судно американское и пошло, куда хотело.
— Нет… никогда.
Да я уж совсем почти отвык, а если навожу на вас тоску своим присутствием, так это совсем уж не от того. Вы меня просто
гоните, когда надоем вам…
Помехи являлись, и Кирсанов не только не выставлял их, а, напротив, жалел (
да и то лишь иногда, жалеть часто не годилось бы), что встретилась такая помеха; помехи являлись все такие натуральные, неизбежные, что частенько сами Лопуховы
гнали его от себя, напоминая, что он забыл обещание ныне быть дома, потому что у него хотели быть такой-то и такой-то из знакомых, от которых ему не удалось отвязаться…
Да, я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба,
выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах.
— Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли во рту не было…
да и пойдет ли вино на ум, слыхано ли дело, подьячие задумали нами владеть, подьячие
гонят наших господ с барского двора… Эк они храпят, окаянные; всех бы разом, так и концы в воду.
— Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала было их велели
гнать в Пермь,
да вышла перемена,
гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда,
да и только, треть осталась на дороге» (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, — прибавил он.
— И то заговаривала,
да сама не рада была. Чуть из дома не
выгнал.
— А вы, голубчики, все молотите
да молотите! — крикнула она на молотильщиков и тут же, обратясь к Архипу, грубо распорядилась: — Покуда ненастье на дворе, пусть мужики на себя работают. Нечего баловать. А как только выйдет вёдреный день — всех людей поголовно на барщину
гнать.
Клюквина слегка коробит; он на своих боках испытал, что значит ревизор. Однажды его чуть со службы, по милости ревизора, не
выгнали,
да Бог спас.
— Что ж делать, кум?
выгнали,
да и
выгнали, как собаку мужик
выгоняет из хаты.
Приехал он еще в молодости в деревню на побывку к жене, привез гостинцев. Жена жила в хате одна и кормила небольшого поросенка. На несчастье, когда муж постучался, у жены в гостях был любовник. Испугалась, спрятала она под печку любовника, впустила мужа и не знает, как быть. Тогда она отворила дверь,
выгнала поросенка в сени, из сеней на улицу
да и закричала мужу...
— Я его бранила всю дорогу…
да, — шептала она, глотая слезы. — Я только дорогой догадалась, как он смеялся и надо мной и над тобой. Что ж, пусть смеются, — мне все равно. Мне некуда идти, Галактион. У меня вся душа выболела. Я буду твоей кухаркой, твоей любовницей, только не
гони меня.
Эх ты, Марьюшка, кровь татарская,
Ой ты, зла-беда христианская!
А иди, ино, по своем пути —
И стезя твоя и слеза твоя!
Да не тронь хоть народа-то русского,
По лесам ходи
да мордву зори,
По степям ходи, калмыка
гони!..
«веретён, веретён!» Сходство это, впрочем, совершенно произвольно,
да и крик болотного кулика весьма разнообразен: он очень короток и жив, когда кулик
гонит какую-нибудь хищную или недобрую птицу прочь от своего жилища, как, например, сороку или ворону, на которую он то налетает, как ястреб, в угон, то черкает сверху, как сокол; он протяжен и чист, когда болотный кулик летит спокойно и высоко, и превращается в хриплый стон, когда охотник или собака приближаются к его гнезду или детям.
Летят… Из мерзлого окна
Не видно ничего,
Опасный
гонит сон она,
Но не прогнать его!
Он волю женщины больной
Мгновенно покорил
И, как волшебник, в край иной
Ее переселил.
Тот край — он ей уже знаком, —
Как прежде неги полн,
И теплым солнечным лучом
И сладким пеньем волн
Ее приветствовал, как друг…
Куда ни поглядит:
«
Да, это — юг!
