Неточные совпадения
Вымостил
Большую и Дворянскую улицы, завел пивоварение и медоварение, ввел в употребление горчицу и лавровый
лист, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал о заведении в Глупове академии.
Шум от перьев был
большой и походил на то, как будто бы несколько телег с хворостом проезжали лес, заваленный на четверть аршина иссохшими
листьями.
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений, в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще
большие озера от разлития воды; или же вступал в овраги, где едва начинавшие убираться
листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть, как с оглушительным шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся в поля на первые весенние работы глядеть, как свежая орань черной полосою проходила по зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не передавши на ту или другую сторону.
Уже два
листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки концы их начинали загибаться кверху все
больше и
больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч
лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду
большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Третий
лист был так же крив, как и прежние; но я решился не переписывать
больше. В стихотворении своем я поздравлял бабушку, желал ей много лет здравствовать и заключал так...
Обед кончился;
большие пошли в кабинет пить кофе, а мы побежали в сад шаркать ногами по дорожкам, покрытым упадшими желтыми
листьями, и разговаривать.
Наконец распечатал: письмо было
большое, плотное, в два лота; [Лот — русская мера веса (12,797 г), применявшаяся до введения метрической меры.] два
большие почтовые
листа были мелко-намелко исписаны.
А этот, товарищ Яков, — что такое он?» — Незаметно для себя Самгин дошел до бульвара, остановился, посмотрел на голые деревья, — они имели такой нищенский вид, как будто уже никогда
больше не покроются
листьями.
Мать быстро списывала какие-то цифры с однообразных квадратиков бумаг на
большой, чистый
лист, пред нею стояло блюдо с огромным арбузом, пред Варавкой — бутылка хереса.
Елена полулежала на тахте, под
большой картиной, картина изображала желтые бугры песка, караван верблюдов, две тощие пальмы в лохмотьях
листьев, изорванных ветром.
«Осенние
листья», — мысленно повторял Клим, наблюдая непонятных ему людей и находя, что они сдвинуты чем-то со своих естественных позиций. Каждый из них, для того чтоб быть более ясным, требовал каких-то добавлений, исправлений. И таких людей мелькало пред ним все
больше. Становилось совершенно нестерпимо топтаться в хороводе излишне и утомительно умных.
Цветы завяли, садовник выбросил их, и перед домом, вместо цветника, лежали черные круги взрытой земли с каймой бледного дерна да полосы пустых гряд. Несколько деревьев завернуты были в рогожу. Роща обнажалась все
больше и
больше от
листьев. Сама Волга почернела, готовясь замерзнуть.
Альфонс Богданыч улыбнулся. Да, улыбнулся в первый раз, улыбнулся спокойной улыбкой совсем независимого человека и так же спокойно посмотрел прямо в глаза своему патрону… Ляховский был поражен этой дерзостью своего всенижайшего слуги и готов был разразиться целым потоком проклятий, но Альфонс Богданыч предупредил его одним жестом: он с прежним спокойствием раскрыл свой портфель, порылся в бумагах и достал оттуда свеженькое объявление, отпечатанное на
листе почтовой бумаги
большого формата.
Первое письмо, полученное Грушенькой, было длинное, на почтовом
листе большого формата, запечатанное
большою фамильною печатью и страшно темное и витиеватое, так что Грушенька прочла только половину и бросила, ровно ничего не поняв.
Тут же можно было видеть серебристо-белые пушки ломоноса с мелкими
листьями на длинных черешках, отходящих в сторону от стебля; крупный раскидистый гречишник, обладающий изумительной способностью приспосабливаться и процветать во всякой обстановке, изменяя иногда свой внешний вид до неузнаваемости; особый вид астры, растущей всегда быстро, и высокую веронику, выдающую себя
большим ростом и соцветием из белых колосовидных кистей.
Теперь на ее месте
большое моховое болото, поросшее багульником с ветвями, одетыми густым железистым войлоком ярко-ржавого цвета; голубикой с сизыми листочками; шикшей с густо облиственными ветвями, причем
листья очень мелки и свернуты в трубочки.
Чаще всего (и в данном случае) здесь можно видеть: довольно высокую охотскую хохлатку с мелкими желтыми цветами, нежные розовые цветы донтостемона, у которого и стебель, и верхние
листья покрыты тонким пушком, и цепляющийся за ивняки схизопепон переступенелистый с выемчатыми сердцевидными
листьями; затем звездчатку водяную с характерными для нее бледной листвой и узловатым стебельком и пышный белокопытник, образующий
большие заросли громадных жирных
листьев, напоминающих лопасти рогов сохатого.
Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом;
большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых
листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб».
