Неточные совпадения
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что
в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная
дамаТолкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж
рождает сплин.
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!
Не стану теперь описывать, что было
в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо
дать отдохнуть Роде
в болезни, клялся, что
Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
Я понимаю, что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем
в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем
в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо
давать, да тем бы и покончил.
Конечно, я сама могла бы
дать ему по
роже, но я не знаю твоих дел с ним, и я вообще не хочу вмешиваться
в твои дела, но они мне не нравятся.
Он так торжественно
дал слово работать над собой, быть другом
в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по
роже видно», как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
— Вы — распрекрасная девица, Наталья Фаддеевна, — сказал Егорка нежно, — словно — барышня! Я бы — не то что
в щелку
дал вам посмотреть, руку и сердце предложил бы — только…
рожу бы вам другую!..
— То-то и есть, что
в уме… и
в подлом уме,
в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет,
дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
— Ей-богу,
дам. А дочь
родишь — беленькую
дам. Такой уж уговор. Так ты, говоришь,
в Москву поедешь?
— Непременно… после дождичка
в четверг. Вот коли
родишь мне сына, тогда и еще тысячу рублей
дам.
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это
рожала ему детей и была первой
дамой в городе.
Теперь только разглядел он, что возле огня сидели люди, и такие смазливые
рожи, что
в другое время бог знает чего бы не
дал, лишь бы ускользнуть от этого знакомства.
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна,
дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему: «Нет у меня денег и не
дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать, а где я их после-то возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула
в рожу-то ему да и пошла себе!
О друзья мои, сыны моего сердца!
родив вас, многие имел я должности
в отношении к вам, но вы мне ничем не должны; я ищу вашей дружбы и любови; если вы мне ее
дадите, блажен отыду к началу жизни и не возмущуся при кончине, оставляя вас навеки, ибо поживу на памяти вашей.
— Да как же тут свяжешься с эким каверзником? — заметил смотритель, — вот намеднись приезжал к нам ревизор, только раз его
в щеку щелкнул, да и то полегоньку, — так он себе и рожу-то всю раскровавил, и духовника потребовал:"Умираю, говорит, убил ревизор!" — да и все тут. Так господин-то ревизор и не рады были, что
дали рукам волю… даже побледнели все и прощенья просить начали — так испужались! А тоже, как шли сюда, похвалялись: я, мол, его усмирю! Нет, с ним свяжись…
Пробовали мы его
в свою компанию залучить, однако пользы не оказалось никакой; первое дело, что отец отпускал ему самую малую сумму, всего тысяч десять на серебро
в год, и, следовательно, денег у него
в наличности не бывало; второе дело, что хотя он заемные письма и с охотою
давал, но уплаты по ним приходилось ждать до смерти отца, а это
в нашем быту не расчет; третье дело, чести
в нем совсем не было никакой: другой, если ткнуть ему кулаком
в рожу или назвать при всех подлецом, так из кожи вылезет, чтобы достать деньги и заплатить, а этот ничего, только смеется.
— Правда ваша, батюшка, святая ваша правда. Прежде, как Богу-то чаще молились, и земля лучше
родила. Урожаи-то были не нынешние, сам-четверт да сам-пят, — сторицею
давала земля. Вот маменька, чай, помнит? Помните, маменька? — обращается Иудушка к Арине Петровне с намерением и ее вовлечь
в разговор.
— Думаешь — это я по своей воле и охоте навалился на тебя? Я — не дурак, я ведь знал, что ты меня побьешь, я человек слабый, пьющий. Это мне хозяин велел: «
Дай, говорит, ему выволочку да постарайся, чтобы он у себя
в лавке побольше напортил во время драки, все-таки — убыток им!» А сам я — не стал бы, вон ты как мне рожу-то изукрасил…
Такие же люди, только добрее. Такие же мужики,
в таких же свитках, только мужики похожи на старых лозищан, еще не забывших о своих старых правах, а свитки тоньше и чище, только дети здоровее и все обучены
в школе, только земли больше, и земля
родит не по-вашему, только лошади крепче и сытее, только плуги берут шире и глубже, только коровы
дают по ведру на удой…
Собралась и Варвара
в маскарад. Купила маску с глупою
рожею, а за костюмом дело не стало, — нарядилась кухаркою. Повесила к поясу уполовник, на голову вздела черный чепец, руки открыла выше локтя и густо их нарумянила, — кухарка же прямо от плиты, — и костюм готов.
Дадут приз — хорошо, не
дадут — не надобно.
— Нет, погоди-ка! Кто
родит — женщина? Кто ребёнку душу
даёт — ага? Иная до двадцати раз
рожает — стало быть, имела до двадцати душ
в себе. А которая
родит всего двух ребят, остальные души
в ней остаются и всё во плоть просятся, а с этим мужем не могут они воплотиться, она чувствует. Тут она и начинает бунтовать. По-твоему — распутница, а по должности её — нисколько.
