Неточные совпадения
— Я помню про детей и поэтому всё в
мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая
голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в
мире быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий
голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Тишина, только тишина и безлюдье — вот что нужно было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные
голоса внутреннего
мира зазвучали понятно.
Спастись во всем
мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и
голоса.
Паратов. Слушать ваш очаровательный
голос, забывать весь
мир и мечтать только об одном блаженстве.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий
голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от
мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Пред нами — дилемма: или сепаратный
мир или полный разгром армии и революция, крестьянская революция, пугачевщина! — произнес оратор, понизив
голос, и тотчас же на него закричали двое...
Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха: они всё твердят свою, от начала
мира одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания; и все слышится в ней один и тот же стон, одни и те же жалобы будто обреченного на муку чудовища, да чьи-то пронзительные, зловещие
голоса. Птицы не щебечут вокруг; только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у прибрежья и кружатся над водой.
Этот
голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким грянет аккордом, что весь
мир встрепенется! Узнает и тетка и барон, и далеко раздастся гул от этого
голоса! Не станет то чувство пробираться так тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.
Она видела теперь в нем мерзость запустения — и целый
мир опостылел ей. Когда она останавливалась, как будто набраться силы, глотнуть воздуха и освежить запекшиеся от сильного и горячего дыхания губы, колени у ней дрожали; еще минута — и она готова рухнуть на землю, но чей-то
голос, дающий силу, шептал ей: «Иди, не падай — дойдешь!»
Сама же история добавит только, что это те же люди, которые в одном углу
мира подали
голос к уничтожению торговли черными, а в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна.
— Вы все сговорились пустить меня по
миру! — неестественно тонким
голосом выкрикивал Ляховский. — Ведь у тебя третьего дня была новая метла! Я своими глазами видел… Была, была, была, была!..
— Вы меня обокрали, Альфонс Богданыч… — прошептал убитым
голосом Ляховский. — Каждый гвоздь на ваших заводах мой… Понимаете: вы меня пустили по
миру!!
Старостиха Анисья тончайшим
голосом завела песню, ее подхватили десятки
голосов, и она полилась нестройной, колыхавшейся волной, вырвалась на улицу и донеслась вплоть до деревни, где оставались только самые древние старушки, которые охали и крестились, прислушиваясь, как
мир гуляет.
— Вы хотите меня по
миру пустить на старости лет? — выкрикивал Ляховский бабьим
голосом. — Нет, нет, нет… Я не позволю водить себя за нос, как старого дурака.
— Ты меня зарезал… Понимаешь: за-ре-зал… — неистово выкрикивал Василий Назарыч каким-то диким, страшным
голосом. — На старости лет пустил по
миру всю семью!.. Всех погубил!! всех!!
— Легкомысленны словеса твои, отче! — возвысил
голос и отец Паисий, — посту и подвижничеству твоему удивляюсь, но легкомысленны словеса твои, якобы изрек юноша в
миру, непостоянный и младоумный. Изыди же, отче, повелеваю тебе, — прогремел в заключение отец Паисий.
— Здесь все друзья мои, все, кого я имею в
мире, милые друзья мои, — горячо начала она
голосом, в котором дрожали искренние страдальческие слезы, и сердце Алеши опять разом повернулось к ней.
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «сильные
мира сего» и все профессора нашего отделения. Я взял вопрос и прочел не своим
голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
Меня интересовало выразить себя и крикнуть
миру то, что мне открывает внутренний
голос, как истину.
Лев Толстой в «Войне и
мире» так описывает обед, которым в 1806 году Английский клуб чествовал прибывшего в Москву князя Багратиона: «…Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и
голосами».
Другим и, может быть, еще более тяжким впечатлением улицы был мастер Григорий Иванович. Он совсем ослеп и ходил по
миру, высокий, благообразный, немой. Его водила под руку маленькая серая старушка; останавливаясь под окнами, она писклявым
голосом тянула, всегда глядя куда-то вбок...
За свободного человека и свободное человеческое общество все мучительное и трудное решает папа, материальное явление в эмпирическом
мире, через которое
голос Божий принудительно воспринимается.
—
Мир вам — и я к вам, — послышался
голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с руки на руку. — Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь?
Ты говоришь: верую, что будет
мир, а я сейчас слышал, что проскакал курьер с этим известием в Иркутск. Должно быть, верно, потому что это сказал почтмейстер Николаю Яковлевичу. Будет ли
мир прочен — это другой вопрос, но все-таки хорошо, что будет отдых. Нельзя же нести на плечах народа, который ни в чем не имеет
голоса, всю Европу. Толчок дан поделом — я совершенно с тобой согласен. Пора понять, что есть дело дома и что не нужно быть полицией в Европе.
У нас нет, например, единичных хороших
голосов, но зато у нас хор русской оперы, я думаю, первый в
мире.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый
голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь
мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Голые стены комнаты отталкивали тихий звук его
голоса, как бы изумляясь и не доверяя этим историям о скромных героях, бескорыстно отдавших свои силы великому делу обновления
мира.
Отречемся от старого
мира… — раздался звонкий
голос Феди Мазина, и десятки
голосов подхватили мягкой, сильной волной...
Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки —
мир. На ступеньках — чья-то звонкая золотая бляха — и это мне все равно: вот теперь она хрустнула у меня под каблуком.
Голос: «А я говорю — лицо!» Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы…
В этот момент, когда глухой занавес окончательно готов был отделить от меня весь этот прекрасный
мир, я увидел: невдалеке, размахивая розовыми руками-крыльями, над зеркалом мостовой скользила знакомая, громадная голова. И знакомый, сплющенный
голос...