Раза два мы встречали болотных курочек-лысух — черных ныряющих птичек с
большими ногами, легко и свободно ходивших по
листьям водяных растений. Но в воздухе они казались беспомощными. Видно было, что это не их родная стихия. При полете они как-то странно болтали ногами. Создавалось впечатление, будто они недавно вышли из гнезда и еще не научились летать как следует.
Около реки и вообще по сырым местам, где
больше света, росли: козья ива — полукуст-полудерево; маньчжурская смородина с трехлопастными острозубчатыми
листьями; таволожка шелковистая — очень ветвистый кустарник, который легко узнать по узким
листьям, любящий каменистую почву; жасмин — теневое растение с красивыми сердцевидными, заостренными
листьями и белыми цветами и ползучий лимонник с темной крупной листвой и красными ягодами, цепляющийся по кустам и деревьям.
Из таких вьющихся растений можно указать на уже знакомую коломикту и лимонник с запахом и вкусом, действительно напоминающими лимон. В сырых местах росли папоротник, чистоуст с красным пушком на стеблях, что придает растению весьма эффектный вид, и целые заросли гигантского белокопытника.
Листья его
большие, раздельнозубчатые, сверху бледно-зеленые, внизу матово-бледные. Весной это самое лакомое блюдо медведей.
Синими цветами из травянистых зарослей выделялся борец с зубчатыми
листьями, рядом с ним — башмачки с
большими ланцетовидными
листьями, нежные василистники с характерными яркими цветами,
большие огненно-красные зорки с сидячими овально-ланцетовидными
листьями и группы оранжевых троллиусов.
— А вот сейчас увидим, Марья Алексевна, из самой книги. — Михаил Иваныч перевернул несколько
листов. — Тут все о сериях
больше говорится, Марья Алексевна, — ученая книга.
Дети играют на улице, у берега, и их голоса раздаются пронзительно-чисто по реке и по вечерней заре; к воздуху примешивается паленый запах овинов, роса начинает исподволь стлать дымом по полю, над лесом ветер как-то ходит вслух, словно
лист закипает, а тут зарница, дрожа, осветит замирающей, трепетной лазурью окрестности, и Вера Артамоновна,
больше ворча, нежели сердясь, говорит, найдя меня под липой...
Перед матушкой, на свободном месте передней скамейки, стояло
большое лукошко, наполненное
большими поздними персиками (венусами), которые были переложены смородинным и липовым
листом.
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и
листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до
большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Она рубит капустные
листья и дает цыплятам, те с жадностью бросаются и, обманутые, поднимают еще
больший писк.
Общество уже настолько разнообразно и интеллигентно, что в Александровске, например, в 1888 г. могли в любительском спектакле поставить «Женитьбу»; когда здесь же, в Александровске, в
большие праздники, по взаимному соглашению, чиновники и офицеры заменяют визиты денежными взносами в пользу бедных семейных каторжных или детей, то на подписном
листе обыкновенно число подписей доходит до 40.
Зарость или порость, то есть молодой лес приятен на взгляд, особенно издали. Зелень его
листьев свежа и весела, но в нем мало тени, он тонок и так бывает част, что сквозь него не пройдешь. Со временем
большая часть дерев посохнет от тесноты, и только сильнейшие овладеют всею питательностью почвы и тогда начнут расти не только в вышину, но и в толщину.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного
большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого
листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
Бортевые промыслы в Оренбургской губернии были прежде весьма значительны, но умножившееся народонаселение и невежественная жадность при доставанье меда, который нередко вынимают весь, не оставляя запаса на зиму, губят диких пчел, которых и без того истребляют медведи,
большие охотники до меда, некоторые породы птиц и жестокость зимних морозов] Трав и цветов мало в
большом лесу: густая, постоянная тень неблагоприятна растительности, которой необходимы свет и теплота солнечных лучей; чаще других виднеются зубчатый папоротник, плотные и зеленые
листья ландыша, высокие стебли отцветшего лесного левкоя да краснеет кучками зрелая костяника; сырой запах грибов носится в воздухе, но всех слышнее острый и, по-моему, очень приятный запах груздей, потому что они родятся семьями, гнездами и любят моститься (как говорят в народе) в мелком папоротнике, под согнивающими прошлогодними
листьями.
Природа медленно производит эту работу, и я имел случай наблюдать ее: первоначальная основа составляется собственно из водяных растений, которые, как известно, растут на всякой глубине и расстилают свои
листья и цветы на поверхности воды; ежегодно согнивая, они превращаются в какой-то кисель — начало черноземного торфа, который, слипаясь, соединяется в
большие пласты; разумеется, все это может происходить только на водах стоячих и предпочтительно в тех местах, где мало берет ветер.