«Нашёл время! — укорял он себя, оглядываясь. — Приду потный,
в одышке, эко хорошо для жениха! Не спал к тому же, рожа-то не
дай бог какая…»
— Знаете ли, знаете ли, что он сегодня сделал? — кричит, бывало, Фома, для большего эффекта выбрав время, когда все
в сборе. — Знаете ли, полковник, до чего доходит ваше систематическое баловство? Сегодня он сожрал кусок пирога, который вы ему
дали за столом, и, знаете ли, что он сказал после этого? Поди, сюда, поди сюда, нелепая душа, поди сюда, идиот, румяная ты
рожа!..
А рядом с нами
в ложе сидят три
дамы; та, которая слева,
рожа, каких свет не производил…
В это время известная нам Афросинья Андревна, от которой он менее скрывал свое беспокойство, состоявшее существенно
в том, что невестка опять
родит дочь, рассказала как-то ему, что проезжая через Москву, ездила она помолиться богу к Троице, к великому угоднику Сергию, и слышала там, что какая-то одна знатная госпожа, у которой все родились дочери,
дала обещание назвать первого своего ребенка, если он будет мальчик, Сергием, и что точно, через год, у нее родился сын Сергий.
— Да другого-то делать нечего, — продолжал Лесута, —
в Москву теперь не проедешь. Вокруг ее идет такая каша, что упаси господи! и Трубецкой, и Пожарский, и Заруцкий, и проклятые шиши, — и, словом, весь русский сброд, ни
дать ни взять, как саранча, загатил все дороги около Москвы. Я слышал, что и Гонсевский перебрался
в стан к гетману Хоткевичу, а
в Москве остался старшим пан Струся. О-ох, Юрий Дмитрич! плохие времена, отец мой! Того и гляди, придется пенять отцу и матери, зачем на свет
родили!
Старик Джиованни Туба еще
в ранней молодости изменил земле ради моря — эта синяя гладь, то ласковая и тихая, точно взгляд девушки, то бурная, как сердце женщины, охваченное страстью, эта пустыня, поглощающая солнце, ненужное рыбам, ничего не
родя от совокупления с живым золотом лучей, кроме красоты и ослепительного блеска, — коварное море, вечно поющее о чем-то, возбуждая необоримое желание плыть
в его
даль, — многих оно отнимает у каменистой и немой земли, которая требует так много влаги у небес, так жадно хочет плодотворного труда людей и мало
дает радости — мало!
Правда, что
в то время никому и
в голову не приходило, что заемные письма именно самые оные краеугольные камни и суть, а только думалось: вот-то глупую
рожу Крутобедров состроит, как тетенька, мимо его дома,
в Великие Луки переезжать будет! — но все-таки должен же был становой понимать, что какая-нибудь тайна да замыкается
в заемных письмах, коль скоро они милую очаровательную
даму заставляют по целым неделям проживать
в Великих Луках на постоялом дворе без дела, без кавалеров, среди всякой нечисти?
Трое мальчишек стремительно бросились
в соседнюю улицу, вслед им поползла городская дурочка-нищенка, напевая: «Погоди не
роди,
дай за бабушкой сходить», а исправник подавал медицинскую помощь.
— Погоди, я
дам ему
в рожу пинка… — попросил Фома.
— Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы
в рожи нашей интеллигенции, чер-рт ее побери! Я б им сказал: «Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами десятков поколений русских людей! О! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого
в перлы? Что
дали вы жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете? Позволяете издеваться над собой…»
Эта встреча
родила в нем тихое, доброе чувство, вызвав воспоминания о детстве, и они мелькали теперь
в памяти его, — мелькали, как маленькие скромные огоньки, пугливо светя ему из
дали прошлого.
— Да чёрт с вами, — я и без вас знаю, что следят, ну? Что, — дела плохо идут? Думал меня подкупить да из-за моей спины предавать людей? Эх ты, подлец!.. Или хотел совести своей милостыню подать? Иди ты к чёрту, иди, а то
в рожу дам!
— А так! У них пению время, а молитве час. Они не требуют, чтоб люди уродами поделались за то, что их матери не
в тот, а
в другой год
родили. У них божие идет богови, а кесарево кесареви. Они и живут, и думают, и любят, и не надоедают своим женщинам одною докучною фразою. Мне, вы знаете, смерть надоели эти наши ораторы! Все чувства боятся! Сердчишек не
дал бог, а они еще мечами картонными отмахиваются. Любовь и привязанность будто чему-нибудь хорошему могут мешать? Будто любовь чему-нибудь мешает.