да, это юг!» —
Всё взору говорит…
—
Да как же; тут уж эти они, как бишь они по-вашему, дуэты пошли. И все по-итальянски: чи-чида ча-ча,настоящие сороки. Начнут ноты выводить, просто так за душу и тянут. Паншин этот,
да вот твоя. И как это все скоро уладилось: уж точно, по-родственному, без церемоний. А впрочем, и то сказать: собака — и та пристанища ищет; не пропадать же, благо люди не
гонят.
Яша сразу обессилел: он совсем забыл про существование Наташки и сынишки Пети. Куда он с ними денется, ежели родитель
выгонит на улицу?.. Пока большие бабы судили
да рядили, Наташка не принимала в этом никакого участия. Она пестовала своего братишку смирненько где-нибудь в уголке, как и следует сироте, и все ждала, когда вернется отец. Когда в передней избе поднялся крик, у ней тряслись руки и ноги.
Выгнав зазнавшегося мальчишку, Карачунский долго не мог успокоиться.
Да, он вышел из себя, чего никогда не случалось, и это его злило больше всего. И с кем не выдержал характера — с мальчишкой, молокососом. Положим, что тот сам вызвал его на это, но чужие глупости еще не делают нас умнее. Глупо и еще раз глупо.
— Ну, твое дело табак, Акинфий Назарыч, — объявил он Кожину с приличной торжественностью. — Совсем ведь Феня-то оболоклась было,
да тот змей-то не пустил… Как уцепился в нее, ну, известно, женское дело. Знаешь, что я придумал: надо беспременно на Фотьянку
гнать, к баушке Лукерье; без баушки Лукерьи невозможно…
— Ну, теперь уж пешком пойдем, милые вы мои трудницы, — наговаривала Таисья. — По первоначалу-то оно будет и трудненько, а потом обойдется…
Да и то сказать, никто ведь не
гонит нас: пойдем-пойдем и отдохнем.
— Мимо шли, так вот завернули, — объяснял Чеботарев. — Баско робите около зароду, ну, так мы и завернули поглядеть… Этакую-то семью
да на пашню бы
выгнать: загорелось бы все в руках.
Илюшка вообще был сердитый малый и косился на солдата, который без дела только место просиживает
да другим мешает.
Гнать его из лавки тоже не приходилось, ну, и пусть сидит, черт с ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
—
Да ведь у нас приезд, Анфиса Егоровна, — оправдывалась Домнушка. — С Мурмоса постоянно
гонят.
Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка,
да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех
гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
—
Да лет с двадцать уголь жег, это точно… Теперь вот ни к чему приехал. Макар, этово-тово, в большаках остался и выход заплатил, ну, теперь уж от ево вся причина… Может, не
выгонит, а может, и
выгонит. Не знаю сам, этово-тово.
Началось ренегатство, и во время стремительного бега назад люди забыли, что
гонит их не пошлость дураков и шутов, а тупость общества
да собственная трусость.
— Господи, господи, — шептал он, — ведь это правда!.. Какая же это подлость!.. И у нас, у нас дома было это: была горничная Нюша… горничная… ее еще звали синьоритой Анитой… хорошенькая… и с нею жил брат… мой старший брат… офицер… и когда он уехал, она стала беременная и мать
выгнала ее… ну
да, —
выгнала… вышвырнула из дома, как половую тряпку… Где она теперь? И отец… отец… Он тоже crop… горничной.
— Ну и свинья же этот ваш… то есть наш Барбарисов Он мне должен вовсе не десять рублей, а четвертную. Подлец этакий! Двадцать пять рублей,
да еще там мелочь какая-то. Ну, мелочь я ему, конечно, не считаю. Бог с ним! Это, видите ли, бильярдный долг. Я должен сказать, что он, негодяй, играет нечисто… Итак, молодой человек,
гоните еще пятнадцать. — Ну, и жох же вы, господин околоточный! — сказал Лихонин, доставая деньги.
—
Да разве в двенадцатом году дворянство
выгнало французов?! — воскликнул в удивлении Вихров. — Мужики
да бабы — вот кто их
выгнал! — присовокупил он.
Ванька вспомнил, что в лесу этом
да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес,
да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу
гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, — сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.