Неточные совпадения
Радостный крик вырвался из ее
груди. Но, взглянув пристально в его лицо, она вдруг
побледнела.
Катерина Ивановна встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся
бледная и с глубоко подымавшеюся
грудью), заметила ей, что если она хоть только один еще раз осмелится «сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку с ее папенькой, то она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его ногами».
— Обо мне! Да… ты где же ее мог видеть третьего дня? — вдруг остановился Разумихин, даже
побледнел немного. Можно было угадать, что сердце его медленно и с напряжением застучало в
груди.
Он взглянул на нее. Она закинула голову на спинку кресел и скрестила на
груди руки, обнаженные до локтей. Она казалась
бледней при свете одинокой лампы, завешенной вырезною бумажною сеткой. Широкое белое платье покрывало ее всю своими мягкими складками; едва виднелись кончики ее ног, тоже скрещенных.
Она шла, наклонив голову, совсем закрытую черной мантильей. Видны были только две
бледные руки, державшие мантилью на
груди. Она шагала неторопливо, не поворачивая головы по сторонам, осторожно обходя образовавшиеся небольшие лужи, медленными шагами вошла на крыльцо и скрылась в сенях.
И вдруг из-за скал мелькнул яркий свет, задрожали листы на деревьях, тихо зажурчали струи вод. Кто-то встрепенулся в ветвях, кто-то пробежал по лесу; кто-то вздохнул в воздухе — и воздух заструился, и луч озолотил
бледный лоб статуи; веки медленно открылись, и искра пробежала по
груди, дрогнуло холодное тело,
бледные щеки зардели, лучи упали на плечи.
Старичок-священник, с опухшим желто-бледным лицом, в коричневой рясе с золотым крестом на
груди и еще каким-то маленьким орденом, приколотым сбоку на рясе, медленно под рясой передвигая свои опухшие ноги, подошел к аналою, стоящему под образом.
Привалов пошел в уборную, где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала на кровати, устроенной на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью,
грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд был обрызган каплями крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич,
бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.
Он вдруг почувствовал как бы сильнейшую боль в
груди,
побледнел и крепко прижал руки к сердцу.
Петух на высокой готической колокольне блестел
бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что
грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово...
А теперь ее образ меня преследовал, я просил у ней прощения; воспоминания об этом
бледном лице, об этих влажных и робких глазах, о развитых волосах на наклоненной шее, о легком прикосновении ее головы к моей
груди — жгли меня.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала!
Бледная, худая да хилая, все на
грудь жалуется. Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет. Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился. Ручьи слез покатились по
бледному лицу. Какое-то тяжелое, полное жалости и грусти чувство сперлось в
груди парубка.
Явился он, как привидение. Лицо было
бледное, усы растрепаны, волосы ежом, глаза мрачно горели. Шагнув в комнату, он остановился, потом стал ходить из угла в угол, как будто стараясь подавить клокотавшее в его
груди бешенство.
Он кашляет, держится за
грудь бледными, костлявыми руками и жалуется, что у него живот надорван.
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в той комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала, больная и
бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал, в ожидании тощей
груди.
Разговаривая, женщина поправила одеяло на
груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо
бледное, темные брови почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери — оно казалось надменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной
грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро болела голова, мучила изжога, лицо было
бледное, скучное.
Это уже не на экране — это во мне самом, в стиснутом сердце, в застучавших часто висках. Над моей головой слева, на скамье, вдруг выскочил R-13 — брызжущий, красный, бешеный. На руках у него — I,
бледная, юнифа от плеча до
груди разорвана, на белом — кровь. Она крепко держала его за шею, и он огромными скачками — со скамьи на скамью — отвратительный и ловкий, как горилла, — уносил ее вверх.
Ромашов
побледнел. У него похолодело в
груди и в животе, а сердце забилось, точно во всем теле сразу.
Она стояла
бледная, неподвижная, на ресницах блистали слезы,
грудь дышала сильно и прерывисто.
Медленно раскрылись большие черные глаза. Они глядели еще тупо, но уже улыбались — слабо; та же слабая улыбка спустилась на
бледные губы. Потом он двинул повислой рукою — и с размаху положил ее себе на
грудь.
Александров стоял за колонкой, прислонясь к стене и скрестив руки на
груди по-наполеоновски. Он сам себе рисовался пожилым, много пережившим человеком, перенесшим тяжелую трагедию великой любви и ужасной измены. Опустив голову и нахмурив брови, он думал о себе в третьем лице: «Печать невыразимых страданий лежала на
бледном челе несчастного юнкера с разбитым сердцем»…
Фон Лембке бросился было к окну, но вдруг остановился как вкопанный, сложил на
груди руки и,
бледный как мертвец, зловещим взглядом посмотрел на смеющуюся.
Ему самому было очень приятно, когда, например, Сусанна Николаевна пришла к нему показаться в настоящем своем костюме, в котором она была действительно очень красива: ее идеальное лицо с течением лет заметно оземнилось; прежняя девичья и довольно плоская
грудь Сусанны Николаевны развилась и пополнела, но стройность стана при этом нисколько не утратилась;
бледные и суховатые губы ее стали более розовыми и сочными.
Каждый раз, представляя себе тот момент, когда она решится, наконец, развернуть перед ним свою бедную, оплеванную душу, она
бледнела и, закрывая глаза, глубоко набирала в
грудь воздуху.
Матвей перевёл глаза на мачеху — стройная, румяная, с маленьким, точно у ребёнка, ртом, она стояла, покорно сложив руки на
груди,
бледная.
Сели на скамью под вишнями, золотые ленты легли им плечи, на
грудь и колена её, она их гладила
бледными руками, а сквозь кожу рук было видно кровь, цвета утренней зари.
Дверь распахнулась, и в легком шелковом платье, вся
бледная и вся свежая, молодая, счастливая, вошла Елена и с слабым радостным криком упала к нему на
грудь.
Феня слушала его с опущенными глазами, строгая и
бледная, как мученица. Только ее соболиные брови вздрагивали да высоко поднималась белая лебяжья
грудь. Гордей Евстратыч не видал ее краше и теперь впивался глазами в каждое движение, отдававшееся в нем режущей болью. Она владела всеми его чувствами, и в этой крепкой железной натуре ходенем ходила разгоравшаяся страсть.
Невольно повинуясь какому-то непреодолимому влечению, Юрий подошел к скамье, на которой лежала несчастная девица; в ту самую минуту как горничная, стараясь привести ее в чувство, распахнула фату, в коей она была закутана, Милославский бросил быстрый взгляд на
бледное лицо несчастной… обмер, зашатался, хотел что-то вымолвить, но вместо слов невнятный, раздирающий сердце вопль вырвался из
груди его.
Бобров покачнулся, точно его толкнули в
грудь. Даже в темноте было заметно, как его лицо
побледнело.
Дядя Аким взял руку мальчика, положил ее к себе на
грудь и, закрыв глаза, помолчал немного. Слезы между тем ручьями текли по
бледным, изрытым щекам его.
Юлия Сергеевна лениво поднялась и вышла, слегка прихрамывая, так как отсидела ногу. В дверях показалась дама, худая, очень
бледная, с темными бровями, одетая во все черное. Она сжала на
груди руки и проговорила с мольбой...
Литвинов посмотрел на Потугина, и ему показалось, что он никогда еще не встречал человека более одинокого, более заброшенного…более несчастного. Он не робел на этот раз, не чинился; весь понурый и
бледный, с головою на
груди и руками на коленях, он сидел неподвижно и только усмехался унылой усмешкой. Жалко стало Литвинову этого бедного, желчного чудака.
А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было направду. Выбежал я из хаты, побежал в лес, а в лесу пташки щебечут и роса на листьях блестит. Вот добежал до кустов, а там и пан, и доезжачий лежат себе рядом. Пан спокойный и
бледный, а доезжачий седой, как голубь, и строгий, как раз будто живой. А на
груди и у пана, и у доезжачего кровь.
Они смотрели друг на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в
груди у него что-то растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было
бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
Илья захохотал. Ему стало ещё легче и спокойнее, когда он сказал про убийство. Он стоял, не чувствуя под собою пола, как на воздухе, и ему казалось, что он тихо поднимается всё выше. Плотный, крепкий, он выгнул
грудь вперёд и высоко вскинул голову. Курчавые волосы осыпали его большой
бледный лоб и виски, глаза смотрели насмешливо и зло…
Но иногда он, приходя к ней, заставал её в постели, лежащую с
бледным, измятым лицом, с растрёпанными волосами, — тогда в
груди его зарождалось чувство брезгливости к этой женщине, он смотрел в её мутные, как бы слинявшие глаза сурово, молча, не находя в себе даже желания сказать ей «здравствуй!»