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий
мир! — продолжает тот же
голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во всем организме, а со дна души незаметно встают все ее радости, все ее светлые, лучшие побуждения!»
— Конечно, я знаю, что мой час еще придет, — продолжал первый
голос, — но уж тогда… Мы все здесь путники… nous ne sommes que des pauvres voyageurs egares dans ce pauvre bas monde… [мы всего только бедные путешественники, заблудившиеся в этом жалком
мире] Ho!
Слегка покачиваясь на ногах, офицер остановился перед Джеммой и насильственно-крикливым
голосом, в котором, мимо его воли, все таки высказывалась борьба с самим собою, произнес: «Пью за здоровье прекраснейшей кофейницы в целом Франкфурте, в целом
мире (он разом „хлопнул“ стакан) — и в возмездие беру этот цветок, сорванный ее божественными пальчиками!» Он взял со стола розу, лежавшую перед прибором Джеммы.
Этот-то
голос раскаяния и страстного желания совершенства и был главным новым душевным ощущением в ту эпоху моего развития, и он-то положил новые начала моему взгляду на себя, на людей и на
мир божий.
Анчутин холодно и спокойно оглядел бывших юнкеров и начал говорить (Александров сразу схватил, что сиплый его
голос очень походит на
голос коршевского артиста Рощина-Инсарова, которого он считал величайшим актером в
мире).
«Как это мило и как это странно придумано господом богом, — размышлял часто во время переклички мечтательный юнкер Александров, — что ни у одного человека в
мире нет тембра
голоса, похожего на другой. Неужели и все на свете так же разнообразно и бесконечно неповторимо? Отчего природа не хочет знать ни прямых линий, ни геометрических фигур, ни абсолютно схожих экземпляров? Что это? Бесконечность ли творчества или урок человечеству?»
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий
мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но
голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Напоминание было лишне. Девушка слушала с затаенным дыханием, и в ее воображении, под влиянием этого выразительного грудного
голоса, рисовалась картина: на таких же широких полях, в темноте, перед рассветом, стоят кучки людей и ждут чего-то. Она еще не знает чего, но чувствует, что ждут они какой-то правды, которая не имеет ничего общего с
миром ее мечтаний…
B-12-x, имея в виду то, что вопрос о разоружении, так же как и о
мире вообще, зависит в значительной мере от общественного мнения, конгресс предложил обществам
мира, так же как и всем приверженцам
мира, заняться деятельной пропагандой его, особенно во время парламентских выборов, чтобы убедить избирателей подавать
голоса за кандидатов, в программу действия которых войдут установление
мира, разоружение и третейский суд.
Все люди нашего христианского
мира знают, несомненно знают и по преданию, и по откровению, и по непререкаемому
голосу совести, что убийство есть одно из самых страшных преступлений, которые только может сделать человек, как это и сказано в Евангелии, и что не может быть этот грех убийства ограничен известными людьми, т. е. что одних людей грех убить, а других не грех.
Разумеется, сначала не заметно было и тени соперничества между матерью и Ниной, — дочь вела себя скромно, бережно, смотрела на
мир сквозь ресницы и пред мужчинами неохотно открывала рот; а глаза матери горели всё жадней, и всё призывней звучал ее
голос.
Мы двинулись по тротуару Малого театра по направлению к «Щербакам», на Петровке против Кузнецкого моста. Этот трактир, в деревянном домике с антресолями, содержал старик Спиридон Степанович Щербаков, благодетель бедных актеров и друг всех знаменитостей артистического
мира. Не успели сделать двух шагов, как сзади звякнули шпоры и раздался
голос...
— Мне жить хочется! — проговорил я искренно. — Жить, жить! Я хочу
мира, тишины, хочу тепла, вот этого моря, вашей близости! О, как бы я хотел внушить и вам эту страстную жажду жизни! Вы только что говорили про любовь, но для меня было бы довольно и одной близости вашей, вашего
голоса, выражения лица…
— «Господи боже отец наших, заповедавый Ною, рабу твоему, устроити кивот ко спасению
мира…» — густым басовым
голосом говорил священник, возводя глаза к небу и простирая вверх руки: — «И сей корабль соблюди и даждь ему ангела блага, мирна… хотящие плыти на нем сохрани…»
Было в церкви ещё много хорошего. Кроме
мира, тишины и ласкового сумрака, Евсею нравилось пение. Когда он пел не по нотам, то крепко закрывал глаза и, сливая свой
голос с общей волной
голосов так, чтобы его не было слышно, приятно прятал куда-то всего себя, точно сладко засыпал. И в этом полусонном состоянии ему всегда казалось, что он уплывает из жизни, приближается к другой, ласковой и мирной.
— Не знаю, — отвечала с небольшою досадой г-жа Петицкая, — я знаю только одно, — продолжала она каким-то шипящим
голосом, — что она развратнейшее существо в
мире!
— Ну, нет!.. Нет!.. — заговорил Бегушев, замотав головой и каким-то трагическим
голосом. — Пусть лучше сойдет на землю огненный дождь, потоп, лопнет кора земная, но я этой курицы во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый [Курица во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый. — Имеется в виду французский король Генрих IV (1553–1610), якобы выражавший желание, чтобы у каждого французского крестьянина была к обеду курица.],
миру не желаю.
Чудные
голоса святочных песен, уцелевшие звуки глубокой древности, отголоски неведомого
мира, еще хранили в себе живую обаятельную силу и властвовали над сердцами неизмеримо далекого потомства!
Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица,
голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и
мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь.