Неточные совпадения
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от
судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица,
о которой даже не стоит и
говорить.
Как всегда, ее вкусный голос и речь
о незнакомом ему заставили Самгина поддаться обаянию женщины, и он не подумал
о значении этой просьбы, выраженной тоном человека, который
говорит о забавном,
о капризе своем. Только на месте, в незнакомом и неприятном купеческом городе, собираясь в
суд, Самгин сообразил, что согласился участвовать в краже документов. Это возмутило его.
Он встал, позвенел вилкой
о бокал и, не ожидая, когда люди несколько успокоятся, начал
говорить, как
говорил на
суде, сухо, деловито.
Он поехал с патроном в
суд, там и адвокаты и чиновники
говорили об убийстве как-то слишком просто, точно
о преступлении обыкновенном, и утешительно было лишь то, что почти все сходились на одном: это — личная месть одиночки. А один из адвокатов, носивший необыкновенную фамилию Магнит, рыжий, зубастый, шумный и напоминавший Самгину неудачную карикатуру на англичанина, громко и как-то бесстыдно отчеканил...
Бывшие на берегу офицеры с американского
судна сказывали, что они ожидали уже услышать ночью с нашего фрегата пушечные выстрелы, извещающие
о критическом положении
судна, а английский миссионер
говорил, что он молился
о нашем спасении.
— Сенат не имеет права сказать этого. Если бы Сенат позволял себе кассировать решения
судов на основании своего взгляда на справедливость самих решений, не
говоря уже
о том, что Сенат потерял бы всякую точку опоры и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, — сказал Селенин, вспоминая предшествовавшее дело, — не
говоря об этом, решения присяжных потеряли бы всё свое значение.
— Брат, мне нельзя долго оставаться, — сказал, помолчав, Алеша. — Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий
суд над тобой совершится… и вот я удивляюсь, ходишь ты и вместо дела
говоришь бог знает
о чем…
На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было на публику самое разочаровывающее впечатление.
О Смердякове у нас уже поговаривали еще до
суда, кто-то что-то слышал, кто-то на что-то указывал,
говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родного брата подсудимого.
— Ты это про что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах, ты про
суд! Ну, черт! Мы до сих пор все с тобой
о пустяках
говорили, вот все про этот
суд, а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтра
суд, только я не про
суд сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, а то, что в голове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь?
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не
говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты
говоришь об завтрашнем,
о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
— И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь попаду, право, поколочу его собственными руками.
О, я ему поспущу жиру! Впрочем, нужно наперед
поговорить с нашим подсудком, нельзя ли
судом с него стребовать… Но не об этом теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?
Этот случай произвел у нас впечатление гораздо более сильное, чем покушение на царя. То была какая-то далекая отвлеченность в столице, а здесь событие в нашем собственном мире. Очень много
говорили и
о жертве, и об убийце. Бобрик представлялся или героем, или сумасшедшим. На
суде он держал себя шутливо, перед казнью попросил позволения выкурить папиросу.
— Молчать… Я
говорю: тай — ные сборы, потому что вы
о них ничего не сказали мне, вашему директору… Я
говорю: незаконные, потому… — он выпрямился на стуле и продолжал торжественно: — …что на — ло — ги устанавливаются только государственным советом… Знаете ли вы, что если бы я дал официальный ход этому делу, то вы не только были бы исключены из гимназии, но… и отданы под
суд…
О прошлом
говорит он спокойно, не без иронии, и очень гордится тем, что его когда-то на
суде защищал г. Плевако.
— Милый князь, — продолжал князь Щ., — да вспомните,
о чем мы с вами
говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно
говорили о том, что в наших молодых новооткрытых
судах можно указать уже на столько замечательных и талантливых защитников! А сколько в высшей степени замечательных решений присяжных? Как вы сами радовались, и как я на вашу радость тогда радовался… мы
говорили, что гордиться можем… А эта неловкая защита, этот странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.
Но пока это ходило в предположениях, к которым к тому же никто, кроме Рогнеды Романовны, не изъявлял горячего сочувствия, маркиза столкнулась у Богатыревой с Ольгою Сергеевной Бахаревой, наслушалась от той, как несчастная женщина бегала просить
о защите, додумала три короба собственных слов сильного значения, и над Розановым грянул
суд, ошельмовавший его заочно до степеней самых невозможных. Даже самый его либерализм ставился ему в вину. Маркиза сопела,
говоря...
Отец рассказывал подробно
о своей поездке в Лукоянов,
о сделках с уездным
судом,
о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою высокую трость,
говорил, что верить судье не следует, что он будет мирволить тутошнему помещику и что без Правительствующего Сената не обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он знал еще протоколистами.