Пришла зима. Выпал глубокий снег и покрыл дороги, поля, деревни. Усадьба стояла вся белая, на деревьях лежали пушистые хлопья, точно сад опять распустился белыми
листьями… В
большом камине потрескивал огонь, каждый входящий со двора вносил с собою свежесть и запах мягкого снега…
И много, много было такого же бреду в этих письмах. Одно из них, второе, было на двух почтовых
листах, мелко исписанных,
большого формата.
— Послушайте, — сказал он, — не будемте
больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою
листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что хотите, называйте меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
Пущин вписал в свою тетрадь «заветных сокровищ», состоящую из 12
листов большого формата, заполненных с обеих сторон (Центр, Госуд. Истор. Архив, ф. 279, оп. 1, № 248), Под текстом стихотворения — помета, в скобках: «в Москве, А. Г. М. 16 генваря 1827» (А. Г. М. — Муравьева).
На дворе стояла оттепель; солнце играло в каплях тающего на иглистых
листьях сосны снега; невдалеке на земле было
большое черное пятно, вылежанное ночевавшим здесь стадом зубров, и с этой проталины несся сильный запах парного молока.
Представьте себе озеро, все поросшее кувшинками с их белыми венчиками и желтыми тычинками, и кругом
большие зеленые
листья.
Как оно называется?» Отец удовлетворял моему любопытству; дорога была песчана, мы ехали шагом, люди шли пешком; они срывали мне
листья и ветки с разных дерев и подавали в карету, и я с
большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности.
Мать, щегольски разодетая, по данному ей от меня знаку, выбегала из гостиной, надевала на себя высокий белый фартук, снимала бережно ножичком чудное пирожное с железного
листа, каждую фигурку окропляла малиновым сиропом, красиво накладывала на
большое блюдо и возвращалась к своим гостям.
Вот задрожала осиновая роща;
листья становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко выдающегося на лиловом фоне тучи, шумят и вертятся; макушки
больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой травы летят через дорогу.
И плющ был и еще такие широкие
листья, — уж не знаю, как они называются, — и еще другие
листья, которые за все цепляются, и белые цветы
большие были, и нарциссы были, а я их
больше всех цветов люблю, и розаны были, такие славные розаны, и много-много было цветов.
Магнолии, с их твердыми и блестящими, точно лакированными
листьями и белыми, с
большую тарелку величиной, цветами; беседки, сплошь затканные виноградом, свесившим вниз тяжелые гроздья; огромные многовековые платаны с их светлой корой и могучими кронами; табачные плантации, ручьи и водопады, и повсюду — на клумбах, на изгородях, на стенах дач — яркие, великолепные душистые розы, — все это не переставало поражать своей живой цветущей прелестью наивную душу мальчика.
— Иди-иди, дурашка, чего рот разинул! — подталкивал его шутливо старик. — Погоди, вот дойдем до города Новороссийского и, значит, опять подадимся на юг. Там действительно места, — есть на что посмотреть. Сейчас, примерно сказать, пойдут тебе Сочи, Адлер, Туапсе, а там, братец ты мой, Сухум, Батум… Глаза раскосишь, глядемши… Скажем, примерно — пальма. Удивление! Ствол у нее мохнатый, на манер войлока, а каждый
лист такой
большой, что нам с тобой обоим укрыться впору.
— Погоди, помолчи, — сказал Чуев Василью, который всё приговаривал о том, как богатые ни странника не накормили, ни в темнице не посетили. — Погоди, что ль, — повторил Чуев, перелистывая Евангелие. Найдя то, что искал, Чуев расправил
большой, побелевшей в остроге, сильной рукой
листы.
Зато в парке было весело; березы покрылись молодыми бледно-зелеными
листьями и семенными сережками; почки липы надувались и трескались; около клумб возился садовник с рабочими; взрыхляли землю, сажали цветы. Некоторые птицы уж вывели птенчиков; гнезда самых мелких пернатых, по
большей части, были свиты в дуплах дерев, и иногда так низко, что Ольга могла заглядывать в них. По вечерам весь воздух был напоен душистым паром распустившейся березовой листвы.
А как это сделать — не знаю и об этом тоскую, но только вдруг меня за плечо что-то тронуло: гляжу — это хворостинка с ракиты пала и далеконько так покатилась, покатилася, и вдруг Груша идет, только маленькая, не
больше как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые крылышки; а чуть я ее увидал, она уже сейчас от меня как выстрел отлетела, и только пыль да сухой
лист вслед за ней воскурились.
Чем дальше они шли, тем
больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные
листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Обед состоял из
большой миски щей, в которых плавали жирные куски говядины и огромное количество перцу и лаврового
листа, польских зразов с горчицей и колдунов с не совсем свежим маслом.