Однажды в праздник Лунёв пришёл домой
бледный, со стиснутыми зубами и, не раздеваясь, свалился на постель. В
груди у него холодным комом лежала злоба, тупая боль в шее не позволяла двигать головой, и казалось, что всё его тело ноет от нанесённой обиды.
Тощий,
бледный, с салфеткой на
груди, точно в передничке, он с жадностью ел и, поднимая брови, виновато поглядывал то на Зинаиду Федоровну, то на меня, как мальчик.
Фома сидел, откинувшись на спинку стула и склонив голову на плечо. Глаза его были закрыты, и из-под ресниц одна за другой выкатывались слезы. Они текли по щекам на усы… Губы Фомы судорожно вздрагивали, слезы падали с усов на
грудь. Он молчал и не двигался, только
грудь его вздымалась тяжело и неровно. Купцы посмотрели на
бледное, страдальчески осунувшееся, мокрое от слез лицо его с опущенными книзу углами губ и тихо, молча стали отходить прочь от него…
Лицо его
побледнело, глаза закрылись, плечи задрожали. Оборванный и измятый, он закачался на стуле, ударяясь
грудью о край стола, и стал что-то шептать.
Долинский вздрогнул, как вздрагивает человек, получающий в
грудь острый укол тонкой шпаги,
побледнел как полотно и быстро вскочил на ноги. Глаза его остановились на двери с выражением неописуемой муки, ужаса и мольбы.
Вот она страдает, дни ее сочтены, а я, как последний трус, бегу от ее
бледного лица, впалой
груди, умоляющих глаз…
Декорации писал я у Ажогиных в сарае или на дворе. Мне помогал маляр, или, как он сам называл себя, подрядчик малярных работ, Андрей Иванов, человек лет пятидесяти, высокий, очень худой и
бледный, с впалою
грудью, с впалыми висками и с синевой под глазами, немножко даже страшный на вид. Он был болен какою-то изнурительною болезнью, и каждую осень и весну говорили про него, что он отходит, но он, полежавши, вставал и потом говорил с удивлением: «А я опять не помер!»
— Николай Степаныч! — говорит она,
бледнея и сжимая на
груди руки. — Николай Степаныч! Я не могу дольше так жить! Не могу! Ради истинного бога, скажите скорее, сию минуту: что мне делать? Говорите, что мне делать?
Холодна, равнодушна лежала Ольга на сыром полу и даже не пошевелилась, не приподняла взоров, когда взошел Федосей; фонарь с умирающей своей свечою стоял на лавке, и дрожащий луч, прорываясь сквозь грязные зеленые стекла, увеличивал бледность ее лица;
бледные губы казались зеленоватыми; полураспущенная коса бросала зеленоватую тень на круглое, гладкое плечо, которое, освободясь из плена, призывало поцелуй; душегрейка, смятая под нею, не прикрывала более высокой, роскошной
груди; два мягкие шара, белые и хладные как снег, почти совсем обнаженные, не волновались как прежде: взор мужчины беспрепятственно покоился на них, и ни малейшая краска не пробегала ни по шее, ни по ланитам: женщина, только потеряв надежду, может потерять стыд, это непонятное, врожденное чувство, это невольное сознание женщины в неприкосновенности, в святости своих тайных прелестей.
Прямой, высокий, вызолоченный иконостас был уставлен образами в 5 рядов, а огромные паникадила, висящие среди церкви, бросали сквозь дым ладана таинственные лучи на блестящую резьбу и усыпанные жемчугом оклады; задняя часть храма была в глубокой темноте; одна лампада, как запоздалая звезда, не могла рассеять вокруг тяготеющие тени; у стены едва можно было различить
бледное лицо старого схимника, лицо, которое вы приняли бы за восковое, если б голова порою не наклонялась и не шевелились губы; черная мантия и клобук увеличивали его бледность и руки, сложенные на
груди крестом, подобились тем двум костям, которые обыкновенно рисуются под адамовой головой.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы
бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в
груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.