Неточные совпадения
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан
в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть.
Возьмет повар таракана
в рот, видимым образом жует его, а глотать не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать не глотали.
Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего мужа, была поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая ее взгляда;
рот был твердо и презрительно сжат.
В походке,
в движениях,
в звуке голоса его была решительность и твердость, каких жена никогда не видала
в нем. Он вошел
в комнату и, не поздоровавшись с нею, прямо направился к ее письменному столу и,
взяв ключи, отворил ящик.
Мне лягушку хоть сахаром облепи, не
возьму ее
в рот, и устрицы тоже не
возьму: я знаю, на что устрица похожа.
— Не можно ни
в Турещину, ни
в Татарву, — отвечал кошевой,
взявши опять хладнокровно
в рот свою трубку.
Она
взяла хлеб и поднесла его ко
рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух
в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал...
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно,
в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак не могу дать тебе
роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу
взять ее на свою ответственность.
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов
взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай
взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл
рот,
в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Самгин
взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и
в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший
рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
Черными пальцами он
взял из портсигара две папиросы, одну сунул
в рот, другую — за ухо, но рядом с ним встал тенористый запевала и оттолкнул его движением плеча.
Силыч, дрожащими от жадности руками, начал завертывать их
в какие-то хлопки и тряпки, прятал
в карманы, даже
взял один пятак
в рот.
Он
взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры не было, ни
в ее комнате, ни
в старом доме, ни
в поле не видать ее, ни
в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да
в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым
ртом.
Вчера она досидела до конца вечера
в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой,
взяла что-то
в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло
возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь
в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?»
Возьмешь дело
в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?»
Возьмешь кусок
в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку
возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что
в палате да по добрым людям.
Он подошел,
взял ее за руку и поцеловал. Она немного подалась назад и чуть-чуть повернула лицо
в сторону, так, что губы его встретили щеку, а не
рот.
В бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только было, на вопрос адмирала, я разинул
рот отвечать, как губернатор
взял другую бумагу, таким же порядком прочел ее; тот же старик, секретарь,
взял и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе.
В этой второй бумаге сказано было, что «письмо будет принято, но что скорого ответа на него быть не может».
В целой чашке лежит маленький кусочек рыбы,
в другой три гриба плавают
в горячей воде, там опять под соусом рыбы столько, что мало один раз
в рот взять.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали
в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой,
в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу.
В руках у него была книга. Отец Аввакум
взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и
рот разинул. Книга была — Конфуций.
После полудня мы с Дерсу опять пошли вперед. За рекой тропка поднялась немного на косогор. Здесь мы сели отдохнуть. Я начал переобуваться, а Дерсу стал закуривать трубку. Он уже хотел было
взять ее
в рот, как вдруг остановился и стал пристально смотреть куда-то
в лес. Через минуту он рассмеялся и сказал...
Поп с поспешностию и с какой-то чрезвычайно сжатой молитвой хватил винную рюмку сладкой водки,
взял крошечный верешок хлеба
в рот, погрыз его и
в ту же минуту выпил другую и потом уже тихо и продолжительно занялся ветчиной.
К полудню приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и старый старик. Они освидетельствовали тело,
взяли допросы и сели
в зале писать. Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая и крестя
рот, потом вдруг обратился к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо болит поясница, спросил его...
Едал, покойник, аппетитно; и потому, не пускаясь
в рассказы, придвинул к себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины,
взял вилку, мало чем поменьше тех вил, которыми мужик берет сено, захватил ею самый увесистый кусок, подставил корку хлеба и — глядь, и отправил
в чужой
рот.
Вот каждый,
взявши по дыне, обчистил ее чистенько ножиком (калачи все были тертые, мыкали немало, знали уже, как едят
в свете; пожалуй, и за панский стол хоть сейчас готовы сесть), обчистивши хорошенько, проткнул каждый пальцем дырочку, выпил из нее кисель, стал резать по кусочкам и класть
в рот.
Только заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку; а то такой кисель выйдет, что совестно будет и
в рот взять.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду
в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не
возьму рыбы
в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею
в землю или замуруюсь
в каменную стену; не
возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Взял с собой обоих своих братьев и, вызвав невесту чрез постороннего мальчика на двор, потащил ее
в клеть, зажав ей
рот.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт
возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она
в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе
в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы
рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и не понимаешь.
В ум не
возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не то что других там судить, а у себя
в дому, как гнилой зуб во
рту… Дальше-то что будет?..
— Вот место замечательное, — начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую страницу, заслонив ладонью
рот, читал через Лизино плечо: «
В каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем
в двадцать процентов сравнительно с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая страница, — закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же
взяла у него и стала молча перелистывать.
Здесь нужно великое уменье
взять какую-нибудь мелочишку, ничтожный, бросовый штришок, и получится страшная правда, от которой читатель
в испуге забудет закрыть
рот.
— Пора вам, родной, принять! — повторила Мари и,
взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему
в рот.
Широко открыв
рот, он поднимал голову вверх, а руку протянул вперед. Мать осторожно
взяла его руку и, сдерживая дыхание, смотрела
в лицо Егора. Судорожным и сильным движением шеи он запрокинул голову и громко сказал...