И все он делал хорошо: великолепно управлялся с парусом, стрелял из револьвера прекрасно; был крепок
в дружбе, как и
в любви, и фанатически верил
в «честное слово». Свои смеялись над ним, что если сыщик,
рожа, заведомый шпион
даст ему честное слово, что он не сыщик, — Сергей поверит ему и пожмет товарищески руку. Один был недостаток: был уверен, что поет хорошо, тогда как слуху не имел ни малейшего, пел отвратительно и фальшивил даже
в революционных песнях; и обижался, когда смеялись.
Петр. Всё равно. Я говорю о том, что, называя всю эту вашу… беготню и суету живым делом, вы обманываетесь. Вы ведь убеждены, что способствуете развитию личности… и прочее… И это — самообман. Придет завтра офицер или мастер,
даст личности
в рожу и вышибет из ее головы всё, что вы успели заронить
в нее, — если еще успели…
Мне тогда лет шестнадцать было, и мог бы я ему
рожу разбить за эти насмешки, но вместо этого стал избегать Мигуна, а он это заметил и пуще мне прохода не
даёт. Песню сочинил;
в праздники ходит по улице и поёт, наигрывая на балалайке...
— Я предчувствую, вы влюбились
в эту
Рожу, — воскликнула наконец молодая
дама, которую княгиня Вера называла кузиной.
— Потерянный я человек… Зачем меня мать на свет
родила? Ничего не известно… Темь!.. Теснота!.. Прощай, Максим, коли ты не хочешь пить со мной.
В пекарню я не пойду. Деньги у меня есть за хозяином — получи и
дай мне, я их пропью… Нет! Возьми себе на книги… Берешь? Не хочешь? Не надо… А то возьми? Свинья ты, коли так… Уйди от меня! У-уходи!
— Кузин — сволочь. Он все передает… про всех. Ты думаешь — я ему мирволю за это? Подкупаю? Пыли горсть
в кривую
рожу не швырну ему, не то что пятак
дать…
Он свирепыми глазами осмотрел своих приятелей и, не найдя
в их
рожах, уже полупьяных, ничего, что могло бы
дать дальнейшую пищу его озлоблению, — опустил голову на грудь, посидел так несколько минут и потом лег на землю кверху лицом.
—
Дай ему
в рожу! — посоветовал ротмистр.
Дядя Никон. Ты, Анашка, меня, значит,
в Питер возьми, ей-богу, так! Потому самому… я те все документы представить могу. Меня, может, токмо што
в деревне
родили, а
в Питере крестили, — верно! Теперь барин мне, значит, говорит: «Никашка, говорит, пошто ты, старый пес, свои старые кости
в заделье ломаешь, — шел бы
в Питер». «
Давайте, говорю, ваше высокородие, тысячу целковых; а какой я теперича человек, значит, без денег… какие артикулы могу представить али фасоны эти самые… и не могу».
— Как будто греют тебя мои очи! Знаешь, когда любишь кого… Я тебя с первых слов
в сердце мое приняла. Заболеешь, опять буду ходить за тобой. Только ты не болей, нет. Встанешь, будем жить, как брат и сестра. Хочешь? Ведь сестру трудно нажить, как Бог
родив не
дал.
Николаев. Ну, вот наплюй ты мне
в рожу, коли не выйдет какая-нибудь гадость. Какая же тут мода? Ведь не каждый день женятся? Тебе не весело, так девочку повесели… Ведь ей это какая радость! А то —
в двугривенный ножницы прислал… Что такое? ничего смыслу нету… Пойти к
дамам… Да вот и шафер.
Он совсем ослаб. Теперь молодые деревья прямо, без всяких стеснений, били его по лицу, издеваясь над его беспомощным положением.
В одном месте на прогалину выбежал белый ушкан (заяц), сел на задние лапки, повел длинными ушами с черными отметинками на концах и стал умываться, делая Макару самые дерзкие
рожи. Он
давал ему понять, что он отлично знает его, Макара, — знает, что он и есть тот самый Макар, который настроил
в тайге хитрые машины для его, зайца, погибели. Но теперь он над ним издевался.
Анна Федоровна, по ограниченности ума и беззаботности нрава, не
давала никакого воспитания Лизе: не учила ее ни музыке, ни столь полезному французскому языку, а нечаянно
родила от покойного мужа здоровенькое, хорошенькое дитя — дочку, отдала ее кормилице и няньке, кормила ее, одевала
в ситцевые платьица и козловые башмачки, посылала гулять и сбирать грибы и ягоды, учила ее грамоте и арифметике посредством нанятого семинариста и нечаянно чрез шестнадцать лет увидела
в Лизе подругу и всегда веселую, добродушную и деятельную хозяйку
в доме.
Неискренность — вот что еще мучило меня; das Schein у меня часто противоположно dem Sein (особенно
в обществе), хотя и не из дурных видов; а это
дает дурное направление и
рождает опять недовольство самим собою» (стр. 89).
Бери зятя
в дом,
в чем мать на свет его
родила, — гроша, говорю, Евграшке не
дам, — сам женюсь, на ком Бог укажет, и все, что есть у меня, перепишу на жену.