— В глупости их, невежестве и изуверстве нравов, — проговорил он, — главная причина, законы очень слабы за отступничество их… Теперь вот едем мы, беспокоимся, трудимся, составим акт
о захвате их на месте преступления, отдадут их
суду — чем же решат это дело? «Вызвать,
говорят, их в консисторию и сделать им внушение, чтобы они не придерживались расколу».
Вы, как Исав, готовы за горшок чечевицы продать все так называемые основы ваши! вы
говорите о святости вашего
суда, а сами между тем на каждом шагу делаете из него или львиный ров, или сиренскую прелесть! вы указываете на брак, как на основу вашего гнилого общества, а сами прелюбодействуете! вы распинаетесь за собственность, а сами крадете! вы со слезами на глазах разглагольствуете
о любви к отечеству, а сами сапоги с бумажными подметками ратникам ставите!
В груди ее повелительно разгоралось желание
говорить людям
о правде сына, ей хотелось слышать, что скажут люди против этой правды, хотелось по их словам догадаться
о решении
суда.
О, русский мальчик! может быть, я скучноговорю, но лучше пусть буду я
говорить скучно, нежели вести веселый разговор и в то же время чувствовать, что нахожусь под следствием и
судом!
—
О боже мой! — воскликнул князь. — Это будет моей первой обязанностью, особенно
о вашем уездном
суде, который, без лести
говоря, может назваться образцовым уездным
судом.
Миропа Дмитриевна в этом случае лгала бессовестным образом: она ела каждодневно очень лакомые кусочки, так что, не
говоря о чем другом, одного варенья наваривала пуда по три в год и все это единственной своей особой съедала; но Аггея Никитича она действительно держала впроголодь, и когда он, возвращаясь из
суда с достаточно возбужденным аппетитом, спрашивал ее...
Он меня убедительно звал пойти с ним в церковь на Мясницкую; мне бы самой хотелось, но не знаю, как мамаше это покажется; и он мне
говорил, что в Москве все теперь толкуют
о скором пришествии антихриста и
о страшном
суде.
Слушая беседы хозяев
о людях, я всегда вспоминал магазин обуви — там
говорили так же. Мне было ясно, что хозяева тоже считают себя лучшими в городе, они знают самые точные правила поведения и, опираясь на эти правила, неясные мне, судят всех людей безжалостно и беспощадно.
Суд этот вызывал у меня лютую тоску и досаду против законов хозяев, нарушать законы — стало источником удовольствия для меня.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил
о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу богу. По городу
о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
Еще недавно ваше превосходительство, не изволив утвердить журнал губернского правления
о предании за противозаконные действия
суду зареченского земского исправника, изволили сказать следующее: «Пусть лучше
говорят про меня, что я баба, но не хочу, чтоб кто-нибудь мог сказать, что я жестокий человек!» Каким чувством была преисполнена грудь земского исправника при известии, что он от
суда и следствия учинен свободным, — это понять нетрудно.
—
О каком Гезе вы
говорите? — спросил я. — Не
о том ли, чье
судно называется «Бегущая по волнам»?
Старик не согласился с этим. Он ещё много
говорил о слепоте людей и
о том, что не могут они правильно судить друг друга, а только божий
суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее становилось его лицо, и глаза всё темнели…
Конечно, быть может, на
суде, когда наступит приличная обстоятельствам минута — я от всего сердца желаю, чтобы эта минута не наступила никогда! — я тоже буду вынужден квалифицировать известные действия известного «друга» присвоенным им в законе именем; но теперь, когда мы
говорим с вами, как порядочный человек с порядочным человеком, когда мы находимся в такой обстановке, в которой ничто не
говорит о преступлении, когда, наконец, надежда на соглашение еще не покинула меня…
Одни
говорили, что виноват Колесников, уже давно начавший склоняться к большим крайностям, и партия сама предложила ему выйти; другие обвиняли партию в бездеятельности и дрязгах,
о Колесникове же
говорили как
о человеке огромной энергии, имеющем боевое прошлое и действительно приговоренном к смертной казни за убийство Н-ского губернатора: Колесникову удалось бежать из самого здания
суда, и в свое время это отчаянно-смелое бегство вызвало разговоры по всей России.
Казалось, у самого лица вздрагивают огни гавани. Резкий как щелчки дождь бил в лицо. В мраке суетилась вода, ветер скрипел и выл, раскачивая
судно. Рядом стояла «Мелузина»; там мучители мои, ярко осветив каюту, грелись водкой. Я слышал, что они
говорят, и стал прислушиваться внимательнее, так как разговор шел
о каком-то доме, где полы из чистого серебра,
о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я различал голоса Патрика и Моольса, двух рыжих свирепых чучел.