Очередь дошла до левофлангового солдатика Хлебникова, который служил
в роте общим посмешищем. Часто, глядя на него, Ромашов удивлялся, как могли
взять на военную службу этого жалкого, заморенного человека, почти карлика, с грязным безусым лицом
в кулачок. И когда подпоручик встречался с его бессмысленными глазами,
в которых, как будто раз навсегда с самого дня рождения, застыл тупой, покорный ужас, то
в его сердце шевелилось что-то странное, похожее на скуку и на угрызение совести.
— Уж так-то сладка, так-то сладка… персик! Или вот, как
в старину пирожники
в Москве выкрикивали:"С лучком, с перцем, с собачьим с сердцем!
Возьмешь пирог
в рот — сам собой
в горло проскочит".
— Видите, — продолжал он, — это стало не от меня, а от него, потому что он во всех Рынь-песках первый батырь считался и через эту амбицыю ни за что не хотел мне уступить, хотел благородно вытерпеть, чтобы позора через себя на азиатскую нацыю не положить, но сомлел, беднячок, и против меня не вытерпел, верно потому, что я
в рот грош
взял. Ужасно это помогает, и я все его грыз, чтобы боли не чувствовать, а для рассеянности мыслей
в уме удары считал, так мне и ничего.
— Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что и ешь: немцы накладут
в кушанье бог знает чего: и
в рот-то
взять не захочется. И перец-то у них не такой; подливают
в соус чего-то из заморских склянок… Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три дня тошнило. Смотрю, оливка
в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил — глядь: а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул;
взял другую — и там то же; да во всех… ах вы, чтоб вас, проклятые!..
— Ему хорошо командовать: «рысью!» — с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и подумал:
возьмите вы себе ваши чины да эполеты — ну их с богом! Да… ты о жене спрашивал? Что — жена? Человек, как все. Пальца ей
в рот не клади — она этого не любит. Главное — говори побольше… чтобы посмеяться было над чем. Про любовь свою расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.
— Ну, теперь идите
в роту и, кстати,
возьмите с собою ваш журнальчик. Нельзя сказать, чтобы очень уж плохо было написано. Мне моя тетушка первая указала на этот номер «Досугов», который случайно купила. Псевдоним ваш оказался чрезвычайно прозрачным, а кроме того, третьего дня вечером я проходил по
роте и отлично слышал галдеж о вашем литературном успехе. А теперь, юнкер, — он скомандовал, как на учении: — На место. Бегом ма-а-арш.
У его логовища стоял сторож — его друг, который торговал булками, и публика их покупала и собственноручно совала
в хобот. Помню курьез.
В числе публики, кормившей булками Мамлика, был мальчик лет восьми, который, сняв свою соломенную шляпенку, начал совать ее слону
в хобот. Мамлик
взял шляпу, и она
в один миг исчезла у него во
рту. Публика захохотала, мальчик
в слезы.
Прибежал еще старенький городовой, с мокрыми красными глазами, с разинутым от усталости
ртом,
взял в руку конец веревочки, которой был связан октавист, и тихонько повел его
в город.
— Говорю, как
рота хочет, — повторил Панов. — Не
в первый раз:
возьмет и отдаст.
Савва
взял со стола огурец и ткнул им
в рот Дроздову, все начали хохотать, и Кожемякин смеялся, уговаривая...
Ванюша, между тем, успевший уладить свое хозяйство и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустивший панталоны из сапог
в знак того, что
рота стоит на просторных квартирах, находился
в самом хорошем расположении духа. Он внимательно, но недоброжелательно посмотрел на Ерошку, как на дикого невиданного зверя, покачал головой на запачканный им пол и,
взяв из-под лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.
Через неделю Платошка написал паспорт, заметил
в нем, что у ней лицо обыкновенное, нос обыкновенный, рост средний,
рот умеренный и что особых примет не оказалось, кроме по-французски говорит; а через месяц Софи упросила жену управляющего соседним имением, ехавшую
в Петербург положить
в ломбард деньги и отдать
в гимназию сына,
взять ее с собою; кибитку нагрузили грибами, вареньем, медом, мочеными и сушеными ягодами, назначенными
в подарки; жена управляющего оставила только место для себя...
— Двадцать семь рубликов, двадцать семь соколиков… Это я за свое «Яблоко раздора» сцапал. Да… Хо-хо! Нам тоже пальца
в рот не клади… Так вы не желаете
взять ничего из сих динариев?
— Только
возьмем нумерок, чтоб поспокойнее… а то я этих общих комнат терпеть не могу… лакеи всё так
в рот и смотрят.
Фу, хорошо! Прекрасное пиво
в Москве!
В провинции такая кислятина,
в рот взять нельзя. Квартиру-то ты сохранила, я вижу. Молодец, Зойка.
Мне стыдно было являться
в роту, и я воспользовался тем, что люди были на учебных занятиях,
взял узелок с бельем и стеганую ватную старую куртку, которую
в холод одевал под мундир.
Я
взял хлеб с печенкой и не успел положить
в рот, как он ухватил меня за руку.
— Какое вино! Не приезжайте вы к ним, так они дня три или четыре куска бы
в рот не
взяли: такие стали постники.
В прошедшем 1853 году,
в исходе июля, у одного рыбака
взял окунь на земляного червя (чего он не заметил), а на окуня — щука, которую он и вытащил. Замечательно, что щука не могла проглотить окуня, хвост которого торчал из ее
рта.