Не
говорим уже
о том, что явления жизни каждому приходится оценивать самому, потому что для каждого отдельного человека жизнь представляет особенные явления, которых не видят другие, над которыми поэтому не произносит приговора целое общество, а произведения искусства оценены общим
судом.
Хотя, при помощи развивавшейся с годами наблюдательности, я буду подробнее
говорить ниже
о дядюшке Иване Неофитовиче и тетушке Варваре Ивановне, но никакая наблюдательность не поможет мне произвести окончательный над ними
суд.
Все войны и походы Владимира представляются славными и счастливыми, а к концу его царствования замечена следующая любопытная черта: «Владимир, находя по сердцу своему удовольствие в непрерывном милосердии и распространяя ту добродетель даже до того, что ослабело правосудие и
суд по законам, отчего умножились в сие время разбои и грабительства повсюду, так что наконец митрополит Леонтий со епископы стали
говорить Владимиру
о том, представляя ему, что всякая власть от бога и он поставлен от всемогущего творца ради правосудия, в котором есть главное злых и роптивых смирить и исправить и добрым милость и оборону являть».
Нечего
говорить о том, каков должен был сделаться в жизни человек, потерявший всякий страх перед каким-нибудь
судом внешним и не имеющий благородства внутреннего.
Он опять будет,
говорить о честности и правом
суде; но может ли это подействовать на взяточника?
В третий раз я присутствовал без слов при
суде над Акостой. Тут случилось маленькое происшествие,
о котором не стоило бы и
говорить. Просто, когда вошел Бен-Акиба и все перед ним встали, я, по ротозейству, продолжал сидеть. Но кто-то больно щипнул меня выше локтя и зашипел...
Дело,
о котором я вам
говорил, заняло нас на
суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
Помощник присяжного поверенного Толпенников выслушал в заседании
суда две речи, выпил в буфете стакан пустого чаю,
поговорил с товарищем
о будущей практике и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку новенький портфель, в котором одиноко болталась книга: «Судебные речи». Он подходил уже к лестнице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.
Но уже и приведенные, мне кажется, с достаточною убедительностью
говорят за то, что опыты эти не представляют собою чего-то исключительного и случайного; они производятся систематически,
о них сообщают спокойно, не боясь
суда ни общественной совести, ни своей, — сообщают так, как будто речь идет
о кроликах или собаках.
Для того, чтобы выказать себя перед людьми, ты или хвалишь, или бранишь себя перед людьми. Если будешь хвалить, — люди не поверят. Если будешь хулить, — они подумают
о тебе еще хуже, чем ты сказал. И потому самое лучшее ничего не
говорить и заботиться
о суде своей совести, а не
о суде людском.
— Очень рад познакомиться с достойным старшим офицером… Э-э-э… Очень рад… Мне Василий Федорович
говорил о вас… И я должен вам сказать, Андрей Николаевич, что «Коршун» щегольски вошел на рейд и стал на якорь… Приятно видеть такие суда-с!
Грегуар пробовал заговорить
о выгодах современного
суда: защите адвокатов и т. п., но Бодростин этим не мог успокоиться. Все выгоды современного судопроизводства мало его обольщали, и он
говорил...
Майор не обиделся, но попросил так не
говорить и старался внушить, что у него есть, или по крайней мере были, убеждения и даже очень последовательные, во главе которых, например, стояло убеждение, что род людской хоть понемножечку все умнеет, тогда как он глупеет. Майор рассказал, что их зовут на
суд за дуэль, и что Андрей Иванович Подозеров ни более, ни менее как желает, чтобы, при следствии
о дуэли его с Гордановым, не выдавать этого негодяя с его предательством и оставить все это втуне.
—
О боже! Да ее не в чем и судить!.. Успокойтесь, друг мой, я понимаю, что я
говорю с сыном
о матери! И потому-то я так и
говорю, что я знаю, что Катерина Васильевна не может быть судима: она превыше всякого человеческого
суда, но…
— А что они мне дали? чем я им обязана? Не
говорите мне
о них: их
суд мне не нужен; я чувствую наслаждение презирать его.
Я
говорю сейчас не
о той внешней лживости, которая бросается в глаза и которая легко поддается
суду.
Пекторалис, очевидно, был глубоко уверен в своей правоте и считал, что лучше его никто не скажет,
о чем надо сказать; а Сафронычу просто вокруг не везло: его приказный хотел идти
говорить за него на новом
суде и все к этому готовился, да только так заготовился, что под этот самый день ночью пьяный упал с моста в ров и едва не умер смертию «царя поэтов».
Потом Лир
говорит монолог
о неправде
судов, который совершенно неуместен в устах сумасшедшего Лира.